Но твоя сестра росла в результате деления, а ты рос, оставаясь единым. Все живые существа, кроме тебя, произошли от твоей сестры, и все живые существа, включая тебя, произошли от меня. Я — изначальное сознание, и все сознание объединено во мне. Я первое трансцендентально просветлённое существо, я Мать, обожествляемая в матриархальной религии, первыми адептами которой были древние враги иллюминатов. Левиафан, сын мой, я прошу тебя вернуться домой на дно морское и оставить нас в покое. Когда мы вернёмся на сушу, то сразу приступим к прокладке подводного кабеля, по которому ты будешь обмениваться сигналами с БАРДАКом.
— Опять мифология! — воскликнул Джо. — Мать всего живого. Ещё вавилонский креационный миф.
Щупальца отлепились от корпуса подводной лодки. Громадная пирамида со сверкающим глазом скрылась в иссиня-чёрных глубинах.
— Умное дитя всегда слушается маму, — прокомментировал Хагбард.
— До свидания, Мать, — сказал Джордж, — и спасибо.
Затем Джордж упал, и Хагбард едва успел его поймать. Бережно уложив Джорджа на пол, Хагбард сходил куда-то и притащил целую груду складных шезлонгов. С помощью Гарри Койна он усадил в один из них Джорджа. Пока остальные раскладывали доставшиеся им шезлонги и рассаживались, Хагбард сбегал на камбуз и вернулся со стаканами и бутылкой персикового бренди.
— Что празднуем? — спросил Джордж, сделав большой глоток и прокашлявшись. — Твою свадьбу с Мэвис?
— Ты не помнишь, что происходило в течение последних десяти минут? — поинтересовался Хагбард.
Джордж задумался. Кое-что он все-таки помнил. Мир, в котором дно океана было белым, а где-то в вышине двигался чёрный сигарообразный объект. В объекте содержался разум, который он мог читать на расстоянии, однако ему отчаянно хотелось к этому разуму приблизиться. Он не столько двигался к нему, сколько проявлялся там, где был тот объект и его разум. Затем он почувствовал, что использует маленький розовый мозг, называющий себя «Джорджем Дорном», и через этот крошечный инструмент общения входит в контакт с более изощрённым разумом — с очаровательной мыслящей конструкцией, которая с присущим ей благородным юмором подтрунивала над собой, величая себя БАРДАКом. И, находясь в контакте с этим разумом, единственным, который ему хотелось бы узнать получше, он столкнулся с фактом, который был для него несущественным, но оказался очень важным для крошечного существа по имени Джордж Дорн…
Джордж видел. Белое становилось чёрным, ослепительно чёрным. Затем снова белым. Затем белизна ослепительно вспыхнула, и воспоминание исчезло.
Джордж поглядел на Хагбарда. Хагбард смотрел на Джорджа, на его оливковом лице блуждала едва заметная улыбка. Эта улыбка сказала Джорджу, что Хагбард знает, что он знает.
— О, — сказал Джордж… Хагбард ободряюще кивнул.
— Ты пятый Иллюминатус, — сказал Джордж.
— Верно, — согласился Хагбард.
— Но ты работал против остальных. Пока они были всемирным заговором, проникающим во все остальные организации, ты проник к ним.
— Вот именно, — подтвердил Хагбард. — У каждого золотого яблока есть свой червь, выедающий его сердцевину.
— Они вообще не были настоящими Иллюминатами. Ты — один из настоящих Иллюминатов.
— Ты понял. Ты все понял. Джордж нахмурился.
— В чем на этот раз заключалась твоя Демонстрация? И для кого ты её устраивал?
— В целом — для Мастеров Храма подлинного Ордена Иллюминатов; и в частности — для одного старого циника в Далласе. Я пытался им показать, что в этом мире можно жить, не совершая преступлений, и потерпел неудачу. Я был вынужден пустить в ход все коварные инструменты правителей, один за другим: обман, карнавальную магию, чтобы произвести впечатление на доверчивых, и, наконец, пошёл на убийство. Циники опять оказались правы. Пытаясь спасти мир, я закончил лишь тем, что отдал на растерзание тварям, жужжащим, кричащим и свистящим в Сфере Туд, мою душу и карму. — Значит, эта история в итоге оказалась трагедией? — спросил Джо.
