С визгом каким-то расставил ноги пан Матусевич, забранился так, что стыдно автору, – не в состоянии он напечатать такую великолепнейшую брань, – кулаком залез в шею, а пальцы вдруг очутились в портновской сумке.
Завертелись они на шоссе, пан хочет все в скулу, а портной под ребро, и такое жилистое ребро у пана, никак не может попасть туда портной.
Здесь бежит из-за пригорка жандарм – совсем как царский, только будто за это время еще больше отжирел, сукнами оброс до невозможного блеска, усы золотые с пепельной сединой, и над усом розовая бородавка. И не бежит, а как поп венчанье совершает, – уже так он уверен, что никто от него не уйдет. За ним другой, почернее.
– Цо ест, – кричат, – настоящи контрабандисты… злото делят!..
Здесь-то и высказалось мельтешенье пана Матусевича, был вот – а вдруг и нету, только кусты шевелятся, да и то, возможно, от ветру. А тощий да маленький остался на шоссе; черта ли в нем – они его всегда догонят, думают жандармы, главное тут – мешок!
И, не дотрагиваясь до веревочки, нюхом узнали – пустой, и опрятно, точно не людей берут, а колбасу, наиопрятнейшие пальцы протянулись к воротнику Фокина.
А у того по телу какая-то необыкновенная муть; тот как-то изловчается, золотоусому стоптанным каблуком под сердце, ёкает тот и оседает на пол. Прыгает Фокин, изумленнейше тыкается его кулак в черный напомаженный висок, и валятся двое больше от страху. В аксельбантах путаются револьверы.
Уткнулись усами в шоссе и выговорить не могут:
– Як то случилось, что выпустили самого великого контрабандиста!
Эх и легка же земля польская!
Легче птицы порхает портной Фокин по лугу, по кустам, по каким-то огородам, и стесняются лаять на такое чучело опрятные польские собаки, а на шоссе сидят двое, записывают в бумажку приметы, и приметы у них все необыкновенные, даже самим неловко, что в такое короткое время и таким конфузом нашли столько примет.
Велика только трудность объяснить свою необыкновенность, а дальше все достанется легко.
Будто скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается, а вот быстрее сказки пришел портной Фокин в Варшаву.
3. Разговор Фокина у дворца гетмана Дениско в Варшаве, также и лебединый сон ксендза Винда
Вот дворец такой, что зашить его в футляр и только на восход вынимать, пока все спят, посмотреть бы и опять уснуть: лучше сна дворец. Стоит у решетки ледащий мальчонка и торгует конфетками, будто смерть, а не конфеты продает.
– Как мне пройти, – спрашивает Фокин, – к портным всех фасонов?
И хоть по-русски запрещается говорить, и потому показывают больше пальцами, а мальчонка был торговец, – оттого, что ли, ответил он по-русски.
– Ступайте вы, дядько, прямо аж на улицу Ново-Липки, и на тех Ново-Липках от портных дышать невозможно.
– Так, – сказал Фокин, – а для чего же здесь дворец этот построен? Не для того ли, чтоб носить в нем гражданские фасоны, и кто в нем живет?
– А живет в нем, – ответил опять-таки мальчонка, – царь украинский и гетман Дениско.
– Ишь, сукин сын, и почему ж он так далеко от царства своего живет?
– А потому, что из своего царства его выгнали.
– А отчего ж он тогда царь?
– А оттого, что в Варшаве много дворцов, и кому в них жить, как не царям… А гражданских фасонов они не носят, им стыдно…
Подивился на умного мальчонку портной и пошел на улицу Ново-Липки.
А на улице Ново-Липки нашелся ему квартирный хозяин по прозванию Моисей Абрамыч, чрезвычайно любивший голубей – больше своих жил, – и любил он голубей не оттого, что был неимоверно толст и все свои доходы тратил на крепчайшие стулья и была у него мечта завести железный стул, а потому, что на всем его варшавском хозяйстве было это единственное чистое пятно. И, любуясь весной на своих голубей, не обращал глаз Моисей Абрамыч на грязь своего двора, а была она такая, что жирные его детишки всё порывались плыть по ней на досках, но не осуществляли такое плаванье по причине своей тяжести.
Стоит Фокин во дворе, любуется, и подходят к нему четверо портных, у всех одинаковые бороды и пиджаки такие, только в грязь ползти.
