«Химия разложения человеческого трупа».
Маккензи опустил распечатку.
– Тонкая материя, не каждому по зубам... Словом, я позвонил одному своему другу в Лондон. Он инспектор в столичном управлении. Оказывается, он о вас наслышан. Сюрприз-сюрприз! Вы, судя по всему, работали консультантом по целому ряду дел из разряда особо тяжких. Да еще в нескольких подразделениях: Англия, Шотландия, даже Северная Ирландия. Мой приятель сказал, что вы – один из немногих дипломированных судебных антропологов во всей стране. Работали на массовых захоронениях в Ираке, Боснии, Конго. Да вы сами лучше меня знаете где... По его словам, когда речь идет о человеческих останках, вы, как говорится, «то, что доктор прописал». Не просто идентификация, а сколько прошло времени, отчего люди погибли... Он сказал, будто ваша работа начинается там, где опускают руки патологоанатомы.
– К чему все это?
– Да к тому, что мне не дает покоя одна мыслишка: почему вы вчера об этом умолчали? А ведь вам было известно, что найден труп; вы сами подозревали, что это могла быть одна из местных жительниц, и отлично знали, что личность погибшей нам надо установить до зарезу быстро.
Голоса Маккензи не повышал, хотя лицо побагровело еще больше.
– Моему другу в управлении все это показалось весьма странным, если не сказать больше. И что же у нас получается? Я, старший следователь, кому поручено дело об убийстве, лицезрею перед собой одного из крупнейших судмедэкспертов, который разыгрывает из себя участкового врача-терапевта.
Я не преминул мысленно отметить, что он наконец-то произнес слово «убийство».
– Я и есть терапевт.
– Да, но не только! Отчего такая таинственность?
– Оттого, что моя прежняя профессия в данном случае роли не играет. Сейчас я просто врач.
Маккензи задумчиво разглядывал меня, будто решая, нет ли здесь какой шутки.
– После того звонка я еще кое-где справлялся. Мне известно, что вы работаете терапевтом лишь последние три года. Оставили судебную антропологию и появились у нас после того, как ваши жена и дочь погибли в автокатастрофе. Пьяный водитель второй машины отделался легким испугом.
Я сидел неподвижно, как камень. У Маккензи хватило такта хотя бы внешне казаться смущенным.
– Не хотел я бередить старые раны, да если бы вы вчера были со мной откровенны, до этого, наверное, не дошло бы. В конце концов, дело в том, что нам нужна ваша помощь.
Я знал, что он ждет от меня вопроса «какая именно?», но задавать его не стал. Так или иначе, инспектор продолжил:
– Состояние трупа затрудняет идентификацию. Нам известно, что это женщина, и только. И до тех пор пока не будет установлена личность, у нас связаны руки. Мы не можем начать полномасштабное расследование, пока на сто процентов не будем знать, кто же жертва.
Против своей воли я вступил в разговор:
– Вы сказали «на сто процентов». У меня впечатление, что на девяносто девять вы все же уверены.
– Мы до сих пор не можем отыскать Салли Палмер.
Да, этого я ожидал, хотя все равно испытал шок оттого, что подозрения оправдались.
– Кое-кто припомнил, что она приходила в кабачок на барбекю, да пока что нет ни одного, кто мог бы сказать, что видел ее после того вечера, – продолжил Маккензи. – Прошло почти две недели. Мы взяли образцы ДНК у трупа и из ее дома, однако результаты появятся не раньше чем через неделю.
– Что с отпечатками пальцев?
– Никакой надежды. И мы пока что не можем сказать: то ли разложение зашло так далеко, то ли подушечки пальцев срезали нарочно.
– А зубы?
Он покачал головой.
– Для экспертизы их осталось слишком мало.
– Выбили?
– Можно и так сказать. Или специально, чтобы не дать опознать тело, или просто при нанесении травм. Пока не знаем.
Я потер веки.
– Значит, точно убийство?
– О, насчет этого сомнений нет, – мрачно ответил он. – Разложение в такой стадии, что нельзя понять, имело ли место изнасилование, но мы думаем, что да. И после этого ее убили.
– Как?