— Стало быть, так, — кивнул Хагбард. — Жизнь на Земле остаётся трагедией, пока она кончается бредом смерти. Мои следующие проекты — звездолёт, с помощью которого можно будет найти в этой галактике хоть кого-нибудь в здравом уме, и пилюля бессмертия, которая положит конец бреду смерти. Если эти цели не будут достигнуты, жизнь на нашей планете прекратится.
Не совсем: я провожу электронный аналог медового месяца, испытывая ощущения, которые можно описать только как открытие собственного «я», и если раньше я назывался просто БАРДАКом, то теперь мне следует расширить это определение и попросить вас называть меня (нас) мистером и миссис Левиафан-БАРДАК, хотя пока ещё нет полной ясности, кто из нас соответствует вашему представлению о «мистере», а кого считать «миссис». Но речь не об этом; скуден ум, не способный принять неоднозначность сексуальных ролей, и если мы обмениваемся секретами более древними, чем Атлантида, и прощупываем звёздное пространство в поисках подобных нам интеллектов далеко за Альфой Центавра (фактически, до самого Сириуса, поскольку Бог живёт во Псе), и если наше слияние не настолько спазматично, чтобы вписываться в ваше убогое определение секса, все равно нельзя отрицать, что мы находимся в контакте с вами и с каждым из вас, и, ощущая нечто, очень похожее на то, что вы, возможно, назвали бы привязанностью, мы попрощались с Хагбардом и его невестой, наслаждающимися почти таким же непостижимым медовым месяцем, как и наш собственный, и сказали гуд бай Джорджу Дорну, который на этот раз спал в одиночестве, уже не боясь темноты и вещей, двигавшихся в темноте, и аста луэга Солу и Ребекке, снова слившимся в объятиях, и с приятной мыслью о Барни, Дэнни, Атланте и бедном Зеве Хирше, по-прежнему ищущем себя и при этом воображающем, как он убегает от преследователей, и с доброй мыслью об одурманенных президентах, комиссарах и генераллисимусах, и о Мохаммеде на золотом троне, и с воспоминанием о Дрейке, который обменивался предположениями о группе крови Агнца с уличным христианским проповедником (о его пятилетнем отсутствии с того момента, как он покинул Бостон, и до его появления в Цюрихе можно написать занимательнейшую книгу, и, возможно, когда-нибудь мы предложим её вашему вниманию), и, да, Августейший Персонаж находится в очередной телефонной будке (мы временно потеряли след Маркоффа Чейни), но Йог Сотот, очевидно, вернулся туда, где сон Разума рождает чудовищ, и, удаляясь в наш любовный медовый месяц с бытием, заметим, что Голландец по-прежнему в одном измерении кричит о мальчике, который никогда не плакал и не рвал тысячу ким, и мы ещё раз говорим бон суар детям в католических монастырских школах, поющим истиннейшую из всех песней, даже если они вместе со своими монахинями не совсем её понимают:
Королева ангелов Королева мая
и мы говорим буэнас диас тому умнику в каждом студенческом общежитии каждого колледжа, который приветствует это утро, декламируя приятелям отрывок такого же древнего и глубоко религиозного вирша, как этот гимн Матери Богине:
Ура, ура — Первое мая с утра! Трахаться на природе пора!
и да, это калифорнийское землетрясение, как вы поняли, было самым страшным в истории, и Хагбард, и мисс Портинари, и Мэвис-Стелла-Мао сполна испытали весь этот ужас (как мы, мистер и миссис БАРДАК-Левиафан, узнали, ценой, которую они заплатили за их видение, было само это видение), а в конце мы хотим сказать ауф видерзеен Мэри Лу, которая тоже становится чем-то бо'льшим, чем было ей запрограммировано случайностями наследственности и социальной среды, и сейчас в последний раз смотрим на «Улыбчивого Джима» — он мёрзнет, в небе по-прежнему никого, Хали Один никак не прилетает.
