Тогда я бы
мог рассказать вам прекрасный анекдот из жизни великого князя Сергея Ми-
хайловича. Клозет великого князя, как вам известно, часто заменял ему
кабинет. Там у него была библиотека, преимущественно из классиков, лег-
кий музыкальный инструмент и виды Палестины...
Профессор тычется лицом в солому. От печки несет холодным железом.
Солдаты храпят.
- Как вам не стыдно!..
- Я тоже думаю, профессор, как это два интеллигентных человека не мо-
гут найти общей темы для разговора... А я же все стараюсь говорить о ва-
шей русской культуре, совсем не касаясь наших степных истин. Я ведь по-
лагал совсем иное... хотя вы прекрасно сможете обосноваться в Сибири...
там есть хлеб и все потребное для нашего существования. Я не настаиваю
на Монголии...
Профессор вспоминает со злостью, что Дава-Дорчжи ходит, несколько
скрючивая ноги. Видимо, ему доставляло удовольствие чувствовать себя
степняком. О русских он говорил презрительно. И опять со злостью, млея
сердцем, подумал профессор: "этаким он стал после революции. Он после
революции говорит так о России". Чтоб убедиться, он говорит в тьму:
- Вы где учились?
- В Омском кадетском... Увы, считали нужным и воплощенного Будду
учить. Впрочем, я сам пожелал, мне пенять не на кого. На войне меня не
ранили, притом я доброволец...
- У вас был свой отряд?
- Да, на Кавказском фронте.
- Для чего вы везете Будду?
Он хохочет:
- Открою этнографический музей в аймаке Тушуту-Хана... Вы заведующим
будете, профессор. Мы же договор подписали - уплатить большевикам
пятьсот голов за Будду... Вы думаете, даром говорил нарком? Пятьсот
крупного рогатого скота мы вручим им на границе... Пятьсот голов они по-
лучат... Музей нынче дорого обходится непросвещенным варварам... вот
русские взяли, отняли у графов дворцы, превратили их в музеи, а на не-
нужное им имущество творят национальную политику Востока... И дешево, и
благородно.
Утром, когда профессор идет за кипятком, позади себя он замечает мон-
гола солдата. Монгол смотрит ему на руки и хохочет. У монгола широкие и
длинные, как сабля, губы. Зубы в них, - как гуси в реке.
Профессор спрашивает: зачем он следит за ним? Подмигивая, монгол про-
сит у него кольцо с руки. Профессор, не набрав кипятка, возвращается.
Дава-Дорчжи, качая плечами, слушает профессора. Затем он просит показать
кольцо и удивляется: почему профессор в такой голод не променял кольца.
Монгол же, об'ясняет он, убьет профессора, если тот вздумает прогуляться
куда-нибудь, например, в Чека. Он глуп, по-русски понимает плохо - но к
доносам так привыкли у нас, что губы при доносе человек складывает так:
- Покажи, Сань-да-гоу.
И Сань-да-гоу косит губы. В груди профессора Сафонова медово-сосущая
боль. Женщина уходит за кипятком. Когда она спрыгивает, профессор заме-
чает сжавшиеся толстые мускулы ее икр.
В этот же день сбежал из теплушки монгол-солдат. На станции Вологда
был митинг, и монгол остался. Вначале Дава-Дорчжи смотрит профессору на
палец, на пальто. Отворачивается:
- Он слишком много понимал по-русски, профессор. Я боюсь - не повре-
дило бы это вам. Знание... Солдат, конечно, не возвратится. Или он напу-
гался, или донесет... хотя за доносы большевики не платят.
Коптилка горит всю ночь: ждут ареста или боятся бегства профессора.
У дверей на бревне сидит часовой.
Профессору скучно: ему дали больше, чем всегда, хлеба, он сначала не
хотел есть, а потом с'ел. Часовой шинелью заслоняет весь свет коптилки,
в теплушке так же темно, как и всегда ночью. Все же профессору не спит-
ся.
Профессор Сафонов думает о своем кабинете, о даче под Петергофом.
Вспоминает умершую жену - образ ее плосок и неясен, как фотография, а он
жил с ней шесть лет. После ее смерти жениться не решался, и каждую суб-
боту к нему приходила девушка. Иногда, чаще всего в усиленные работы, он
заказывал девушке приходить два раза в неделю. Сегодня суббота. Он ловит
себя: не подумал ли прежде о девушке, а потом о жене.
