Озера, как об-
лака.
Острые мордочки сусликов пахнут полынью и можжевельником.
На монгольских скалах белые грифы рвут падаль.
Падаль, потому что - война. Падаль, потому что - мор.
Голубыми землями уходят караваны киргиз в Индию. Пыльно-головые табу-
ны казаков мчатся на города.
Подошвы караванных верблюдов стерлись, подошвы подшиты шкурами. От
белесых солончаков выпадают ресницы людей, мокнут ноги и как саксаул-де-
рево гнутся руки.
Небо - голубые пески. Пески - голубое небо.
---------------
Мало радости! Мало у вас радости!
... От радости сгорит мое сердце, как степь от засухи. Сгорит - и
воскреснет!
II.
Летом 1918 года Сибирь занята чехами.
Тем же летом, через степь, на Аик рвался офицер Ян Налецкий.
Атаман Трубычев - под Павлодаром. Над поводами казацких узд - пики,
винтовки, шашки. Не сотрется, сохнет, в'едается в сталь шашек липкая
красная влага. От плеча к плечу, выдирая сердце, выворачивая на спаленую
землю мокрые кости: медь, свинец, железо - в человеческом теле.
Атаман Трубычев - под Павлодаром.
III.
Дни Запуса и Олимпиады:
Матрос Егорко Топошин влетел в ограду на таратайке. Трещала плетеная
ива под его толстыми, как столетние ивовые стволы, ногами. Плетенье ко-
робка оседало рыхло, мешком, на дроги.
Орет:
- Вась!.. Давай сюды.
И нарочно что ль Запус сидел, свесив ноги с крыши сеновала. Над золо-
тисто-розовым (слегка веснушчатом) лбом выкинуло, трепало ветром - теп-
лым, веселым - горсть сена, ковыль желтовато-белесый, маслянистый. Кого
Запусу кормить этим сеном? Егорко Топошин смотрит на его руки.
- Ва-ась!.. Ревштаб, конечно... да иди ты, стерва, вниз. - Ва-ась!..
Атаманы под городом, Трубычев там, генералье казаков ведет, растуды
их... Я им, в штабе, заявил на общем собраньи - пленум? Конешно... При
сюда Ваську.
- А в партию?
- Вся наша партия на небо пойдет. Бридько говорит: Омск взят чехами,
а коли не взят - откуда, кто поможет? Там, разберемся коли прогоним. Не
прогоним - каки у тебя ни востры жилы на шеях-то, а шашка крепче ка-
зачья...
- Крепче. Мне - что...
- Понес?
- Есть.
И, когда Егорко полез опять разрушать таратайку, Запус, мотая руками,
крикнул:
- А прогоним, возьмут?
- В партию-то?
- Ну!
- По моему с комфортом... Они заелись, ну и выперли.
Еще:
- Они послали?
В воротах по кирпичам, словно грохочет бревно:
- Кто?..
- Ревштаб, кикимора!
- Не-е... это я са-ам, Ва-ась... Не ломайсь!.. "Революци-и... прег-
ра-ады не зна-ако-мы!.." Крой - гвоздем!
Олимпиада помнила такие же дни - когда у пароходных пристаней метался
"Андрей Первозванный", а Запус жег казачьи поселки. Такое же как и в
прошлом году сероватое, горькое как полынь, над степью небо. Сердце что
ль старится, - болит крепче и выходит наружу сухими алыми пятнами. Олим-
пиада шла в Уком. Стук пишущих машинок - словно прутом сухим вести по
плетню. Закрыть глаза и машинка, как длинный звонкий прут. В бревенчатых
стенах Народного Дома, среди плакатов, похожих на ситцы, Запус и другие,
о которых не думала Олимпиада. И вот - часами из этих бревенчатых стен
они и Запус вырывались наружу, кого-то убивали и, возвращаясь обратно,
совсем не становились спокойнее.