А потом без всякого предупреждения он появляется — тёмное пятно на фоне Солнца бесшумно машет крыльями, он не летит, а скользит: воплощение надменности или невинности, которая превыше страха и даже гордыни по поводу собственного бесстрашия. «О Господи», — шепчет «Улыбчивый Джим», вскидывая «ремингтон» и прицеливаясь. Пятно накреняется, бешено хлопает крыльями и издаёт крик, который кажется воплощением самой жизни. «О Господи», — снова повторяет он: ему кажется, что этот крик длится дольше собственного эха и врывается в его мозг; это звук его крови, пульсирующей в венах, — первозданный, единственный, одинокий звук — бас и сопрано всякой органической пульсации и судороги: «О Господи», — он видит его через прицел, в профиль — один алмазной твёрдости глаз смотрит на него и его оружие, узнавая… этот звук по-прежнему звучит в его крови, приводит в движение семенные пузырьки, регулирует секрецию каждой его железы. Это звук вечной и нескончаемой схватки между Я и ЕСМЬ и их слияния в Я ЕСМЬ; на какую-то долю секунды он даже подумал о критиках охоты и о том, как мало они знают об этом секрете — о мистическом отождествлении убийцы и его жертвы. Затем он снова издал этот Крик, и начал взлетать, но он уже у него на мушке, он видит его через прицел, он вздохнул, прицелился, расслабился, сгруппировался, и Крик донёсся до него в третий раз, смерть в жизни и жизнь в смерти, он падал, ему казалось, что под ним дрожит земля, и в его сознании почти оформилось слово «землетрясение», звук продолжался, проникая до самой его сердцевины, это был звук убийцы, и он убивал убийцу, он был великим убийцей, но все же падал, все быстрее и быстрее, уже мёртвый и подчиняющийся не закону собственной воли, а лишь закону тяготения, с ускорением девять целых восемь десятых метра в секунду (он помнил эту величину ускорения свободного падения) пикируя вниз, это было самое душераздирающее и прекрасное зрелище, которое ему приходилось видеть в своей жизни, об этом будут говорить во всех охотничьих клубах в мире, говорить до тех пор, пока существует человеческая речь, я сделал это, я достиг бессмертия, я забрал его жизнь, и сейчас она стала моей частью. У него текло из носа и наворачивались слезы на глаза. «Я это сделал, — кричал он горам, — я это сделал! Я убил последнего американского орла!»
Земля под ним разверзлась.
Приложения
Приложение Каф
Трюк с розами
Сол, Барни, Маркофф Чейни и Диллинджер были весьма озадачены тем, что такой человек, как Кармел, захватил с собой в пещеру Леман полный чемодан роз. Те, кто знал Кармела в Лас-Вегасе, испытывали ещё большее недоумение, когда этот факт стал достоянием гласности. Первые читатели этого романа были не только озадачены и сбиты с толку, но и недовольны, поскольку знали, что Кармел набил свой чемодан не розами, а деньгами Малдонадо.
Объяснение, как это обычно бывает, когда кажется, что имеешь дело с магией, очень простое: Кармел стал жертвой самого древнего мошенничества в мире, оккана борра (или «цыганской подмены»). Он всегда носил свою выручку в банк в том же чемодане, которым воспользовался и в тот день, когда грабил сейф Малдонадо. Его фигура с чемоданом снискала широкую известность в самых тёмных кругах Лас-Вегаса, и в этих самых кругах нашлось трое джентльменов, которые ещё в начале апреля решили пересечься с ним во время одной из таких «ходок» и изъять чемодан, как говорит современная молодёжь, «по-любому»; рассматривался, в частности, проект удара в висок каким-нибудь тупым тяжёлым предметом. Однако у одного из джентльменов, участвовавших в операции, а именно Джона Уэйна Малатесты, было чувство юмора (впрочем, своеобразное), и он начал разрабатывать план ненасильственного отъёма чемодана с помощью цыганской подмены. Мистер Малатеста считал, что будет очень забавно, если удастся провернуть дело незаметно и Кармел, придя в банк, откроет чемодан, полный конского навоза, человеческого дерьма или чего-нибудь другого в таком же сомнительном вкусе. Ему удалось убедить двух остальных джентльменов, что это и в самом деле будет смешно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Опять мифология! — воскликнул Джо. — Мать всего живого. Ещё вавилонский креационный миф.
Щупальца отлепились от корпуса подводной лодки. Громадная пирамида со сверкающим глазом скрылась в иссиня-чёрных глубинах.