Не отвечая, Маккензи достал из папки большой конверт и бросил его на стол. Из-под клапана глянцево блеснули краешки фотографий. Рука самопроизвольно потянулась к ним, прежде чем я сообразил, что делаю.
Я оттолкнул конверт.
– Спасибо, не надо.
– Я подумал, может, вам захочется самому взглянуть.
– Я уже сказал, что помочь не могу.
– Не можете или не хотите?
Я потряс головой.
– Извините.
Маккензи еще пару секунд смотрел мне в лицо, потом резко встал.
– Спасибо, что выкроили для меня время, доктор Хантер.
В его голосе звякал ледок.
– Вы забыли, – протянул я ему конверт.
– Оставьте у себя. Может, захотите взглянуть попозже.
Он вышел из кабинета. Конверт по-прежнему был у меня в руке. Все, что требовалось сделать, – это вытряхнуть фотографии. Вместо этого я выдвинул ящик стола и бросил туда всю пачку. Закрыв ящик, я попросил Дженис пригласить очередного пациента.
Увы, вплоть до конца утреннего приема мысль о конверте не давала покоя. При каждом разговоре, каждом обследовании я чувствовал, как он прямо-таки тянет к себе. Когда последний пациент закрыл за собой дверь, я попытался отвлечься, заполняя историю болезни. Покончив с этим, я встал и подошел к выходу на террасу. Еще два обхода после обеда – и весь вечер мой. Был бы хоть какой ветерок, я мог бы взять шлюпку и пройтись под парусом. Однако, с учетом нынешней погоды, на воде я лег бы в такой же дрейф, в каком чувствовал себя прямо сейчас, на твердой земле.
После того как Маккензи коснулся моего прошлого, внутри все как-то странно онемело. Полицейский словно бы говорил о ком-то еще. О другом Дэвиде Хантере, о том, кто погружался в алхимию смерти, видел конечный продукт бессчетных случаев насилия, катастроф и слепой жестокости природы. На череп под покровом кожи я смотрел как на объект исследования, гордясь знанием, о существовании которого слышали очень и очень немногие люди. Что происходит с телом человека, когда его покинет жизнь? Для меня здесь нет тайны за семью печатями. Я был близко знаком с биологическим распадом во всех его формах, мог предсказать его ход в зависимости от погоды, характера почвы, времени года. Жутко? Да. Но необходимо. И, словно колдун, я упивался своим умением определить, когда, как и кто. О том, что это некогда были реальные люди, личности, я помнил всегда, однако лишь в абстрактном смысле; этих незнакомцев я узнавал только в смерти, не в жизни.
А потом два человека, которых я любил больше всего на свете, были у меня украдены. Жена и дочь, как свечи, потушенные пьяницей, ни капельки не пострадавшим при катастрофе. Кара и Алиса, в мгновение ока превращенные из живых, полных энергии людей в мертвую органику. И я знал, с абсолютной, клинической точностью знал, что за физические метаморфозы им предстоит пройти, чуть ли не с точностью до часа. И все это знание не могло дать ответа на тот единственный вопрос, который стал меня преследовать: «Где они?» Что произошло с жизнью, которая в них когда-то заключалась? Как мог весь этот пыл, этот вкус к бытию, просто-напросто исчезнуть?
Я не ведал ответа, и это незнание давило невыносимым грузом. Коллеги и друзья были полны сочувствия, а я их даже не замечал. С какой радостью я погрузился бы с головой в пучину работы, но она стала лишь постоянным напоминанием о моей потере и о вопросах, на которые я не мог ответить.
И я бежал. Повернулся спиной ко всему, что знал, заново освоил прежнюю медицинскую профессию и спрятался здесь, в глуши. Самому себе дал пусть и не новую жизнь, но хотя бы новое занятие в жизни. Занятие, связанное с живыми, а не с мертвыми; занятие, при котором я мог отсрочить эту последнюю трансформацию, пусть и по-прежнему непонятную для меня. И все получилось.
Точнее, получалось. До сегодняшнего дня.
Я вернулся к столу и выдвинул ящик. Достал фотографии. «Взгляну и верну их Маккензи. Я ничего никому не обещал», – оправдался я перед самим собой и перевернул снимки.