История взятия казаками Павлодара в восемнадцатом году будет историей
Олимпиады, так как Запус через кровь и трупы видел ее мокрые - словно
все из воды - смугло-кожие глаза; над серым пеплом пожарищ - головни
тлели, сосали грудь, как ее косы. Чубастые (с носами, как челноки в ка-
мышах) казаки, заменившие было шинели домотканными бешметами, - их было
немного, едва ли сотня, и не потому ль особенно яростно гнали они в
степь коней, и яростно умирали (один всунул руку в рот киргиза и вырвал
челюсть).
Сопели бревенчатые улицы конскими глотками.
Загораживая нужную мещанам жизнь, мчались, тихо звеня железом, крас-
но-бантные.
Пустовали церкви. В собор, в простреленные окна, влетали и гикали под
кирпичными сводами твердозобые голуби. Слушая перестрелку, думал о них
протоиерей о. Палладий: "сожрут просфоры и причастье".
Лебеда в этот год подымалась почти синяя, выше человека, а лопух
толст был как лепешка и широк (под ним любили спать собаки). Мимо синей
лебеды тяжело ходить мещанам, а ходить нужно - мобилизовали рыть окопы.
А Кириллу Михеичу сказали:
- Сиди... стариков приказано отстранить.
И потому ль, что мчащиеся всадники, тряся весело бантами, загоражива-
ли нужную жизнь, или - что не взяли работать окопы, Кирилл Михеич поздно
ночью пришел в свой дом. В кабинете, где раньше на широком столе, раск-
ладывал он планы семнадцати церквей, стоял самовар и Запус, показывая
выложенную золотым волосом грудь, пил чай. Слышал Кирилл Михеич голос
Олимпиады, а матрос Егорко грохотал под потолками хохотом.
- Живут, - сказал Кирилл Михеич и перекрестился.
А Поликарпыч, растянув по жесткой шее, густую, как валенок, бороду,
лежал на верстаке. Усы у него потемнели, вошли в рот. Он повернул лицо к
сыну и, схаркивая густую слюну, протянул:
- Че-ево?..
Кирилл Михеич подставил табурет к верстаку и, наклоняясь к его боро-
де, сказал:
- Воду и то покупать приходится; за водой итти не хочут даром,
большие деньги надо... Палят.
Старик повел по шее бородой:
- Палят?
- Палят, батя... Фиоза-то меня послала, говорит: - ступай, скажи...
Поликарпыч открыл дурно пахнущий рот и улыбнулся.
- Ишь, антирисуется!..
- Бате-то, сказывают, плохо. Потом война, убить ни за что, ни прочто
могут. Ты имущество-то перерыл?
- Нет, оставлю на старом!.. Жди! Тебе-то куда, ты-то хранишь ево? Я
ево храню, мое... я и знаю где...
- Тут насчет еды, батя... Исть нечево, воду - и ту за большие деньги.
Муки на день осталось - три фунта...
- Ну, это многа-а!.. Хватит...
- Ты, ради Бога, скажи мне... нельзя одному знать такие места... не
дай бог...
Старик, оплевывая бороду, дрыгая и стуча коленями, заговорил:
- Бережители, бережители вы! Куды от своего места побежал... жрать
захотел, вернулся?.. Выкопать, выкопать тебе, указать? Я сам, иди к хре-
ну, я тутока все места знаю... вы ранее меня все передохнете...
- Фиоза-то худеет, батя, бытто вода тело-то стекает. До смерти ве-
дешь?
Поликарпыч, ерзая по верстаку, плевался:
- Пуппу! ппу!.. Солдатскими хлебами откормилась, на солдатском спала
- стекаешь?.. Теки, чорт те драл, теки! Мне што?.. Я-то сберегу!..
И целую ночь до утра, Кирилл Михеич сидел подле отца в пимокатной.
