— Секвойя? Это кто такая или что такое? Впервые слышу.
— Это южно-американская сосна-гигант, долгожительница. Кстати, у нас в Закавказье есть несколько экземпляров.
Яровой состроил недовольную мину — ему не понравилась ироническая реплика Тани, тем более приправленная какой-то секвойей, о которой он понятия не имел. Он потерял нить монолога и теперь укоризненно смотрел на Таню, не находя последующих слов. Он не терпел ни реплик, ни возражений, даже если они исходили от женщин, до которых Анатолий Натанович был большой охотник. Но Таня была редким, «реликтовым» исключением: на нее он имел особые виды и строил не столько сложные, сколько коварные замыслы и планы. В отношении женщин Яровой был романтик: он создавал в своем воображении идеал и шел к нему напролом, добивался своей цели любым путем. Свои желания он ставил превыше всего, и для их удовлетворения не признавал никаких преград, особенно, когда дело касалось «слабого пола», к которому он всегда пылал ненасытной страстью. Для достижения цели он не скупился (впрочем, тут не было проблем при его-то капиталах), был всегда размашисто щедр и не только на обещания.
— Вы, Танечка, — позвольте мне вас так называть, — наконец нашелся он, — не знаете себя, не догадываетесь, чего вы стоите. Да, да, и пожалуйста, не возражайте. — Она и не думала возражать, ее начал забавлять его грубый и довольно примитивный панегирик. Хотя резкий переход на «Танечка» покоробил. А он продолжал: — Скажу вам откровенно: вы неправильно устроили свою жизнь. Вы достойны гораздо лучшего, и Евгений прав, я с ним согласен: вам надо оставить службу в поликлинике, и прислуга и повар вам тоже не лишни. Я понимаю вашу скромность, но вы заслуживаете гораздо большего, вы великая женщина, в вас редкое сочетание внешней прелести и внутренней красоты. Не сочтите за банальность, но такой бриллиант требует соответствующей оправы, как гениальная картина требует шикарной рамы.
Он умолк, не сводя с Тани пронзительного взгляда, и она решила воспользоваться паузой, сохраняя все тот же иронический тон:
— Насчет картин позвольте мне с вами не согласиться: никакая шикарная рама не способна возвеличить бездарную картину, так же, как и простенькая, скромная рама не может затмить шедевр. Я вспоминаю рамы художников-передвижников. — Легкая улыбка сверкнула в ее насмешливых глазах. — Что же касается жизни и ее устройства, то это вопрос сложный и не всегда от нас зависящий. Демократы, к которым вы очевидно относитесь, устроили для большинства народа невыносимую жизнь. Я согласна с вами, что мы живем в состоянии временного, проходящего.
— Извините, я вас перебью: вы сказали о невыносимой жизни для большинства народа, и, как правильно сейчас заметили, это временное явление. Но вы-то, Танечка, не большинство. Вы избранное, при том вы лично редчайшее меньшинство. Вы не должны об этом забывать. Вас природа создала такой, редкостной, неповторимой. Вы заслуживаете хором, дворцов, а не этой, извините, халупы, напичканной добротными предметами. Такой диссонанс, что дальше некуда. Вот у вас шикарная чешская люстра. Но ей здесь тесно. Она не смотрится, она задыхается и вопит! И вы задыхаетесь, только не хотите в этом признаться. И Евгений не желает создать другую, достойную вас… — он хотел сказать «жизнь», но, сделав паузу, произнес: — обстановку.
Он вцепился в нее алчущим взглядом, глазами раздевал ее, разгоряченным воображением представлял ее в своих объятиях, умную, нежную, страстную. А она никак не хотела отвечать на его определенный, недвусмысленный взгляд и по-прежнему оставалась холодно-ироничной, недоступной.
— Вы смотрите на меня так, словно хотите сказать: «На чужой кровать рот не разевать», — попытался он сострить.
— Говорят «на чужой каравай», — поправила Таня.
— А это моя редакция.
— Евгений не может создать достойную жизнь для большинства народа, для которого демократы создали недостойную жизнь, — заговорила она с умыслом обострить разговор.
Он понял ее:
— Это камешек в мой огород, не так ли?
— А вы — демократ? — ненужно спросила Таня.