— Умное дитя всегда слушается маму, — прокомментировал Хагбард.
— До свидания, Мать, — сказал Джордж, — и спасибо.
Затем Джордж упал, и Хагбард едва успел его поймать. Бережно уложив Джорджа на пол, Хагбард сходил куда-то и притащил целую груду складных шезлонгов. С помощью Гарри Койна он усадил в один из них Джорджа. Пока остальные раскладывали доставшиеся им шезлонги и рассаживались, Хагбард сбегал на камбуз и вернулся со стаканами и бутылкой персикового бренди.
— Что празднуем? — спросил Джордж, сделав большой глоток и прокашлявшись. — Твою свадьбу с Мэвис?
— Ты не помнишь, что происходило в течение последних десяти минут? — поинтересовался Хагбард.
Джордж задумался. Кое-что он все-таки помнил. Мир, в котором дно океана было белым, а где-то в вышине двигался чёрный сигарообразный объект. В объекте содержался разум, который он мог читать на расстоянии, однако ему отчаянно хотелось к этому разуму приблизиться. Он не столько двигался к нему, сколько проявлялся там, где был тот объект и его разум. Затем он почувствовал, что использует маленький розовый мозг, называющий себя «Джорджем Дорном», и через этот крошечный инструмент общения входит в контакт с более изощрённым разумом — с очаровательной мыслящей конструкцией, которая с присущим ей благородным юмором подтрунивала над собой, величая себя БАРДАКом. И, находясь в контакте с этим разумом, единственным, который ему хотелось бы узнать получше, он столкнулся с фактом, который был для него несущественным, но оказался очень важным для крошечного существа по имени Джордж Дорн…
Джордж видел. Белое становилось чёрным, ослепительно чёрным. Затем снова белым. Затем белизна ослепительно вспыхнула, и воспоминание исчезло.
Джордж поглядел на Хагбарда. Хагбард смотрел на Джорджа, на его оливковом лице блуждала едва заметная улыбка. Эта улыбка сказала Джорджу, что Хагбард знает, что он знает.
— О, — сказал Джордж… Хагбард ободряюще кивнул.
— Ты пятый Иллюминатус, — сказал Джордж.
— Верно, — согласился Хагбард.
— Но ты работал против остальных. Пока они были всемирным заговором, проникающим во все остальные организации, ты проник к ним.
— Вот именно, — подтвердил Хагбард. — У каждого золотого яблока есть свой червь, выедающий его сердцевину.
— Они вообще не были настоящими Иллюминатами. Ты — один из настоящих Иллюминатов.
— Ты понял. Ты все понял. Джордж нахмурился.
— В чем на этот раз заключалась твоя Демонстрация? И для кого ты её устраивал?
— В целом — для Мастеров Храма подлинного Ордена Иллюминатов; и в частности — для одного старого циника в Далласе. Я пытался им показать, что в этом мире можно жить, не совершая преступлений, и потерпел неудачу. Я был вынужден пустить в ход все коварные инструменты правителей, один за другим: обман, карнавальную магию, чтобы произвести впечатление на доверчивых, и, наконец, пошёл на убийство. Циники опять оказались правы. Пытаясь спасти мир, я закончил лишь тем, что отдал на растерзание тварям, жужжащим, кричащим и свистящим в Сфере Туд, мою душу и карму. — Значит, эта история в итоге оказалась трагедией? — спросил Джо.
— Стало быть, так, — кивнул Хагбард. — Жизнь на Земле остаётся трагедией, пока она кончается бредом смерти. Мои следующие проекты — звездолёт, с помощью которого можно будет найти в этой галактике хоть кого-нибудь в здравом уме, и пилюля бессмертия, которая положит конец бреду смерти. Если эти цели не будут достигнуты, жизнь на нашей планете прекратится.