Отец засыпал, пел в нос визгливо частушки. Один раз заговорил о Пермской
губернии, тогда Кирилл Михеич вспомнил: надо взять спящего за руку и он
все расскажет. Кирилл Михеич взял потный с мягким ногтем палец и тихо
спросил: "куды перекопал?". Старик открыл глаза, поглядев в потолок,
попросил пить.
А на третий день, когда нос Поликарпыча резко и желто, как щепа, выс-
тупил из щек, Кирилл Михеич, тряся его за плечи, крестясь одной рукой,
закричал:
- Батя, батя!.. Сгниет все... Куды спрятал?
Тут старик потянулся, сонно шевельнул бородой и, внезапно подмигнув,
сказал молодым тенорком:
- Взял? Что?..
И, не открывая больше рта, к вечеру умер.
О похоронах его Запус сказал Егорке Топошину так:
- Там, у меня во флигеле старикашка отвердел... от тифа должно
быть... Направить его в общую обывательскую могилу.
- Есть, - ответил Топошин.
А Кирилл Михеич отца провожать не пошел: противилась и плакала Фиоза.
Олимпиада же секретарствовала на заседании Укома Партии.
Генеральша Саженова провожала Поликарпыча. А когда завалили яму, наш-
ла она на кладбище пустое место, посидела, поплакала на травке, а потом
принесла лопату и, басом шепча молитвы, рыла могилу. В Ревком же подала
ходатайство - "в случае смерти, схоронить ее и дочь Варвару, в вырытой
собственноручно могиле, из уважения к заслугам родины, оказанным генера-
лом Саженовым".
В могилу эту генеральше лечь не удалось, а закопали в нее после взя-
тия Павлодара жену председателя Совета т. Яковлева, Наталью Власьевну.
Была она беременна и на допросе ее заспорил Чокан Балиханов с атаманом
Трубычевым: мальчик или девочка - будет большевик? - "Девочка", - гово-
рил Чокан. И у Натальи Власьевны, живой, распороли живот. Девочку и мать
зарыли в генеральскую могилу, а труп тов. Яковлева с отрезанными ушами,
кинули подле, на траву - и лежал он здесь, пока не протух.
IV.
Когда в Народный Дом прискакал нарочный и донес, что казаки в приго-
роде, в джатаках, - предусовета т. Яковлев приказал Запусу:
- Берите командование, надо прорываться через казаков к новоселам, в
степь.
- Есть.
Яковлев широкой, с короткими пальцами, рукой мял декорации. В зри-
тельном зале сваливали в кучи винтовки. В гардеробной какой-то раненый
казак рубил топором выдернутую из шкафа боярскую бархатную шубу. Запус
улыбался в окно.
- Вы понимаете, тов. Запус, ценность защиты завоеваний революции? Ес-
ли б происходила обыкновенная война...
Улыбка Запуса перешла, и скрылась в его волосах.
- Видите ли, товарищ Яковлев...
- В обыкновенной войне вы могли бы считаться со своими обидами...
огорчениями.
- Я совсем не об... - Он заикнулся, улыбнулся трудно выговариваемому
слову: - об обидах... у меня есть может быть сантиментальное желание...
Чорт, это, конечно, смешно... вы потом это сделаете... а я хотел бы сей-
час... с зачислением стажа...
- В партию?
Яковлев тиснул ему руку, толкнул слегка в плечо:
- Ничего. Мы зачислим... с прежним стажем...
- До - Шмуро?..
- До всего прочего.
Запус откинул саблю, пошел было, но вернулся:
- Ну, закурить дайте, товарищ Яковлев...
Олимпиаде же сказал в сенях:
- Взяли...
- Куда?
- В партию.
Запус и Егорко Топошин скакали к окопам подле ветряных мельниц.
Олимпиада прошла в кабинет председателя Укома, вставила в машинку ку-
сок белого коленкора. Печать Укома она искала долго - секретарь завернул
печать в обертку осьмушки махорки. Она сдула влипшие меж резиновых букв:
"У. Комитет Р. К. П. (б-в)" - крошки табаку, оглянулась. В пустой комна-
те сильно пахло чернилами. В углу кто-то разбил четверть. Она сильно на-
давила печатью на коленкор.