— Да, я демократ, и этим горжусь. А вы разве?
— Избави Бог, — быстро открестилась она.
— Так кто же вы? Патриотка?
— Поскольку общество наше делится на демократов и патриотов, то я — патриотка.
— Красно-коричневая? — весело заулыбался он.
— В этих цветах я не разбираюсь. Я люблю свой народ, свою страну, ее историю и ни на какую другую ее не променяю.
Ее слова похоже его покоробили — он кисло поморщился и взял бутылку с шампанским.
— Мы как-то сбились на политику. — сказал он и стал открывать, бутылку. — Это потому, что на сухую. У меня во рту пересохло. Я хочу этот первый бокал выпить с вами вдвоем и без свидетелей. За ваше очарование, за красоту, которую я встретил, возможно, впервые за последние двадцать лет, встретил случайно и был сражен, за ваше счастье, которого вы достойны, за будущее. — Он дотронулся своим искристым бокалом до ее бокала, хрусталь высек приятный звон. Он выпил лихо и до дна. А Таня лишь пригубила и поставила свой бокал на стол, заметив:
— А как же «Амаретто»?
— Да сколько можно ждать, когда стол накрыт, как сказал Антон Павлович Чехов. А между прочим, шампанское «Амаретто» не помеха, вполне совместимо. Но вы не пьете. Почему?
— Я не любительница шампанского.
— Тогда откроем «Хванчкару»… — И он потянулся к бутылке с вишневой этикеткой. — Лучше подождем…
— ?
— «Амаретто», — улыбнулась она.
Таню удивила и озадачила такая бурная атака, выходящая за рамки приличия, дифирамбы Ярового ее уже не забавляли, скорее бы возвращался Евгений, хотя не было уверенности, что в присутствии мужа гость умерит свой пыл.
Евгений явился без «Амаретто»: он был чрезмерно раздосадован, и Яровой даже попытался утешить его:
— Не огорчайся, мы с Татьяной Васильевной начали с Шампанского. И представь себе — оно не хуже «Амаретто». Присоединяйся к нам. — Он был преувеличенно возбужден, весел и суетлив. Открыл бутылку коньяка и налил в рюмку Евгения, — Мы тут пили за здоровье и счастье твоей очаровательной супруги, которую ты так долго скрывал от общества и которую держишь в черном теле. А этот тост я предлагаю выпить за тебя, Женя, за твое благополучие и успехи.
После второго бокала шампанского Яровой еще больше возбудился, овальное, упитанное лицо его зарделось, щелочки глаз излучали благодушную веселость, он стал покладист и говорлив. Наблюдавшая за ним Таня опасалась его излияний по ее адресу, но опасения оказались напрасными: Яровой поспешил сообщить Евгению, что в его отсутствие они с Татьяной Васильевной (не Танечкой) вели политический диспут.
— Мы выяснили, что у вас в семье, дорогой Женя, царит плюрализм.
— То есть? — не понял Евгений.
— Муж — демократ, жена — патриотка. Классический пример демократии в новой России. Только вот Татьяна Васильевна считает, что новая власть — явление временное. А я утверждаю: обратного пути нет. К власти пришли новые русские и уступать власть красно-коричневым мы не собираемся. Силовые структуры в наших руках. Я что, не прав?
— Конечно, прав, Анатолий Натанович, — согласился Евгений. — Запад победил, и это надо признать. Возврат к прошлой дикости, тоталитаризму невозможен.
Эти слова мужа больно задели Таню: подыгрывает гостю или окончательно перестроился?
— А если в результате выборов к власти придет оппозиция и президентом будет избран, например, Зюганов, Зорькин или Бабурин? — сказала Таня.
— Такое исключено, — живо подхватил Евгений. — Красно-коричневым ни за что не набрать большинства голосов. Против них восстанет телевидение, газеты. Их с ног до головы обольют дерьмом.
— Да уже обливали, а они прошли в Думу. И не мало: те же Зюганов, Бабурин — парировала Таня.
— Это разные вещи, — мрачно проговорил Яровой. После шампанского и трех рюмок коньяка он заметно захмелел и как-то обмяк. Глаза покраснели, в них появился зловещий блеск. — В Думу прошли, а в президенты их просто недопустим. Президентом будет наш человек. Иначе все прахом.