У него согреваются ноги. Теплота подымается выше. Он оглядывается на
часового. Тот кидает окурок к печи и дремлет. Какое кому дело, о чем ду-
мает он. Он покрывается с головой, но ему душно, потеют подмышки.
Он подымается, чтоб подкинуть полено в печь, но неожиданно для себя
ползет. На полдороге останавливается и смотрит на часового. Дремлет тот.
Он смотрит в угол, где Будда. Веки вспотели, и он протирает их теплой
ладонью. Потеют и слюнявятся губы. Он, низко наклонившись к полу, спле-
вывает.
Подле ящика Будды спит женщина. Он не подкидывает дров, подползает к
рыжему тулупу и трогает круглое выпуклое тело. Тело подымает голову, не
узнает его, повидимому, и привычным движением оттягивает ногу. Тогда он
лезет под тулуп к женщине.
...Утром за чаем Дава-Дорчжи говорит ему о своих лошадях. Профессор
думает: узнала она его или нет. Он смотрит на нее украдкой и вдруг заме-
чает на своем рту ее медленный - как степные озера - испаряющийся
взгляд. Он чувствует жар в щеках.
- Как ее имя? - спрашивает он.
Дава-Дорчжи наливает чай в блюдечко:
- Чье?
- Этой женщины.
- Не знаю.
Он спрашивает имя у солдат, шумно вздыхая, тянет чай и сообщает:
- Цин-Чжун-Чан... очень длинно, профессор. Но у русских есть еще
длинней. Как звали вашу жену, Виталий Витальевич?
Глава IV.
Высокопарные рассуждения о мандатах наших душ, крушение цивилизации,
сосновых ящиках различных размеров. Неисправные истопники, по вине кото-
рых в степи видны волки. Гюген волнуется.
...В вечер его остановки на этой мысли, Будда, словно видение, проле-
тел в воздухе, показав свое золотистое тело...
(Сказание о строительнице Пу-А.)
Виталий Витальевич делает вид, что забыл происшедшее ночью: он улыба-
ется и острит. От улыбки седоватые его усы щекочут щеки, и чем он больше
улыбается, тем неприятнее щекам. Похоже - чужие усы в чужой улыбке щеко-
чут его щеки. Но гыген Дава-Дорчжи не глядит на него, он строгает длин-
ным перочинным ножом лучину, и монгол Шурха заглядывает через плечо гы-
гена. Из лучины получается сначала меч, затем рыба, - и в виде птицы она
исчезает в печи. Шурха визгливо смеется; череп его кочковат, волосы рых-
лы и походят на лоскутья.
Виталий Витальевич видит в лучине какое-то предзнаменование, и он
мастерит лучину крестом. Скрепляет нитками. Ножа у него нет, значит, он
совершенно безоружен. Он кидает крест в печь, но и здесь гыген не обора-
чивается. Везде за профессором следит монгол Шурха. "Разве написать за-
писку, кинуть" - и ему смешно.
На станциях все больше плакатов. Везде один и тот же краснощекий ге-
нерал колет рабочего и крестьянина. Везде подле плакатов споры. В вок-
зальных буфетах отпускные солдаты голосуют: пропускать им этот поезд или
задержать.
Никто не возьмет его записки. Кому нужен его призыв? Люди читают
воззвания, плакаты, листовки, брошюры и сводки о фронтах в серых газе-
тах.
Поезд идет с длинными остановками. Кондуктора в черных тулупах, и
днем и ночью с зажженными фонарями - вагоны длинны и темны, как гроба.
Рельсы визжат и рвутся - говорят о взрывах. На поездах охрана, - каждую
ночь перестрелки с бандитами. Если зеленые задержат поезд, то коммунис-
тов ставят налево, беспартийных путешественников - направо. Левых
расстреливают тут же у насыпи.
Виталий Витальевич думает: "куда же поставят меня?"...
- Узнаете в свое время, - говорит Дава-Дорчжи.
За Вяткой начинаются туманы. Шурха ходит совсем у самого плеча про-
фессора и, кашляя, заглядывает ему в шапку, он, должно-быть, пугается
туманов. Сосны подле насыпи выскакивают иногда, как напуганные огромные
птицы. Зыбко дрожат полы вагона, дрожь отдается в колени и оттого - тош-
нота.