Теперь короткая история смерти.
Запус быстро, слегка заикаясь, говорит о своем включении в партию. У
мельниц голос его заглушается перестрелкой. По пескам, из степи, часто
пригибаясь, бегут казаки - к мельницам. - Крылья мельниц белые, пахнут
мукой, - так, мгновение, думает Запус.
Тогда в плечах подле шеи тепловато и приторно знобит. Запусу знакомо
это чувство; при появлении его нужно кричать. Но окружающие его закрича-
ли вперед - всегда в такое время голоса казались ему необычайно громки-
ми; ему почему-то нужно было их пересилить.
Казаки, киргизы - ближе. Бегство всегда начинается не с места
убийств, а раньше. Для Запуса оно началось в Народном Доме два дня на-
зад, когда неожиданно в саду стали находить подбрасываемые винтовки:
кто-то, куда-то бежал и страшно было то, что не знали, кто бежит. Доне-
сение отрядов были: все благополучно, кашевары не успевают варить пищу.
Запус в седле. Колени его трутся, давят их крупы нелепо скачущих ко-
ней, словно кони все ранены. Казаки рубят саблями кумачевые банты - и
разрезанное кровянисто-жирное мясо - как бант. Запуса тошнит; он, махая
и тыча маузером, пробивается через толпу. Его не пускают; лошадь Запуса
тычится в крыло мельницы. Между досок забора и ближе, по бревнам, он ви-
дит усатые казачьи лица. На фуражках их белые ленты. Запус в доски раз-
ряжает маузер. Запус выбивает пинком дверь (может быть, она была уже вы-
бита). Запус в сенях.
Здесь в сенях, одетая в пестрый киргизский бешмет, Олимпиада, Запуса
почему-то удивляют ее руки - они спокойно и твердо распахивают дверь в
горницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
лака.
Острые мордочки сусликов пахнут полынью и можжевельником.
На монгольских скалах белые грифы рвут падаль.
Падаль, потому что - война. Падаль, потому что - мор.
Голубыми землями уходят караваны киргиз в Индию. Пыльно-головые табу-
ны казаков мчатся на города.
Подошвы караванных верблюдов стерлись, подошвы подшиты шкурами. От
белесых солончаков выпадают ресницы людей, мокнут ноги и как саксаул-де-
рево гнутся руки.
Небо - голубые пески. Пески - голубое небо.
---------------
Мало радости! Мало у вас радости!
... От радости сгорит мое сердце, как степь от засухи. Сгорит - и
воскреснет!
II.
Летом 1918 года Сибирь занята чехами.
Тем же летом, через степь, на Аик рвался офицер Ян Налецкий.
Атаман Трубычев - под Павлодаром. Над поводами казацких узд - пики,
винтовки, шашки. Не сотрется, сохнет, в'едается в сталь шашек липкая
красная влага. От плеча к плечу, выдирая сердце, выворачивая на спаленую
землю мокрые кости: медь, свинец, железо - в человеческом теле.
Атаман Трубычев - под Павлодаром.
III.
Дни Запуса и Олимпиады:
Матрос Егорко Топошин влетел в ограду на таратайке. Трещала плетеная
ива под его толстыми, как столетние ивовые стволы, ногами. Плетенье ко-
робка оседало рыхло, мешком, на дроги.
Орет:
- Вась!.. Давай сюды.
И нарочно что ль Запус сидел, свесив ноги с крыши сеновала. Над золо-
тисто-розовым (слегка веснушчатом) лбом выкинуло, трепало ветром - теп-
лым, веселым - горсть сена, ковыль желтовато-белесый, маслянистый. Кого
Запусу кормить этим сеном? Егорко Топошин смотрит на его руки.
- Ва-ась!.. Ревштаб, конечно... да иди ты, стерва, вниз. - Ва-ась!..
