Потом он пошарил на верстаке и нашел резиновую воронку и стеклянную банку, полную ржавых гвоздей. Он вытряхнул гвозди прямо на верстак и вернулся к столу с банкой и воронкой. Его бритая голова напоминала знак вопроса.
— Тебе следовало появиться здесь раньше, — сказал он. — Нам удалось вытянуть из твоего друга по-настоящему высокие звуки. Помнишь, как говорили во Вьетнаме: «Позвони Чарли по телефону, и он всегда ответит».
Он налил в стеклянную банку пиво, виски и жидкость из коричневой склянки, потом бросил туда пилюли, завернул крышку и взболтал, как будто готовил мартини. На кончике его сигареты повисла слюна, и он с шумом втянул воздух.
— Вот ужас будет, если мы узнаем, что ты такой никудышный пропойца, что не сможешь переварить выпитое, — сказал он.
— Я в неделю больше выпиваю, чем ты за всю свою жизнь, гад, — ответил я.
— Спорим, что нет. У меня первая жена была алкоголичкой, — сказал он. — Она могла что угодно сделать ради выпивки. Однажды она придушила водителя такси ради кварты пива. Я узнал об этом, срезал прут толщиной, что мой палец, и хорошенько прошелся ей по спине. А потом отобрал деньги и одежду и запер ее в спальне. Так она весь тоник для волос выпила! Ну а потом ее забрали в дурдом в Монтгомери.
— Неважно, что здесь произойдет вечером. У меня есть несколько друзей, которые быстро остудят твой пыл, Старкуэзер, — сказал я.
— Может, и так, может, и так. Но пока что я приготовил для тебя мечту алкоголика. Когда эти бездельники тебя хорошенько отметелят, я раскрою тебе пасть плоскогубцами, и ты уже не отвертишься. Касторовое масло — это только для разогрева, чтобы ты вспомнил кутеж трехдневной давности, когда ты блевал собственными потрохами. Если будешь хорошим мальчиком, мы позволим тебе сесть и выпить это самому.
— Начни с этого, — предложил Мерфи.
— Хоть ненадолго прекрати указания раздавать, Мерфи, — ответил Старкуэзер. — Весь этот беспорядок по большей части из-за тебя. Надо было вырубить этих ребят еще в первый раз, когда они попались нам на глаза. А тебе обязательно нужно было проводить разведоперацию, чтобы произвести впечатление.
— Почему-то ты в любых ситуациях никогда не разочаровываешь нас, — сказал Мерфи.
— Ты хорошо устроился: позволяешь другим выносить за собой горшок, после того как справил в него нужду. Может, следует делать кое-какую грязную работенку и самому? Тебе следовало быть в той индейской деревне, когда в нее ворвались и всех жителей вытащили из их хибар. Парк развлечений светился всеми огнями. А у тебя, скорее всего, кишка тонка оказалась.
— Дело не в храбрости, приятель, — возразил Мерфи. На подбородке в щетине у него застряли хлебные крошки. — Просто люди делятся на наречия и существительные.
— Вот было бы развлечение посмотреть, как ты горбатишься.
— Можешь мне не верить, но в заливе Свиней и в Дьеи-Бьен-Фу я играл роль хоть и малой, но исторической важности. А в другой раз это было примерно в то время, когда ты только пытался понять разницу между яичниками своей матери и горшком овсянки.
— Богатая биография, Мерфи. Если бы ты побывал еще и на Омаха-Бич, мы бы сегодня все по-немецки говорили.
Эрик, малыш израильтянин, захихикал, а никарагуанец завертел головой, не поняв шутки.
— Идиоты, у него запястья уже горят от наручников, — прошипел Мерфи.
— Разведчик всегда разведчик, — сказал Старкуэзер.
— Заткнись и делай свою работу, Старкуэзер. Лейтенант способен думать всего лишь одной мозговой клеткой и перехитрить тебя. Если сегодня будешь увиливать от своих обязанностей или еще раз откроешь варежку... — не закончив, он шумно выдохнул через нос. — Я сейчас заведу сюда его машину. Перевяжи этот сверток, — сказал он. — Поговорим потом.