От туманов тоже вытягиваются и темнеют встречные лица: стрелочники,
люди в длинных шинелях, - словно весь перрон, - серые, вялые складки ши-
нелей. Голодным, сжавшимся взором провожают они поезда. Локомотивы, сги-
бая шеи, рвутся в туман, и туман рвется на них. Пассажиры у насыпей ва-
лят сосны, пилят и колют их - это когда локомотивы останавливаются. Чу-
гунное чрево накаляется вновь - и паровоз долго бьется в вагоны, сталки-
вая их с примерзших рельс. Иногда нужно воду (на станциях водокачки
опустошены другими поездами), тогда в тендеры валят снег. Солдаты, жен-
щины, кондуктора далекой цепью вытягиваются в туман и передают ведра со
снегом.
Однажды ночью передавали воду в тендер с реки подле моста. Далеко в
кустах (возможно, что шуршали не кусты, а снега) начали обстрел поезда,
и кто-то кричал:
- Сдавайсь, пиребьем иначе...
Кинув ведра, люди поползли, падая (под'ем вдруг обледенел), бежали к
вагонам, и женщина, прерывая голос, - точно били ее, - кликала ребенка.
Машинист - он принимал и лил в тендер воду - тоже откинул ведро и отку-
да-то из угла, где ящик с ключами и гайками, выволок на тендер пулемет.
Солдаты, хлопая рукавицами, ложились с винтовками между колес вагона,
приглашая пассажиров уйти в поезд.
Профессор долго не может заснуть.
Утром (опять - разве об'яснишь эти дни?) он долго смотрит в потемнев-
шие голодные лица. Конечно, они провожают ежеминутно, ежечасно, ежеднев-
но. Слез и воплей не хватит на такие морозные туманы, вьюги и снега -
лица у них, как плакаты.
- Аргонавты! - говорит Дава-Дорчжи на слова профессора.
И гыген точно намеренно рассказывает о раскопках близ города Калгана
скалы, именуемой "Верблюжьей Пятой". Он приводит легенду про брата Чин-
гис-Хана, Хасара, говорит, вспомнив туманы:
- Ясно, здесь не шел Чингис-Хан на Русь... Тогда бы не было таких ту-
манов. Все сырые места он очищал человечьей кровью... припомните Туркес-
тан, профессор.
Иногда в теплушку входят люди в тулупах поверх кожаных курток. Они
проверяют мандаты. В бумагу они смотрят плохо, а так поверх голов ку-
да-то словно по запаху знают - те ли и туда ли едут. Птицы в перелетах,
наверное, такие же. И глаза у них забагровевшие от ветров и необычайно
расширенные ноздри.
Такие же ноздри увидал профессор у монгола Чжи. Дава-Дорчжи хлопотал
у коменданта станции о прицепке к очередному составу. Профессор попросил
кружку с теплой водой. Чжи, подавая кружку, сломанной ручкой ее начертил
на грязном, заплеванном полу неправильную пятиконечную звезду и, сплю-
нув, быстро ткнул пальцем в свою грудь.
Нужно было профессору выучить монгольский язык. Он жалеет об этом, -
и оттого что ли вода кажется ему необычайно сладкой...
В ту ночь, зеленые опять обстреливают поезд. Всех солдат, находящихся
в поезде, мобилизует комендант. Теплушку караулят женщина, Шурха и про-
фессор Сафонов. Чжи и еще трое не возвращаются.
Профессор спрашивает:
- Убили?
Дава-Дорчжи, тычет револьвером к ящику:
- Ушли! С красноармейцами!.. Собственноручно бы пристрелил собак, ес-
ли бы не... Что им там, как мне тут понять?
Виталий Витальевич вспоминает звезду, нарисованную Чжи на полу, и по-
нимает.
На той же станции (или монголы понимали по-русски?) теплушку догоняют
орудия. Серовато-голубые чехлы машин горбятся и блещут изморозью. Темные
глыбы броневиков. Желтое крыло аэроплана. (Или, вернее, ушедшие почуяли
запах войны?)
Всю ночь с тяжелым грохотом, словно сливая в клубы, звенящие рельсы,
мчатся мимо платформы. Теплушки с людьми почтительно сторонятся. В теп-
лушку стальные машины бросают плакаты, клочки газет, на которых, как
брызги затвердевшей стали, слова-крики: "Война!.. Товарищи".