Не знаю, что я ожидал при этом почувствовать, но уж точно не ощущение привычности происходящего. Я не про сами снимки: Бог свидетель, что за потрясение я пережил. Нет, меня словно вернули на шаг в прошлое. Непроизвольно, безотчетно я начал изучать фото.
Шесть кадров, сделанных под разными ракурсами и с разных сторон. Я быстро перетасовал снимки и вернулся к самому первому. Тело обнажено, лежит ничком с вытянутыми над головой руками, словно ныряя в длинные стебли болотной травы. Пол по фотографиям определить невозможно. Потемневшая кожа свисает складками, как плохо подогнанный комбинезон, но внимание привлекает совсем иное. Сэм оказался прав. Он говорил, будто у тела были крылья, и это действительно так.
По обеим сторонам позвоночного столба шли два глубоких разреза. Придавая трупу вид падшего, гниющего ангела, в разрезы воткнуты белые лебединые крылья.
На фоне разлагающейся кожи это выглядело омерзительно. Я еще пару секунд рассматривал крылья, потом занялся изучением самого тела. Из ран рисовыми зернами сыпались опарыши. Не только из-под лопаток, но и из многочисленных более мелких ран на спине, руках и ногах. Разложение зашло очень далеко. Жара и влажность сами по себе ускоряют процесс, а тут еще потрудились животные и насекомые. Впрочем, каждый такой фактор рассказывает свою собственную историю, помогая воссоздать хронологию происшедшего.
На последних трех снимках тело перевернуто. Те же самые мелкие порезы на туловище и конечностях, а лицо выглядит бесформенной массой перемолотых костей. Ниже подбородка – выставленные напоказ хрящи рассеченной гортани, более твердые и не столь быстро подверженные гниению, как покрывавшие их мягкие ткани. Мне припомнилась Бесс, шотландская овчарка Салли Палмер. Собаке тоже перерезали шею.
В очередной раз я стал просматривать снимки. Осознав, что пытаюсь найти на них знакомые черты погибшей женщины, отложил фотографии в сторону. Я все еще сидел за столом, когда в дверь постучали.
Генри.
– Дженис сказала, что приходила полиция. Что, деревенские опять взялись за скотоложство?
– Это насчет вчерашнего.
– А-а... – Он посерьезнел. – Проблемы?
– Да нет.
Здесь я слукавил. Было неловко утаивать что-то от Генри, но я никогда не вдавался в подробности своей прошлой жизни. Хоть он и знал, что я работал антропологом, сфера эта достаточно обширна, чтобы спрятать в ней сколько угодно грехов. Судебно-медицинская сторона моей профессии, участие в полицейских расследованиях – все это я скрыл от Генри. Разговаривать о таких вещах мне не хотелось.
И сегодняшний день не был исключением.
Его глаза привлекли лежавшие на столе снимки. Он находился слишком далеко, чтобы разобрать детали, но почудилось, будто меня поймали с поличным. Генри вскинул брови, следя, как я убираю фотографии обратно в конверт.
– Может, отложим пока этот разговор?
– Конечно. Я в общем-то и не думал совать нос в ваши дела.
– Да не в этом дело. Просто... просто есть кое-какие вещи, которые мне надо обдумать.
– У вас все в порядке? Вы, кажется, несколько... озабочены.
– Да нет, все нормально.
Он кивнул, хотя обеспокоенность в глазах осталась.
– Может, как-нибудь покатаемся на лодке? Немного физзарядки нам обоим не помешает.
Пусть Генри и не мог самостоятельно забираться в шлюпку или покидать ее, увечье не мешало ему грести или управлять парусом.
– Договорились, но лучше через пару деньков.
Было видно, как ему хочется расспросить меня. Впрочем, передумав, он обратным ходом подъехал к двери.
– Ладно, явлюсь по вашему первому зову. Где меня найти, вы знаете.
Когда Генри покинул кабинет, я откинулся в кресле, задрал лицо к потолку и зажмурился. «Я этого не хотел». А с другой стороны, кому вообще такого хочется? Не мертвой женщине, это уж точно. Я подумал о только что увиденных снимках и понял, что у меня – как и у нее самой – выбора нет.