— Слушай, что говорит босс, — сказал мне Старкуэзер. — Пора приступать к работе, получать то, что нам причитается, добраться до этого жиртреста и перетащить вон того тюфяка. Всего хорошего, вонючка!
Они затолкали носик резиновой воронки мне глубоко в рот. От этого я закашлялся, на глаза навернулись слезы, а грудь конвульсивно задергалась под их руками. Потом, зажав мне нос, они влили в меня смесь из пива, касторового масла, виски и пилюль. Резкий вкус неразбавленного алкоголя после четырех лет воздержания произвел в моем организме эффект ужасного раската грома. Желудок был пуст, и это пойло, разлившись пьяным теплом, тяжело опустилось в мошонку, с грохотом заполнило мозг и сердце прогорклой первобытной жидкостью — напитком пирующего, смертельно раненного викинга.
Свет в моем сознании погас, и через несколько минут я вновь попал в мой мир алкоголика — мир ночных баров, таксистов, провожающих меня до двери на рассвете, мир белой горячки, от которой я весь покрывался липким потом, а мой дом наполнялся пауками и призраками убитых вьетнамцев. В голове зазвенело, как будто там разбилась пивная бутылка, и я увидел, словно со стороны, как меня выталкивают взашей из винного бара через черный ход, как искажается презрительной гримасой лицо вышибалы, пока он запихивает меня в мой автомобиль и бросает вслед мою шляпу, вспомнил себя, исходящего рвотой в общественном туалете, почувствовал прикосновение рук сутенера и проститутки, выворачивающих карманы моих брюк.
А затем произошла странная вещь. Большая часть моих снов о Вьетнаме были кошмарами, и я в одночасье стал бояться спать. Еще до того как я стал настоящим алкоголиком, я перед сном выпивал не меньше трех бутылок пива, только тогда мне удавалось проспать до утра. Но сейчас кто-то нес меня под теплым дождем, и я знал, что снова оказался в заботливых руках товарищей по взводу, бежавших сквозь заросли джунглей. В темноте под ногами слышалось хлюпанье. Я был скорее зрителем, чем участником этого пробега, и видел себя в сиянии цвета кобальта, по телу от электрических разрядов бежали мурашки, душа освещала деревья, как огромная свечка.
Когда я очнулся, над сквозными прорехами в моей форменной одежде все еще курился дым, а солдаты несли меня на пончо, взяв его с разных углов, как на носилках. А струи дождя все стучали по деревьям и ракушкам, как снаряды из батарей морской артиллерии, рвущиеся в небе над головой. В этой влажной темноте было слышно тяжелое дыхание четырех мужчин, несших меня. Они бежали трусцой, ветки деревьев и плети вьющихся растений хлестали по их лицам и стальным котелкам. Они бросали резкие, необдуманные фразы насчет остальных, кто тоже должен был участвовать в марш-броске. Один из них был крепким деревенским парнишкой из северной Джорджии. На согнутой загорелой руке у него виднелась большая татуировка — американский флаг, и он тянул свой угол пончо с такой силой, что я чудом не вываливался на дорогу. Но когда раздались две автоматные очереди из автомата Калашникова и меня резко опустили на землю, он, близко припав к моему лицу, прошептал с горным акцентом:
— Ни о чем не беспокойтесь, лейтенант. Если на посадочной площадке никого не будет, мы доставим вас в Сайгон и поставим на ноги, поскольку мы обязаны это сделать.
Они несли меня всю оставшуюся ночь. Изможденные лица были покрыты каплями пота и грязи, одежда заскорузла от высохшего пота. Мне должно было быть страшно, но ничего подобного я не чувствовал. Они ни разу не споткнулись, хотя руки и спины у них болели будь здоров, а ладони были ободраны и стерты до волдырей. Луна пробивалась сквозь облака над головой, вдоль тропы мокрыми нитями хлопка висел туман, и я провалился в глубокий одуряющий сон, в зародышевую тишину, единственным звуком в которой было дыхание — мое собственное, спокойное, и напряженное — четырех мужчин, несущих меня, и оно в конце концов слилось в один гул, как токи крови, сливающиеся воедино в пуповине. Я слышал, как они один раз остановились и крайне осторожно опустили меня на землю, чтобы заменить мне бутыль с белковой сывороткой, но до самого утра так и не очнулся от сна. Я проснулся от шума лопастей медицинского вертолета, зависшего над площадкой, и, выглянув из своего черного кокона, увидел паренька родом из северной Джорджии, который склонился ко мне в тени и дотронулся до моего лица руками, нежными, как у женщины.