Вслед за машинами - люди в кожаных куртках. Они кажутся профессору
тоже кусками машин, только без чехлов. Он замечает у них одни груди -
так, как замечал у женщин в дни своей молодости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
мог рассказать вам прекрасный анекдот из жизни великого князя Сергея Ми-
хайловича. Клозет великого князя, как вам известно, часто заменял ему
кабинет. Там у него была библиотека, преимущественно из классиков, лег-
кий музыкальный инструмент и виды Палестины...
Профессор тычется лицом в солому. От печки несет холодным железом.
Солдаты храпят.
- Как вам не стыдно!..
- Я тоже думаю, профессор, как это два интеллигентных человека не мо-
гут найти общей темы для разговора... А я же все стараюсь говорить о ва-
шей русской культуре, совсем не касаясь наших степных истин. Я ведь по-
лагал совсем иное... хотя вы прекрасно сможете обосноваться в Сибири...
там есть хлеб и все потребное для нашего существования. Я не настаиваю
на Монголии...
Профессор вспоминает со злостью, что Дава-Дорчжи ходит, несколько
скрючивая ноги. Видимо, ему доставляло удовольствие чувствовать себя
степняком. О русских он говорил презрительно. И опять со злостью, млея
сердцем, подумал профессор: "этаким он стал после революции. Он после
революции говорит так о России". Чтоб убедиться, он говорит в тьму:
- Вы где учились?
- В Омском кадетском... Увы, считали нужным и воплощенного Будду
учить. Впрочем, я сам пожелал, мне пенять не на кого. На войне меня не
ранили, притом я доброволец...
- У вас был свой отряд?
- Да, на Кавказском фронте.
- Для чего вы везете Будду?
Он хохочет:
- Открою этнографический музей в аймаке Тушуту-Хана... Вы заведующим
будете, профессор. Мы же договор подписали - уплатить большевикам
пятьсот голов за Будду... Вы думаете, даром говорил нарком? Пятьсот
крупного рогатого скота мы вручим им на границе... Пятьсот голов они по-
лучат... Музей нынче дорого обходится непросвещенным варварам... вот
русские взяли, отняли у графов дворцы, превратили их в музеи, а на не-
нужное им имущество творят национальную политику Востока... И дешево, и
благородно.
Утром, когда профессор идет за кипятком, позади себя он замечает мон-
гола солдата. Монгол смотрит ему на руки и хохочет. У монгола широкие и
длинные, как сабля, губы. Зубы в них, - как гуси в реке.
Профессор спрашивает: зачем он следит за ним? Подмигивая, монгол про-
сит у него кольцо с руки. Профессор, не набрав кипятка, возвращается.
Дава-Дорчжи, качая плечами, слушает профессора. Затем он просит показать
кольцо и удивляется: почему профессор в такой голод не променял кольца.
Монгол же, об'ясняет он, убьет профессора, если тот вздумает прогуляться
куда-нибудь, например, в Чека. Он глуп, по-русски понимает плохо - но к
доносам так привыкли у нас, что губы при доносе человек складывает так:
- Покажи, Сань-да-гоу.
И Сань-да-гоу косит губы. В груди профессора Сафонова медово-сосущая
боль. Женщина уходит за кипятком. Когда она спрыгивает, профессор заме-
чает сжавшиеся толстые мускулы ее икр.
В этот же день сбежал из теплушки монгол-солдат. На станции Вологда
был митинг, и монгол остался. Вначале Дава-Дорчжи смотрит профессору на
палец, на пальто. Отворачивается:
- Он слишком много понимал по-русски, профессор. Я боюсь - не повре-
дило бы это вам. Знание... Солдат, конечно, не возвратится. Или он напу-
гался, или донесет... хотя за доносы большевики не платят.
Коптилка горит всю ночь: ждут ареста или боятся бегства профессора.
У дверей на бревне сидит часовой.
Профессору скучно: ему дали больше, чем всегда, хлеба, он сначала не
хотел есть, а потом с'ел. Часовой шинелью заслоняет весь свет коптилки,
в теплушке так же темно, как и всегда ночью. Все же профессору не спит-
ся.
Профессор Сафонов думает о своем кабинете, о даче под Петергофом.
Вспоминает умершую жену - образ ее плосок и неясен, как фотография, а он
жил с ней шесть лет. После ее смерти жениться не решался, и каждую суб-
боту к нему приходила девушка. Иногда, чаще всего в усиленные работы, он
заказывал девушке приходить два раза в неделю. Сегодня суббота. Он ловит
себя: не подумал ли прежде о девушке, а потом о жене.