– Ну, как живется-то? – спросил Фокин.
Переглазились портные, бог весть что подумали, и так – не говорят, и только долго спустя сказал один:
– Живется, что ж, пан Фока, – живется ничего. Упрекают у нас все, пан, что жиды правят в России, перекрестили бы вы их, а то очень дюже тяжко.
Оглядел легонько пол Фокин и, словно мечтая, сдунул с него вековечную пыль, вздохнул:
– У нас вера отменена, у нас однообразно, только непонятно, почему не хотят шить гражданских фасонов. Расскажите, какие у вас тут фасоны гражданские шьют и много ли?
– Ой, шьют, пан, и много шьют, за последнее время блузы черные стали шить, и пуговицы на тех блузах так…
И двумя пальцами изобразил варшавский портной: +
– И удивительное, пан, дело: как наденет блузу, так лезет драться до рабочего классу. А что пан думает шить – смокинге, или фраку, или еще что?
И с гордостью ответил Фокин:
– А я все могу, даже пальмерстону!
Опять по-чудному переглянулись портняжки – бороденки точно спички, такие убогие и так одна на другую походят, – переглянулись и, бороды в одну склеивая, сказали:
– Не тот, панове, не тот!..
И тотчас же разошлись поодиночке.
Веселый вернулся Фокин в номеришко, да и какой номеришко, единственное, что там и было на дверях, – номер, а все остальное измызгано, как старая подошва. Весь клопами пропах, даже мыло клопами пахло.
Думает весело Фокин: «Теперь главное – паспортишко какой ни на есть достать, и работать можно». Выглянул на радостях в окно, на двор тощий, как вздох, – ксендз лупит суковатой палкой работника Андрея, дышит ксендз, точно щепы из горла кидает, – а хозяин стоит в отдалении и глядит с сожалением – не то оттого, что сам не может побить, не то – работника жалко.
«Вот поповская пропадь», – подумал со злостью Фокин и хотел было вступиться, вспомнил: гдепробежишь, живешь во втором этаже, паспортишка нет, да и не в России он. Здесь за ксендза кишки развесят.
Пока он так думал, ушел ксендз, работник под навесом чинил сбрую, грохотал вдалеке поезд, и вообще Варшава была опрятна, как носовой платок попадьи, и тут-то вспомнил Фокин поля песчаные, Гликерию Егоровну, широкую, как пески, и как утречком приносила она ему крынку снятого молока, да такого, что лучше сметаны!
Мужики, пожалуй, сев окончили и занимаются домашними делами, разговаривая о сенокосе.
А сумерки здесь такие же, и так же хрипло орет петух.
Но тут постучали в дверь, и входит работник, которого так усердно бил ксендз и который так усердно подставлял спину.
– А пан не спит?…
– Еще рано, – ответил портной, – на новом месте как в новом галстухе. Садитесь, пан работник, и расскажите, за что вас так охально бил пан поп…
Сел работник, руками колени охватил, словно душу свою охватил, и говорит:
– А бьет меня ксендз Винд за то, что невзначай испортил я ему однажды лебединое дело. Теперь жениться мне надо, а он родителям невесты говорит, что я большевик, и кому же охота, судите сами, пан, кому же охота за мертвого отдавать дочку?
– Да какой же вы, пан Андрей, мертвый, когда вы быку горло перекусите легче, чем я нитку?
Потрогал его за рукав пан Андрей, точно показывая, что не был он мертвым, и была его рука горячее угля.
– А так, что всех большевиков и коммунистов кончают тут незамедлительно, и через это ждет Моисей Абрамыч, мой хозяин, ждет моей смерти и не платит мне жалованья, – родным, говорит, твоим заплачу, а родные, перепугавшись моей болыневицкой смерти, возьмут и не приедут, и останется у него, пан, мое жалованье!.. И к радости скажи моей, пан, скоро русские на Варшаву пойдут?
– Неизвестно мне это, пан работник.
– А как же неизвестно, разве пана прислали не за шпионством?
Мирный же нрав у Фокина, даже подскочил на кровати от таких мыслей:
– Да что же – мне каждому объяснять, зачем я пришел, я и без шпионства узнаю, как шьют гражданские фасоны.
– И выходит, быть вам, пан, мертвым напрасно, а зря мертвым быть жалко, пан. Окончательно не знаете, когда пойдут?