Но руки, вытащившие меня из кузова моего собственного автомобиля на третьем уровне многоэтажной автостоянки у реки, принадлежали чужому человеку, не из моего взвода. Сквозь темноту и яростный ливень я разглядел лица малыша израильтянина, никарагуанца, Филипа Мерфи и Бобби Джо Старкуэзера, которые смотрели на меня так пристально, словно я был какой-нибудь омерзительной вещью, испускающей такой запах, что их ноздри невольно раздувались, а лица были белы от шока. Они поставили меня на ноги, усадили за руль и захлопнули дверь. В голове была какая-то оглушенность, как от новокаина, нижняя челюсть безвольно отвисла, подбородок и шея были скользкими от рвотных масс, от брюк поднималось отвратительно-сладковатое зловоние экскрементов. За ветровым стеклом мелькали зеленые и красные огоньки барж, плывущих по Миссисипи, а от воды, по которой барабанил дождь, поднимались облака пара, напоминая чистилище.
Сэма Фицпатрика посадили рядом, облив его одежду виски и пивом. Я попытался держать голову прямо, дотянуться до него и коснуться рукой, но подбородок упорно падал на грудь, а слова превращались на губах в большие пузыри. Глаза у него чуть не вываливались из орбит, при дыхании из носа струилась кровь. С онемевшим лицом, нечувствительным к прикосновениям, с кожей, натянувшейся на черепе, как у мертвого, я чувствовал, что мои губы скривились в жуткой ухмылке, будто я намеревался посмеяться со всем миром над тем, как меня пытали. Затем из желудка поднялась ужасная на вкус жидкость, голова резко подалась вперед, я почувствовал, как эта дрянь рвется из горла, будто его заполнили мокрые обрывки газетной бумаги, и вслед за этим услышал, как она выплеснулась на приборную панель.
Кто-то завел мотор, и голая рука с рельефными мышцами, перекатывающимися, как никелевые шарики, дотянулась через меня до переключателя скоростей и включила пуск. Дождь все молотил по поверхности реки.
Машина покатилась к перилам, набирая скорость, пока я ослабевшей рукой нажимал на ручку двери, одновременно пытаясь открыть замок пальцами, которые будто кто-то сшил вместе ниткой с иголкой. Я успел увидеть дамбу реки, освещенную улицу с машинами далеко внизу, черные крыши одноэтажных складов; а потом, когда машина уже приблизилась к перилам, а асфальт почти кончился, перед глазами осталось только небо и падавший с него, закручиваясь водоворотом, дождь, да еще далекий самолет с огнями на крыльях, вспыхивающими в черной мгле.
Я услышал, как перила прогнулись от удара бампера, а потом с треском слетели со своих креплений, как только передние колеса выскочили за пределы асфальтированной дороги, и машина, накренившись, ухнула в пустоту, словно вагончик на американских горках с первого крутого спуска. Задние колеса машины начали перекатываться через перила, я, придавленный к рулю, увидел под собой улицу, шум от нее поднимался вверх и проникал сквозь ветровое стекло внутрь. Рот у меня широко раскрылся, но крику суждено было навсегда застрять в горле.
Машина ударилась об угол какого-то здания или бетонного устоя моста, потому что послышался такой лязг металла, как будто ей распороли все внутренности, запахло бензином, и в следующую секунду мы врезались со всего маху в тротуар под оглушительный грохот искореженного металла, разбитого стекла и слетевших с петель дверей.