У него согреваются ноги. Теплота подымается выше. Он оглядывается на
часового. Тот кидает окурок к печи и дремлет. Какое кому дело, о чем ду-
мает он. Он покрывается с головой, но ему душно, потеют подмышки.
Он подымается, чтоб подкинуть полено в печь, но неожиданно для себя
ползет. На полдороге останавливается и смотрит на часового. Дремлет тот.
Он смотрит в угол, где Будда. Веки вспотели, и он протирает их теплой
ладонью. Потеют и слюнявятся губы. Он, низко наклонившись к полу, спле-
вывает.
Подле ящика Будды спит женщина. Он не подкидывает дров, подползает к
рыжему тулупу и трогает круглое выпуклое тело. Тело подымает голову, не
узнает его, повидимому, и привычным движением оттягивает ногу. Тогда он
лезет под тулуп к женщине.
...Утром за чаем Дава-Дорчжи говорит ему о своих лошадях. Профессор
думает: узнала она его или нет. Он смотрит на нее украдкой и вдруг заме-
чает на своем рту ее медленный - как степные озера - испаряющийся
взгляд. Он чувствует жар в щеках.
- Как ее имя? - спрашивает он.
Дава-Дорчжи наливает чай в блюдечко:
- Чье?
- Этой женщины.
- Не знаю.
Он спрашивает имя у солдат, шумно вздыхая, тянет чай и сообщает:
- Цин-Чжун-Чан... очень длинно, профессор. Но у русских есть еще
длинней. Как звали вашу жену, Виталий Витальевич?
Глава IV.
Высокопарные рассуждения о мандатах наших душ, крушение цивилизации,
сосновых ящиках различных размеров. Неисправные истопники, по вине кото-
рых в степи видны волки. Гюген волнуется.
...В вечер его остановки на этой мысли, Будда, словно видение, проле-
тел в воздухе, показав свое золотистое тело...
(Сказание о строительнице Пу-А.)
Виталий Витальевич делает вид, что забыл происшедшее ночью: он улыба-
ется и острит. От улыбки седоватые его усы щекочут щеки, и чем он больше
улыбается, тем неприятнее щекам. Похоже - чужие усы в чужой улыбке щеко-
чут его щеки. Но гыген Дава-Дорчжи не глядит на него, он строгает длин-
ным перочинным ножом лучину, и монгол Шурха заглядывает через плечо гы-
гена. Из лучины получается сначала меч, затем рыба, - и в виде птицы она
исчезает в печи. Шурха визгливо смеется; череп его кочковат, волосы рых-
лы и походят на лоскутья.
Виталий Витальевич видит в лучине какое-то предзнаменование, и он
мастерит лучину крестом. Скрепляет нитками. Ножа у него нет, значит, он
совершенно безоружен. Он кидает крест в печь, но и здесь гыген не обора-
чивается. Везде за профессором следит монгол Шурха. "Разве написать за-
писку, кинуть" - и ему смешно.
На станциях все больше плакатов. Везде один и тот же краснощекий ге-
нерал колет рабочего и крестьянина. Везде подле плакатов споры. В вок-
зальных буфетах отпускные солдаты голосуют: пропускать им этот поезд или
задержать.
Никто не возьмет его записки. Кому нужен его призыв? Люди читают
воззвания, плакаты, листовки, брошюры и сводки о фронтах в серых газе-
тах.
Поезд идет с длинными остановками. Кондуктора в черных тулупах, и
днем и ночью с зажженными фонарями - вагоны длинны и темны, как гроба.
Рельсы визжат и рвутся - говорят о взрывах. На поездах охрана, - каждую
ночь перестрелки с бандитами. Если зеленые задержат поезд, то коммунис-
тов ставят налево, беспартийных путешественников - направо. Левых
расстреливают тут же у насыпи.
Виталий Витальевич думает: "куда же поставят меня?"...
- Узнаете в свое время, - говорит Дава-Дорчжи.
За Вяткой начинаются туманы. Шурха ходит совсем у самого плеча про-
фессора и, кашляя, заглядывает ему в шапку, он, должно-быть, пугается
туманов. Сосны подле насыпи выскакивают иногда, как напуганные огромные
птицы. Зыбко дрожат полы вагона, дрожь отдается в колени и оттого - тош-
нота.