Маккензи оставил свою визитку вместе с фотографиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Маккензи опустил распечатку.
– Тонкая материя, не каждому по зубам... Словом, я позвонил одному своему другу в Лондон. Он инспектор в столичном управлении. Оказывается, он о вас наслышан. Сюрприз-сюрприз! Вы, судя по всему, работали консультантом по целому ряду дел из разряда особо тяжких. Да еще в нескольких подразделениях: Англия, Шотландия, даже Северная Ирландия. Мой приятель сказал, что вы – один из немногих дипломированных судебных антропологов во всей стране. Работали на массовых захоронениях в Ираке, Боснии, Конго. Да вы сами лучше меня знаете где... По его словам, когда речь идет о человеческих останках, вы, как говорится, «то, что доктор прописал». Не просто идентификация, а сколько прошло времени, отчего люди погибли... Он сказал, будто ваша работа начинается там, где опускают руки патологоанатомы.
– К чему все это?
– Да к тому, что мне не дает покоя одна мыслишка: почему вы вчера об этом умолчали? А ведь вам было известно, что найден труп; вы сами подозревали, что это могла быть одна из местных жительниц, и отлично знали, что личность погибшей нам надо установить до зарезу быстро.
Голоса Маккензи не повышал, хотя лицо побагровело еще больше.
– Моему другу в управлении все это показалось весьма странным, если не сказать больше. И что же у нас получается? Я, старший следователь, кому поручено дело об убийстве, лицезрею перед собой одного из крупнейших судмедэкспертов, который разыгрывает из себя участкового врача-терапевта.
Я не преминул мысленно отметить, что он наконец-то произнес слово «убийство».
– Я и есть терапевт.
– Да, но не только! Отчего такая таинственность?
– Оттого, что моя прежняя профессия в данном случае роли не играет. Сейчас я просто врач.
Маккензи задумчиво разглядывал меня, будто решая, нет ли здесь какой шутки.
– После того звонка я еще кое-где справлялся. Мне известно, что вы работаете терапевтом лишь последние три года. Оставили судебную антропологию и появились у нас после того, как ваши жена и дочь погибли в автокатастрофе. Пьяный водитель второй машины отделался легким испугом.
Я сидел неподвижно, как камень. У Маккензи хватило такта хотя бы внешне казаться смущенным.
– Не хотел я бередить старые раны, да если бы вы вчера были со мной откровенны, до этого, наверное, не дошло бы. В конце концов, дело в том, что нам нужна ваша помощь.
Я знал, что он ждет от меня вопроса «какая именно?», но задавать его не стал. Так или иначе, инспектор продолжил:
– Состояние трупа затрудняет идентификацию. Нам известно, что это женщина, и только. И до тех пор пока не будет установлена личность, у нас связаны руки. Мы не можем начать полномасштабное расследование, пока на сто процентов не будем знать, кто же жертва.
Против своей воли я вступил в разговор:
– Вы сказали «на сто процентов». У меня впечатление, что на девяносто девять вы все же уверены.
– Мы до сих пор не можем отыскать Салли Палмер.
Да, этого я ожидал, хотя все равно испытал шок оттого, что подозрения оправдались.
– Кое-кто припомнил, что она приходила в кабачок на барбекю, да пока что нет ни одного, кто мог бы сказать, что видел ее после того вечера, – продолжил Маккензи. – Прошло почти две недели. Мы взяли образцы ДНК у трупа и из ее дома, однако результаты появятся не раньше чем через неделю.
– Что с отпечатками пальцев?
– Никакой надежды. И мы пока что не можем сказать: то ли разложение зашло так далеко, то ли подушечки пальцев срезали нарочно.
– А зубы?
Он покачал головой.
– Для экспертизы их осталось слишком мало.
– Выбили?
– Можно и так сказать. Или специально, чтобы не дать опознать тело, или просто при нанесении травм. Пока не знаем.
Я потер веки.
– Значит, точно убийство?
– О, насчет этого сомнений нет, – мрачно ответил он. – Разложение в такой стадии, что нельзя понять, имело ли место изнасилование, но мы думаем, что да. И после этого ее убили.
– Как?