– Ха, да зачем мне знать, пан работник, когда пойдут на Варшаву, и зачем создаете вы мне смертельные мысли?
Но тут запридвигался к нему пан работник Андрей, зарасетегивал пиджак, а пиджак у него до колен, и сейчас только заметил Фокин – сюртук это.
– А может, это знает пан?
И вытянул кусок синей материи.
Как рыба на горох, глядел на него Фокин.
– Тут, пан, на костюм, собственно на рубаху, пан. Скройте мне по своему ремеслу такую рубаху, пан, такую рубаху, которую носят большевики.
– Комиссары?
– Та не, можно и поменьше, а як хватит у пана смелости, то и на комиссара меня.
– Скажу тебе, носят у нас комиссары френчи.
– Какие?
Не хотелось Фокину обидеть доброго парня, объяснил, хотя и приврал немного, – внизу большущие карманы, такие большие, что во всю полу, – эти карманы для мандатов.
– Буржуев резать?
А вверху – два маленьких, один для партийной книжки, а другой для профессиональной.
– И делай же мне скорее, чтоб не зря умирать, – в большом запале сказал пан Андрей, – делай, пан портной, быстро, не буду тебе мешать.
И вышел.
«Ну, – подумал Фокин, – не успел приехать, как уже и френчи шить приходится».
Вот кроит, вот шьет портной, – и быстрее машинки бежит из рук его игла. Тут рукав, там пола выскакивает, и надивиться не успеешь.
Только слышит – в соседнем номере за дощатой перегородкой кто-то тяжело дышит, точно щепы кидает, – по сухим таким вздохам сразу можно узнать ксендза Винда. Стучит о стол деревянными локтями и спрашивает коридорного:
– Скоро, говоришь, придет она?
– Так скоро, пан добродже, так скорехонько, что и ответить нельзя.
Шьет портной, и мысли всякие веселые в голову: вот и женщины к ним хорошие идут, и добрых людей они бьют, а нам от женщин какие лоскутки остаются, и за битье хотя бы и жандармов – в тюрьму садят. Какая такая справедливая выкройка!
Час сидит и шьет, два сидит и шьет, и самому удивительно – как это быстро, словно мысли, создается одежда.
А ксендз все щепками в горле играет и ждет.
«Эх, шить легче, чем ждать», – думает портной.
Отворяет дверь работник.
– Примерить не надо ли, пан портной?
– Да что примерять, когда почти готово, – говорит Фокин, – одни пуговицы. Носи на счастье.
Надевает тому на плечи, и вдруг работник, словно другой человек, выпрямился, грудь, как волна, поднялась, и в полной радости говорит:
– Пуговицы я сам пришью, а вас, пан Фокин, не забуду.
И оголтелейше выскочил. Фокин даже полюбоваться не успел.
Разделся затем портной, погасил лампу и подумал перед сном: «Хоть бы приходила скорей ко ксендзу паненка, – не кидался бы хоть щепами из глотки».
Но только царапают ему легонько в дверь, словно пыль соскребают, и есть в этом скребете какая-то нежность, или со сна так кажется. Открыл Фокин дверь.
Лампочка тусклая в коридоре, клопам такой бы свет, а не людям. Стоит человек в кожухе работника Андрея, и поверх темно-бордовая шаль, и прямо в щель дверную лезет.
Шепчет по такому случаю Фокин:
– Эх, проходите же, пан работник, что вас так по ночам таскает…
А сам уже по-внутреннему понимает – не он.
Мелькнул кожух, скинулся кожух, и вот под руками и на руках у Фокина женщина, да такая, что по запаху (да и в темноте не стыдно мне быть банальным) – лебединая у ней шея, глаза с поволокой, и вся в такой пазушной широкой дрожи.
Бормочет она пагубными словами: «Пан милый, почему кашляете, я ж вам дала превосходные капли?»
От удивления не может Фокин сказать, что не он кашляет, а пан ксендз за перегородкой.
И к тому же будто в пене она, и русскому ли человеку понимать тут слова и спрашивать – почему?
Какие паршивые собачьи кровати со скрипом делают в Варшаве, будто качели! Кашляет кровать, словно пан ксендз за перегородкой!
Тем временем пан ксендз Винд, поправляя опрятнейший, как Варшава, воротничок и поглаживая, словно асфальтовую, лысину, рассказывал коридорному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9