Меня выбросило на мостовую, одежда вся была в масляных пятнах и осколках стекла. Мы победили, мелькнуло у меня в голове. Плохие ребята сделали все самое худшее, на что были способны, и все равно не смогли нас одолеть. Мы чудом уцелели, Фицпатрик и я, и как только оклемаемся, настанет наш черед прицельных ударов и выколачивания имен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Тебе следовало появиться здесь раньше, — сказал он. — Нам удалось вытянуть из твоего друга по-настоящему высокие звуки. Помнишь, как говорили во Вьетнаме: «Позвони Чарли по телефону, и он всегда ответит».
Он налил в стеклянную банку пиво, виски и жидкость из коричневой склянки, потом бросил туда пилюли, завернул крышку и взболтал, как будто готовил мартини. На кончике его сигареты повисла слюна, и он с шумом втянул воздух.
— Вот ужас будет, если мы узнаем, что ты такой никудышный пропойца, что не сможешь переварить выпитое, — сказал он.
— Я в неделю больше выпиваю, чем ты за всю свою жизнь, гад, — ответил я.
— Спорим, что нет. У меня первая жена была алкоголичкой, — сказал он. — Она могла что угодно сделать ради выпивки. Однажды она придушила водителя такси ради кварты пива. Я узнал об этом, срезал прут толщиной, что мой палец, и хорошенько прошелся ей по спине. А потом отобрал деньги и одежду и запер ее в спальне. Так она весь тоник для волос выпила! Ну а потом ее забрали в дурдом в Монтгомери.
— Неважно, что здесь произойдет вечером. У меня есть несколько друзей, которые быстро остудят твой пыл, Старкуэзер, — сказал я.
— Может, и так, может, и так. Но пока что я приготовил для тебя мечту алкоголика. Когда эти бездельники тебя хорошенько отметелят, я раскрою тебе пасть плоскогубцами, и ты уже не отвертишься. Касторовое масло — это только для разогрева, чтобы ты вспомнил кутеж трехдневной давности, когда ты блевал собственными потрохами. Если будешь хорошим мальчиком, мы позволим тебе сесть и выпить это самому.
— Начни с этого, — предложил Мерфи.
— Хоть ненадолго прекрати указания раздавать, Мерфи, — ответил Старкуэзер. — Весь этот беспорядок по большей части из-за тебя. Надо было вырубить этих ребят еще в первый раз, когда они попались нам на глаза. А тебе обязательно нужно было проводить разведоперацию, чтобы произвести впечатление.
— Почему-то ты в любых ситуациях никогда не разочаровываешь нас, — сказал Мерфи.
— Ты хорошо устроился: позволяешь другим выносить за собой горшок, после того как справил в него нужду. Может, следует делать кое-какую грязную работенку и самому? Тебе следовало быть в той индейской деревне, когда в нее ворвались и всех жителей вытащили из их хибар. Парк развлечений светился всеми огнями. А у тебя, скорее всего, кишка тонка оказалась.
— Дело не в храбрости, приятель, — возразил Мерфи. На подбородке в щетине у него застряли хлебные крошки. — Просто люди делятся на наречия и существительные.
— Вот было бы развлечение посмотреть, как ты горбатишься.
— Можешь мне не верить, но в заливе Свиней и в Дьеи-Бьен-Фу я играл роль хоть и малой, но исторической важности. А в другой раз это было примерно в то время, когда ты только пытался понять разницу между яичниками своей матери и горшком овсянки.
— Богатая биография, Мерфи. Если бы ты побывал еще и на Омаха-Бич, мы бы сегодня все по-немецки говорили.
Эрик, малыш израильтянин, захихикал, а никарагуанец завертел головой, не поняв шутки.
— Идиоты, у него запястья уже горят от наручников, — прошипел Мерфи.
— Разведчик всегда разведчик, — сказал Старкуэзер.
— Заткнись и делай свою работу, Старкуэзер. Лейтенант способен думать всего лишь одной мозговой клеткой и перехитрить тебя. Если сегодня будешь увиливать от своих обязанностей или еще раз откроешь варежку... — не закончив, он шумно выдохнул через нос. — Я сейчас заведу сюда его машину. Перевяжи этот сверток, — сказал он. — Поговорим потом.
— Слушай, что говорит босс, — сказал мне Старкуэзер. — Пора приступать к работе, получать то, что нам причитается, добраться до этого жиртреста и перетащить вон того тюфяка. Всего хорошего, вонючка!