Атаманы под городом, Трубычев там, генералье казаков ведет, растуды
их... Я им, в штабе, заявил на общем собраньи - пленум? Конешно... При
сюда Ваську.
- А в партию?
- Вся наша партия на небо пойдет. Бридько говорит: Омск взят чехами,
а коли не взят - откуда, кто поможет? Там, разберемся коли прогоним. Не
прогоним - каки у тебя ни востры жилы на шеях-то, а шашка крепче ка-
зачья...
- Крепче. Мне - что...
- Понес?
- Есть.
И, когда Егорко полез опять разрушать таратайку, Запус, мотая руками,
крикнул:
- А прогоним, возьмут?
- В партию-то?
- Ну!
- По моему с комфортом... Они заелись, ну и выперли.
Еще:
- Они послали?
В воротах по кирпичам, словно грохочет бревно:
- Кто?..
- Ревштаб, кикимора!
- Не-е... это я са-ам, Ва-ась... Не ломайсь!.. "Революци-и... прег-
ра-ады не зна-ако-мы!.." Крой - гвоздем!
Олимпиада помнила такие же дни - когда у пароходных пристаней метался
"Андрей Первозванный", а Запус жег казачьи поселки. Такое же как и в
прошлом году сероватое, горькое как полынь, над степью небо. Сердце что
ль старится, - болит крепче и выходит наружу сухими алыми пятнами. Олим-
пиада шла в Уком. Стук пишущих машинок - словно прутом сухим вести по
плетню. Закрыть глаза и машинка, как длинный звонкий прут. В бревенчатых
стенах Народного Дома, среди плакатов, похожих на ситцы, Запус и другие,
о которых не думала Олимпиада. И вот - часами из этих бревенчатых стен
они и Запус вырывались наружу, кого-то убивали и, возвращаясь обратно,
совсем не становились спокойнее.
История взятия казаками Павлодара в восемнадцатом году будет историей
Олимпиады, так как Запус через кровь и трупы видел ее мокрые - словно
все из воды - смугло-кожие глаза; над серым пеплом пожарищ - головни
тлели, сосали грудь, как ее косы. Чубастые (с носами, как челноки в ка-
мышах) казаки, заменившие было шинели домотканными бешметами, - их было
немного, едва ли сотня, и не потому ль особенно яростно гнали они в
степь коней, и яростно умирали (один всунул руку в рот киргиза и вырвал
челюсть).
Сопели бревенчатые улицы конскими глотками.
Загораживая нужную мещанам жизнь, мчались, тихо звеня железом, крас-
но-бантные.
Пустовали церкви. В собор, в простреленные окна, влетали и гикали под
кирпичными сводами твердозобые голуби. Слушая перестрелку, думал о них
протоиерей о. Палладий: "сожрут просфоры и причастье".
Лебеда в этот год подымалась почти синяя, выше человека, а лопух
толст был как лепешка и широк (под ним любили спать собаки). Мимо синей
лебеды тяжело ходить мещанам, а ходить нужно - мобилизовали рыть окопы.
А Кириллу Михеичу сказали:
- Сиди... стариков приказано отстранить.
И потому ль, что мчащиеся всадники, тряся весело бантами, загоражива-
ли нужную жизнь, или - что не взяли работать окопы, Кирилл Михеич поздно
ночью пришел в свой дом. В кабинете, где раньше на широком столе, раск-
ладывал он планы семнадцати церквей, стоял самовар и Запус, показывая
выложенную золотым волосом грудь, пил чай. Слышал Кирилл Михеич голос
Олимпиады, а матрос Егорко грохотал под потолками хохотом.
- Живут, - сказал Кирилл Михеич и перекрестился.
А Поликарпыч, растянув по жесткой шее, густую, как валенок, бороду,
лежал на верстаке. Усы у него потемнели, вошли в рот. Он повернул лицо к
сыну и, схаркивая густую слюну, протянул:
- Че-ево?..