От туманов тоже вытягиваются и темнеют встречные лица: стрелочники,
люди в длинных шинелях, - словно весь перрон, - серые, вялые складки ши-
нелей. Голодным, сжавшимся взором провожают они поезда. Локомотивы, сги-
бая шеи, рвутся в туман, и туман рвется на них. Пассажиры у насыпей ва-
лят сосны, пилят и колют их - это когда локомотивы останавливаются. Чу-
гунное чрево накаляется вновь - и паровоз долго бьется в вагоны, сталки-
вая их с примерзших рельс. Иногда нужно воду (на станциях водокачки
опустошены другими поездами), тогда в тендеры валят снег. Солдаты, жен-
щины, кондуктора далекой цепью вытягиваются в туман и передают ведра со
снегом.
Однажды ночью передавали воду в тендер с реки подле моста. Далеко в
кустах (возможно, что шуршали не кусты, а снега) начали обстрел поезда,
и кто-то кричал:
- Сдавайсь, пиребьем иначе...
Кинув ведра, люди поползли, падая (под'ем вдруг обледенел), бежали к
вагонам, и женщина, прерывая голос, - точно били ее, - кликала ребенка.
Машинист - он принимал и лил в тендер воду - тоже откинул ведро и отку-
да-то из угла, где ящик с ключами и гайками, выволок на тендер пулемет.
Солдаты, хлопая рукавицами, ложились с винтовками между колес вагона,
приглашая пассажиров уйти в поезд.
Профессор долго не может заснуть.
Утром (опять - разве об'яснишь эти дни?) он долго смотрит в потемнев-
шие голодные лица. Конечно, они провожают ежеминутно, ежечасно, ежеднев-
но. Слез и воплей не хватит на такие морозные туманы, вьюги и снега -
лица у них, как плакаты.
- Аргонавты! - говорит Дава-Дорчжи на слова профессора.
И гыген точно намеренно рассказывает о раскопках близ города Калгана
скалы, именуемой "Верблюжьей Пятой". Он приводит легенду про брата Чин-
гис-Хана, Хасара, говорит, вспомнив туманы:
- Ясно, здесь не шел Чингис-Хан на Русь... Тогда бы не было таких ту-
манов. Все сырые места он очищал человечьей кровью... припомните Туркес-
тан, профессор.
Иногда в теплушку входят люди в тулупах поверх кожаных курток. Они
проверяют мандаты. В бумагу они смотрят плохо, а так поверх голов ку-
да-то словно по запаху знают - те ли и туда ли едут. Птицы в перелетах,
наверное, такие же. И глаза у них забагровевшие от ветров и необычайно
расширенные ноздри.
Такие же ноздри увидал профессор у монгола Чжи. Дава-Дорчжи хлопотал
у коменданта станции о прицепке к очередному составу. Профессор попросил
кружку с теплой водой. Чжи, подавая кружку, сломанной ручкой ее начертил
на грязном, заплеванном полу неправильную пятиконечную звезду и, сплю-
нув, быстро ткнул пальцем в свою грудь.
Нужно было профессору выучить монгольский язык. Он жалеет об этом, -
и оттого что ли вода кажется ему необычайно сладкой...
В ту ночь, зеленые опять обстреливают поезд. Всех солдат, находящихся
в поезде, мобилизует комендант. Теплушку караулят женщина, Шурха и про-
фессор Сафонов. Чжи и еще трое не возвращаются.
Профессор спрашивает:
- Убили?
Дава-Дорчжи, тычет револьвером к ящику:
- Ушли! С красноармейцами!.. Собственноручно бы пристрелил собак, ес-
ли бы не... Что им там, как мне тут понять?
Виталий Витальевич вспоминает звезду, нарисованную Чжи на полу, и по-
нимает.
На той же станции (или монголы понимали по-русски?) теплушку догоняют
орудия. Серовато-голубые чехлы машин горбятся и блещут изморозью. Темные
глыбы броневиков. Желтое крыло аэроплана. (Или, вернее, ушедшие почуяли
запах войны?)
Всю ночь с тяжелым грохотом, словно сливая в клубы, звенящие рельсы,
мчатся мимо платформы. Теплушки с людьми почтительно сторонятся. В теп-
лушку стальные машины бросают плакаты, клочки газет, на которых, как
брызги затвердевшей стали, слова-крики: "Война!.. Товарищи".
Вслед за машинами - люди в кожаных куртках. Они кажутся профессору
тоже кусками машин, только без чехлов. Он замечает у них одни груди -
так, как замечал у женщин в дни своей молодости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11