Не отвечая, Маккензи достал из папки большой конверт и бросил его на стол. Из-под клапана глянцево блеснули краешки фотографий. Рука самопроизвольно потянулась к ним, прежде чем я сообразил, что делаю.
Я оттолкнул конверт.
– Спасибо, не надо.
– Я подумал, может, вам захочется самому взглянуть.
– Я уже сказал, что помочь не могу.
– Не можете или не хотите?
Я потряс головой.
– Извините.
Маккензи еще пару секунд смотрел мне в лицо, потом резко встал.
– Спасибо, что выкроили для меня время, доктор Хантер.
В его голосе звякал ледок.
– Вы забыли, – протянул я ему конверт.
– Оставьте у себя. Может, захотите взглянуть попозже.
Он вышел из кабинета. Конверт по-прежнему был у меня в руке. Все, что требовалось сделать, – это вытряхнуть фотографии. Вместо этого я выдвинул ящик стола и бросил туда всю пачку. Закрыв ящик, я попросил Дженис пригласить очередного пациента.
Увы, вплоть до конца утреннего приема мысль о конверте не давала покоя. При каждом разговоре, каждом обследовании я чувствовал, как он прямо-таки тянет к себе. Когда последний пациент закрыл за собой дверь, я попытался отвлечься, заполняя историю болезни. Покончив с этим, я встал и подошел к выходу на террасу. Еще два обхода после обеда – и весь вечер мой. Был бы хоть какой ветерок, я мог бы взять шлюпку и пройтись под парусом. Однако, с учетом нынешней погоды, на воде я лег бы в такой же дрейф, в каком чувствовал себя прямо сейчас, на твердой земле.
После того как Маккензи коснулся моего прошлого, внутри все как-то странно онемело. Полицейский словно бы говорил о ком-то еще. О другом Дэвиде Хантере, о том, кто погружался в алхимию смерти, видел конечный продукт бессчетных случаев насилия, катастроф и слепой жестокости природы. На череп под покровом кожи я смотрел как на объект исследования, гордясь знанием, о существовании которого слышали очень и очень немногие люди. Что происходит с телом человека, когда его покинет жизнь? Для меня здесь нет тайны за семью печатями. Я был близко знаком с биологическим распадом во всех его формах, мог предсказать его ход в зависимости от погоды, характера почвы, времени года. Жутко? Да. Но необходимо. И, словно колдун, я упивался своим умением определить, когда, как и кто. О том, что это некогда были реальные люди, личности, я помнил всегда, однако лишь в абстрактном смысле; этих незнакомцев я узнавал только в смерти, не в жизни.
А потом два человека, которых я любил больше всего на свете, были у меня украдены. Жена и дочь, как свечи, потушенные пьяницей, ни капельки не пострадавшим при катастрофе. Кара и Алиса, в мгновение ока превращенные из живых, полных энергии людей в мертвую органику. И я знал, с абсолютной, клинической точностью знал, что за физические метаморфозы им предстоит пройти, чуть ли не с точностью до часа. И все это знание не могло дать ответа на тот единственный вопрос, который стал меня преследовать: «Где они?» Что произошло с жизнью, которая в них когда-то заключалась? Как мог весь этот пыл, этот вкус к бытию, просто-напросто исчезнуть?
Я не ведал ответа, и это незнание давило невыносимым грузом. Коллеги и друзья были полны сочувствия, а я их даже не замечал. С какой радостью я погрузился бы с головой в пучину работы, но она стала лишь постоянным напоминанием о моей потере и о вопросах, на которые я не мог ответить.
И я бежал. Повернулся спиной ко всему, что знал, заново освоил прежнюю медицинскую профессию и спрятался здесь, в глуши. Самому себе дал пусть и не новую жизнь, но хотя бы новое занятие в жизни. Занятие, связанное с живыми, а не с мертвыми; занятие, при котором я мог отсрочить эту последнюю трансформацию, пусть и по-прежнему непонятную для меня. И все получилось.
Точнее, получалось. До сегодняшнего дня.
Я вернулся к столу и выдвинул ящик. Достал фотографии. «Взгляну и верну их Маккензи. Я ничего никому не обещал», – оправдался я перед самим собой и перевернул снимки.