— Это кто же: Ельцин, Гайдар? — спросила Таня.
— Не-ет, ни в коем разе, — брезгливо поморщился Яровой. — Эти господа — вчерашний день. Эти мавры свое дело сделали.
— А кто тогда? У вас нет ярких лидеров, — настаивала Таня.
— Есть лидеры, — подал голос Евгений. — Явлинский, Шахрай, Черномырдин.
— Ни тот, ни другой, ни третий, — Яровой решительно замотал склоненной над рюмкой головой. рыжий чуб его взъерошился. — За них не будут голосовать массы. А нам надо голоса масс. Нужен человек, чтоб был приемлем и нам и оппозиции. Нужен архипатриот. — Он сделал внушительную паузу и заговорщицки уставился на Таню. — Понимаете, прекрасная леди, — архипатриот?
— И демократы проголосуют за архипатриота? — искренне усомнилась Таня.
— Проголосуют. Они не дураки, не идиоты, которых телевидение лишило мозгов. Они будут знать и знают настоящую цену архипатриота. Не ту, что у него на лбу написана, а ту, что вот здесь. — Он постучал себя в грудь и поднял рюмку с коньяком. Он уже дошел до кондиции, за которой начинают терять над собой контроль: — Очаровательная Татьяна Васильевна…
— Так кто ж тот таинственный архипатриот? Или это секрет? — перебила Таня.
— Секрет, — согласился Яровой и продолжил начатый монолог: — Я хочу выпить с прекрасной леди на брудершафт. Не возражаешь, Женя?
— Напротив, рекомендую, — весело отозвался Евгений и скользнул на Таню виноватым поощрительным взглядом.
— А все-таки мне, как избирателю, хотелось бы знать имя претендента на президентский пост, за которого я должна голосовать, — уклонилась Таня от поцелуя. — А то вдруг проголосую не за того, Ыза липового архипатриота… Кто же он? Неужто Жириновский?
— За поцелуй готов я выдать тайну.
Яровой, шатаясь, тяжело поднялся из-за стола и с рюмкой коньяка направился к Тане, которая вдруг смутилась и растерялась. Она представила себе эти слюнявые, плотоядные губы Ярового и физически ощутила чувство брезгливости и неприязни. «Нет-нет, только не это», — приказала она себе. А тем временем Яровой, подойдя к Тане, выпил коньяк и потянулся к подставленной щеке, которой успели только коснуться его влажные губы.
— Это не по правилам, — недовольно сказал Яровой. — На брудершафт положено в губы.
— Называйте имя архипатриота, — решительно потребовала Таня. — Итак, Жириновский?
— Жириновский — антисемит, значит, фашист. За фашиста ни те ни другие голосовать не будут.
— К сожалению, голосовали, — напомнил Евгений.
— Ну так кто же? — проявляла нетерпение Таня.
Яровой умолк, пристально посмотрел на Евгения, потом перевел доверительный взгляд на Таню. Выдержав паузу, вполголоса, словно опасаясь, что его услышат те, кто не должен этого знать, произнес:
— Руцкой!
Оба Соколовых удивленно переглянулись.
— Руцкой? Кандидат от демократов? — переспросил Евгений, делая изумленные глаза. — Да не может быть.
— Довольно неожиданно, — только и произнесла Таня. Она засомневалась в искренности Ярового.
— А что вы нашли неожиданного? — осевшим голосом спросил Яровой. — Вспомните, в упряжке с кем он избирался в вице-президенты? И какой он был непримиримый демократ, как он чехвостил коммунистов, с какой жестокой ненавистью.
— Но он сам был коммунистом, — как был размышляя, сказала Таня. — Хорошо воевал, героя получил. Дважды в плену побывал…
— И дважды уходил из плена, — напомнил Яровой. — Не рядовой, а полковник, ас. Кто помог?
— Говорят, наша дипломатия, — произнес Евгений.
— Допустим. Один раз. А второй? Может, ЦРУ? То-то, — предположил Яровой. — А став вице-президентом, куда направил господин Руцкой свои зарубежные стопы? В Израиль. Засвидетельствовать свое почтение и походя сообщить, что у него мама еврейка, следовательно, по израильским законам он еврей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30