Кирилл Михеич подставил табурет к верстаку и, наклоняясь к его боро-
де, сказал:
- Воду и то покупать приходится; за водой итти не хочут даром,
большие деньги надо... Палят.
Старик повел по шее бородой:
- Палят?
- Палят, батя... Фиоза-то меня послала, говорит: - ступай, скажи...
Поликарпыч открыл дурно пахнущий рот и улыбнулся.
- Ишь, антирисуется!..
- Бате-то, сказывают, плохо. Потом война, убить ни за что, ни прочто
могут. Ты имущество-то перерыл?
- Нет, оставлю на старом!.. Жди! Тебе-то куда, ты-то хранишь ево? Я
ево храню, мое... я и знаю где...
- Тут насчет еды, батя... Исть нечево, воду - и ту за большие деньги.
Муки на день осталось - три фунта...
- Ну, это многа-а!.. Хватит...
- Ты, ради Бога, скажи мне... нельзя одному знать такие места... не
дай бог...
Старик, оплевывая бороду, дрыгая и стуча коленями, заговорил:
- Бережители, бережители вы! Куды от своего места побежал... жрать
захотел, вернулся?.. Выкопать, выкопать тебе, указать? Я сам, иди к хре-
ну, я тутока все места знаю... вы ранее меня все передохнете...
- Фиоза-то худеет, батя, бытто вода тело-то стекает. До смерти ве-
дешь?
Поликарпыч, ерзая по верстаку, плевался:
- Пуппу! ппу!.. Солдатскими хлебами откормилась, на солдатском спала
- стекаешь?.. Теки, чорт те драл, теки! Мне што?.. Я-то сберегу!..
И целую ночь до утра, Кирилл Михеич сидел подле отца в пимокатной.
Отец засыпал, пел в нос визгливо частушки. Один раз заговорил о Пермской
губернии, тогда Кирилл Михеич вспомнил: надо взять спящего за руку и он
все расскажет. Кирилл Михеич взял потный с мягким ногтем палец и тихо
спросил: "куды перекопал?". Старик открыл глаза, поглядев в потолок,
попросил пить.
А на третий день, когда нос Поликарпыча резко и желто, как щепа, выс-
тупил из щек, Кирилл Михеич, тряся его за плечи, крестясь одной рукой,
закричал:
- Батя, батя!.. Сгниет все... Куды спрятал?
Тут старик потянулся, сонно шевельнул бородой и, внезапно подмигнув,
сказал молодым тенорком:
- Взял? Что?..
И, не открывая больше рта, к вечеру умер.
О похоронах его Запус сказал Егорке Топошину так:
- Там, у меня во флигеле старикашка отвердел... от тифа должно
быть... Направить его в общую обывательскую могилу.
- Есть, - ответил Топошин.
А Кирилл Михеич отца провожать не пошел: противилась и плакала Фиоза.
Олимпиада же секретарствовала на заседании Укома Партии.
Генеральша Саженова провожала Поликарпыча. А когда завалили яму, наш-
ла она на кладбище пустое место, посидела, поплакала на травке, а потом
принесла лопату и, басом шепча молитвы, рыла могилу. В Ревком же подала
ходатайство - "в случае смерти, схоронить ее и дочь Варвару, в вырытой
собственноручно могиле, из уважения к заслугам родины, оказанным генера-
лом Саженовым".
В могилу эту генеральше лечь не удалось, а закопали в нее после взя-
тия Павлодара жену председателя Совета т. Яковлева, Наталью Власьевну.
Была она беременна и на допросе ее заспорил Чокан Балиханов с атаманом
Трубычевым: мальчик или девочка - будет большевик? - "Девочка", - гово-
рил Чокан. И у Натальи Власьевны, живой, распороли живот. Девочку и мать
зарыли в генеральскую могилу, а труп тов. Яковлева с отрезанными ушами,
кинули подле, на траву - и лежал он здесь, пока не протух.