Не знаю, что я ожидал при этом почувствовать, но уж точно не ощущение привычности происходящего. Я не про сами снимки: Бог свидетель, что за потрясение я пережил. Нет, меня словно вернули на шаг в прошлое. Непроизвольно, безотчетно я начал изучать фото.
Шесть кадров, сделанных под разными ракурсами и с разных сторон. Я быстро перетасовал снимки и вернулся к самому первому. Тело обнажено, лежит ничком с вытянутыми над головой руками, словно ныряя в длинные стебли болотной травы. Пол по фотографиям определить невозможно. Потемневшая кожа свисает складками, как плохо подогнанный комбинезон, но внимание привлекает совсем иное. Сэм оказался прав. Он говорил, будто у тела были крылья, и это действительно так.
По обеим сторонам позвоночного столба шли два глубоких разреза. Придавая трупу вид падшего, гниющего ангела, в разрезы воткнуты белые лебединые крылья.
На фоне разлагающейся кожи это выглядело омерзительно. Я еще пару секунд рассматривал крылья, потом занялся изучением самого тела. Из ран рисовыми зернами сыпались опарыши. Не только из-под лопаток, но и из многочисленных более мелких ран на спине, руках и ногах. Разложение зашло очень далеко. Жара и влажность сами по себе ускоряют процесс, а тут еще потрудились животные и насекомые. Впрочем, каждый такой фактор рассказывает свою собственную историю, помогая воссоздать хронологию происшедшего.
На последних трех снимках тело перевернуто. Те же самые мелкие порезы на туловище и конечностях, а лицо выглядит бесформенной массой перемолотых костей. Ниже подбородка – выставленные напоказ хрящи рассеченной гортани, более твердые и не столь быстро подверженные гниению, как покрывавшие их мягкие ткани. Мне припомнилась Бесс, шотландская овчарка Салли Палмер. Собаке тоже перерезали шею.
В очередной раз я стал просматривать снимки. Осознав, что пытаюсь найти на них знакомые черты погибшей женщины, отложил фотографии в сторону. Я все еще сидел за столом, когда в дверь постучали.
Генри.
– Дженис сказала, что приходила полиция. Что, деревенские опять взялись за скотоложство?
– Это насчет вчерашнего.
– А-а... – Он посерьезнел. – Проблемы?
– Да нет.
Здесь я слукавил. Было неловко утаивать что-то от Генри, но я никогда не вдавался в подробности своей прошлой жизни. Хоть он и знал, что я работал антропологом, сфера эта достаточно обширна, чтобы спрятать в ней сколько угодно грехов. Судебно-медицинская сторона моей профессии, участие в полицейских расследованиях – все это я скрыл от Генри. Разговаривать о таких вещах мне не хотелось.
И сегодняшний день не был исключением.
Его глаза привлекли лежавшие на столе снимки. Он находился слишком далеко, чтобы разобрать детали, но почудилось, будто меня поймали с поличным. Генри вскинул брови, следя, как я убираю фотографии обратно в конверт.
– Может, отложим пока этот разговор?
– Конечно. Я в общем-то и не думал совать нос в ваши дела.
– Да не в этом дело. Просто... просто есть кое-какие вещи, которые мне надо обдумать.
– У вас все в порядке? Вы, кажется, несколько... озабочены.
– Да нет, все нормально.
Он кивнул, хотя обеспокоенность в глазах осталась.
– Может, как-нибудь покатаемся на лодке? Немного физзарядки нам обоим не помешает.
Пусть Генри и не мог самостоятельно забираться в шлюпку или покидать ее, увечье не мешало ему грести или управлять парусом.
– Договорились, но лучше через пару деньков.
Было видно, как ему хочется расспросить меня. Впрочем, передумав, он обратным ходом подъехал к двери.
– Ладно, явлюсь по вашему первому зову. Где меня найти, вы знаете.
Когда Генри покинул кабинет, я откинулся в кресле, задрал лицо к потолку и зажмурился. «Я этого не хотел». А с другой стороны, кому вообще такого хочется? Не мертвой женщине, это уж точно. Я подумал о только что увиденных снимках и понял, что у меня – как и у нее самой – выбора нет.
Маккензи оставил свою визитку вместе с фотографиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50