Они затолкали носик резиновой воронки мне глубоко в рот. От этого я закашлялся, на глаза навернулись слезы, а грудь конвульсивно задергалась под их руками. Потом, зажав мне нос, они влили в меня смесь из пива, касторового масла, виски и пилюль. Резкий вкус неразбавленного алкоголя после четырех лет воздержания произвел в моем организме эффект ужасного раската грома. Желудок был пуст, и это пойло, разлившись пьяным теплом, тяжело опустилось в мошонку, с грохотом заполнило мозг и сердце прогорклой первобытной жидкостью — напитком пирующего, смертельно раненного викинга.
Свет в моем сознании погас, и через несколько минут я вновь попал в мой мир алкоголика — мир ночных баров, таксистов, провожающих меня до двери на рассвете, мир белой горячки, от которой я весь покрывался липким потом, а мой дом наполнялся пауками и призраками убитых вьетнамцев. В голове зазвенело, как будто там разбилась пивная бутылка, и я увидел, словно со стороны, как меня выталкивают взашей из винного бара через черный ход, как искажается презрительной гримасой лицо вышибалы, пока он запихивает меня в мой автомобиль и бросает вслед мою шляпу, вспомнил себя, исходящего рвотой в общественном туалете, почувствовал прикосновение рук сутенера и проститутки, выворачивающих карманы моих брюк.
А затем произошла странная вещь. Большая часть моих снов о Вьетнаме были кошмарами, и я в одночасье стал бояться спать. Еще до того как я стал настоящим алкоголиком, я перед сном выпивал не меньше трех бутылок пива, только тогда мне удавалось проспать до утра. Но сейчас кто-то нес меня под теплым дождем, и я знал, что снова оказался в заботливых руках товарищей по взводу, бежавших сквозь заросли джунглей. В темноте под ногами слышалось хлюпанье. Я был скорее зрителем, чем участником этого пробега, и видел себя в сиянии цвета кобальта, по телу от электрических разрядов бежали мурашки, душа освещала деревья, как огромная свечка.
Когда я очнулся, над сквозными прорехами в моей форменной одежде все еще курился дым, а солдаты несли меня на пончо, взяв его с разных углов, как на носилках. А струи дождя все стучали по деревьям и ракушкам, как снаряды из батарей морской артиллерии, рвущиеся в небе над головой. В этой влажной темноте было слышно тяжелое дыхание четырех мужчин, несших меня. Они бежали трусцой, ветки деревьев и плети вьющихся растений хлестали по их лицам и стальным котелкам. Они бросали резкие, необдуманные фразы насчет остальных, кто тоже должен был участвовать в марш-броске. Один из них был крепким деревенским парнишкой из северной Джорджии. На согнутой загорелой руке у него виднелась большая татуировка — американский флаг, и он тянул свой угол пончо с такой силой, что я чудом не вываливался на дорогу. Но когда раздались две автоматные очереди из автомата Калашникова и меня резко опустили на землю, он, близко припав к моему лицу, прошептал с горным акцентом:
— Ни о чем не беспокойтесь, лейтенант. Если на посадочной площадке никого не будет, мы доставим вас в Сайгон и поставим на ноги, поскольку мы обязаны это сделать.
Они несли меня всю оставшуюся ночь. Изможденные лица были покрыты каплями пота и грязи, одежда заскорузла от высохшего пота. Мне должно было быть страшно, но ничего подобного я не чувствовал. Они ни разу не споткнулись, хотя руки и спины у них болели будь здоров, а ладони были ободраны и стерты до волдырей. Луна пробивалась сквозь облака над головой, вдоль тропы мокрыми нитями хлопка висел туман, и я провалился в глубокий одуряющий сон, в зародышевую тишину, единственным звуком в которой было дыхание — мое собственное, спокойное, и напряженное — четырех мужчин, несущих меня, и оно в конце концов слилось в один гул, как токи крови, сливающиеся воедино в пуповине. Я слышал, как они один раз остановились и крайне осторожно опустили меня на землю, чтобы заменить мне бутыль с белковой сывороткой, но до самого утра так и не очнулся от сна. Я проснулся от шума лопастей медицинского вертолета, зависшего над площадкой, и, выглянув из своего черного кокона, увидел паренька родом из северной Джорджии, который склонился ко мне в тени и дотронулся до моего лица руками, нежными, как у женщины.