IV.
Когда в Народный Дом прискакал нарочный и донес, что казаки в приго-
роде, в джатаках, - предусовета т. Яковлев приказал Запусу:
- Берите командование, надо прорываться через казаков к новоселам, в
степь.
- Есть.
Яковлев широкой, с короткими пальцами, рукой мял декорации. В зри-
тельном зале сваливали в кучи винтовки. В гардеробной какой-то раненый
казак рубил топором выдернутую из шкафа боярскую бархатную шубу. Запус
улыбался в окно.
- Вы понимаете, тов. Запус, ценность защиты завоеваний революции? Ес-
ли б происходила обыкновенная война...
Улыбка Запуса перешла, и скрылась в его волосах.
- Видите ли, товарищ Яковлев...
- В обыкновенной войне вы могли бы считаться со своими обидами...
огорчениями.
- Я совсем не об... - Он заикнулся, улыбнулся трудно выговариваемому
слову: - об обидах... у меня есть может быть сантиментальное желание...
Чорт, это, конечно, смешно... вы потом это сделаете... а я хотел бы сей-
час... с зачислением стажа...
- В партию?
Яковлев тиснул ему руку, толкнул слегка в плечо:
- Ничего. Мы зачислим... с прежним стажем...
- До - Шмуро?..
- До всего прочего.
Запус откинул саблю, пошел было, но вернулся:
- Ну, закурить дайте, товарищ Яковлев...
Олимпиаде же сказал в сенях:
- Взяли...
- Куда?
- В партию.
Запус и Егорко Топошин скакали к окопам подле ветряных мельниц.
Олимпиада прошла в кабинет председателя Укома, вставила в машинку ку-
сок белого коленкора. Печать Укома она искала долго - секретарь завернул
печать в обертку осьмушки махорки. Она сдула влипшие меж резиновых букв:
"У. Комитет Р. К. П. (б-в)" - крошки табаку, оглянулась. В пустой комна-
те сильно пахло чернилами. В углу кто-то разбил четверть. Она сильно на-
давила печатью на коленкор.
Теперь короткая история смерти.
Запус быстро, слегка заикаясь, говорит о своем включении в партию. У
мельниц голос его заглушается перестрелкой. По пескам, из степи, часто
пригибаясь, бегут казаки - к мельницам. - Крылья мельниц белые, пахнут
мукой, - так, мгновение, думает Запус.
Тогда в плечах подле шеи тепловато и приторно знобит. Запусу знакомо
это чувство; при появлении его нужно кричать. Но окружающие его закрича-
ли вперед - всегда в такое время голоса казались ему необычайно громки-
ми; ему почему-то нужно было их пересилить.
Казаки, киргизы - ближе. Бегство всегда начинается не с места
убийств, а раньше. Для Запуса оно началось в Народном Доме два дня на-
зад, когда неожиданно в саду стали находить подбрасываемые винтовки:
кто-то, куда-то бежал и страшно было то, что не знали, кто бежит. Доне-
сение отрядов были: все благополучно, кашевары не успевают варить пищу.
Запус в седле. Колени его трутся, давят их крупы нелепо скачущих ко-
ней, словно кони все ранены. Казаки рубят саблями кумачевые банты - и
разрезанное кровянисто-жирное мясо - как бант. Запуса тошнит; он, махая
и тыча маузером, пробивается через толпу. Его не пускают; лошадь Запуса
тычится в крыло мельницы. Между досок забора и ближе, по бревнам, он ви-
дит усатые казачьи лица. На фуражках их белые ленты. Запус в доски раз-
ряжает маузер. Запус выбивает пинком дверь (может быть, она была уже вы-
бита). Запус в сенях.
Здесь в сенях, одетая в пестрый киргизский бешмет, Олимпиада, Запуса
почему-то удивляют ее руки - они спокойно и твердо распахивают дверь в
горницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27