Но руки, вытащившие меня из кузова моего собственного автомобиля на третьем уровне многоэтажной автостоянки у реки, принадлежали чужому человеку, не из моего взвода. Сквозь темноту и яростный ливень я разглядел лица малыша израильтянина, никарагуанца, Филипа Мерфи и Бобби Джо Старкуэзера, которые смотрели на меня так пристально, словно я был какой-нибудь омерзительной вещью, испускающей такой запах, что их ноздри невольно раздувались, а лица были белы от шока. Они поставили меня на ноги, усадили за руль и захлопнули дверь. В голове была какая-то оглушенность, как от новокаина, нижняя челюсть безвольно отвисла, подбородок и шея были скользкими от рвотных масс, от брюк поднималось отвратительно-сладковатое зловоние экскрементов. За ветровым стеклом мелькали зеленые и красные огоньки барж, плывущих по Миссисипи, а от воды, по которой барабанил дождь, поднимались облака пара, напоминая чистилище.
Сэма Фицпатрика посадили рядом, облив его одежду виски и пивом. Я попытался держать голову прямо, дотянуться до него и коснуться рукой, но подбородок упорно падал на грудь, а слова превращались на губах в большие пузыри. Глаза у него чуть не вываливались из орбит, при дыхании из носа струилась кровь. С онемевшим лицом, нечувствительным к прикосновениям, с кожей, натянувшейся на черепе, как у мертвого, я чувствовал, что мои губы скривились в жуткой ухмылке, будто я намеревался посмеяться со всем миром над тем, как меня пытали. Затем из желудка поднялась ужасная на вкус жидкость, голова резко подалась вперед, я почувствовал, как эта дрянь рвется из горла, будто его заполнили мокрые обрывки газетной бумаги, и вслед за этим услышал, как она выплеснулась на приборную панель.
Кто-то завел мотор, и голая рука с рельефными мышцами, перекатывающимися, как никелевые шарики, дотянулась через меня до переключателя скоростей и включила пуск. Дождь все молотил по поверхности реки.
Машина покатилась к перилам, набирая скорость, пока я ослабевшей рукой нажимал на ручку двери, одновременно пытаясь открыть замок пальцами, которые будто кто-то сшил вместе ниткой с иголкой. Я успел увидеть дамбу реки, освещенную улицу с машинами далеко внизу, черные крыши одноэтажных складов; а потом, когда машина уже приблизилась к перилам, а асфальт почти кончился, перед глазами осталось только небо и падавший с него, закручиваясь водоворотом, дождь, да еще далекий самолет с огнями на крыльях, вспыхивающими в черной мгле.
Я услышал, как перила прогнулись от удара бампера, а потом с треском слетели со своих креплений, как только передние колеса выскочили за пределы асфальтированной дороги, и машина, накренившись, ухнула в пустоту, словно вагончик на американских горках с первого крутого спуска. Задние колеса машины начали перекатываться через перила, я, придавленный к рулю, увидел под собой улицу, шум от нее поднимался вверх и проникал сквозь ветровое стекло внутрь. Рот у меня широко раскрылся, но крику суждено было навсегда застрять в горле.
Машина ударилась об угол какого-то здания или бетонного устоя моста, потому что послышался такой лязг металла, как будто ей распороли все внутренности, запахло бензином, и в следующую секунду мы врезались со всего маху в тротуар под оглушительный грохот искореженного металла, разбитого стекла и слетевших с петель дверей.
Меня выбросило на мостовую, одежда вся была в масляных пятнах и осколках стекла. Мы победили, мелькнуло у меня в голове. Плохие ребята сделали все самое худшее, на что были способны, и все равно не смогли нас одолеть. Мы чудом уцелели, Фицпатрик и я, и как только оклемаемся, настанет наш черед прицельных ударов и выколачивания имен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40