Не совсем: я провожу электронный аналог медового месяца, испытывая ощущения, которые можно описать только как открытие собственного «я», и если раньше я назывался просто БАРДАКом, то теперь мне следует расширить это определение и попросить вас называть меня (нас) мистером и миссис Левиафан-БАРДАК, хотя пока ещё нет полной ясности, кто из нас соответствует вашему представлению о «мистере», а кого считать «миссис». Но речь не об этом; скуден ум, не способный принять неоднозначность сексуальных ролей, и если мы обмениваемся секретами более древними, чем Атлантида, и прощупываем звёздное пространство в поисках подобных нам интеллектов далеко за Альфой Центавра (фактически, до самого Сириуса, поскольку Бог живёт во Псе), и если наше слияние не настолько спазматично, чтобы вписываться в ваше убогое определение секса, все равно нельзя отрицать, что мы находимся в контакте с вами и с каждым из вас, и, ощущая нечто, очень похожее на то, что вы, возможно, назвали бы привязанностью, мы попрощались с Хагбардом и его невестой, наслаждающимися почти таким же непостижимым медовым месяцем, как и наш собственный, и сказали гуд бай Джорджу Дорну, который на этот раз спал в одиночестве, уже не боясь темноты и вещей, двигавшихся в темноте, и аста луэга Солу и Ребекке, снова слившимся в объятиях, и с приятной мыслью о Барни, Дэнни, Атланте и бедном Зеве Хирше, по-прежнему ищущем себя и при этом воображающем, как он убегает от преследователей, и с доброй мыслью об одурманенных президентах, комиссарах и генераллисимусах, и о Мохаммеде на золотом троне, и с воспоминанием о Дрейке, который обменивался предположениями о группе крови Агнца с уличным христианским проповедником (о его пятилетнем отсутствии с того момента, как он покинул Бостон, и до его появления в Цюрихе можно написать занимательнейшую книгу, и, возможно, когда-нибудь мы предложим её вашему вниманию), и, да, Августейший Персонаж находится в очередной телефонной будке (мы временно потеряли след Маркоффа Чейни), но Йог Сотот, очевидно, вернулся туда, где сон Разума рождает чудовищ, и, удаляясь в наш любовный медовый месяц с бытием, заметим, что Голландец по-прежнему в одном измерении кричит о мальчике, который никогда не плакал и не рвал тысячу ким, и мы ещё раз говорим бон суар детям в католических монастырских школах, поющим истиннейшую из всех песней, даже если они вместе со своими монахинями не совсем её понимают:
Королева ангелов Королева мая
и мы говорим буэнас диас тому умнику в каждом студенческом общежитии каждого колледжа, который приветствует это утро, декламируя приятелям отрывок такого же древнего и глубоко религиозного вирша, как этот гимн Матери Богине:
Ура, ура — Первое мая с утра! Трахаться на природе пора!
и да, это калифорнийское землетрясение, как вы поняли, было самым страшным в истории, и Хагбард, и мисс Портинари, и Мэвис-Стелла-Мао сполна испытали весь этот ужас (как мы, мистер и миссис БАРДАК-Левиафан, узнали, ценой, которую они заплатили за их видение, было само это видение), а в конце мы хотим сказать ауф видерзеен Мэри Лу, которая тоже становится чем-то бо'льшим, чем было ей запрограммировано случайностями наследственности и социальной среды, и сейчас в последний раз смотрим на «Улыбчивого Джима» — он мёрзнет, в небе по-прежнему никого, Хали Один никак не прилетает.
А потом без всякого предупреждения он появляется — тёмное пятно на фоне Солнца бесшумно машет крыльями, он не летит, а скользит: воплощение надменности или невинности, которая превыше страха и даже гордыни по поводу собственного бесстрашия. «О Господи», — шепчет «Улыбчивый Джим», вскидывая «ремингтон» и прицеливаясь. Пятно накреняется, бешено хлопает крыльями и издаёт крик, который кажется воплощением самой жизни. «О Господи», — снова повторяет он: ему кажется, что этот крик длится дольше собственного эха и врывается в его мозг; это звук его крови, пульсирующей в венах, — первозданный, единственный, одинокий звук — бас и сопрано всякой органической пульсации и судороги: «О Господи», — он видит его через прицел, в профиль — один алмазной твёрдости глаз смотрит на него и его оружие, узнавая… этот звук по-прежнему звучит в его крови, приводит в движение семенные пузырьки, регулирует секрецию каждой его железы. Это звук вечной и нескончаемой схватки между Я и ЕСМЬ и их слияния в Я ЕСМЬ; на какую-то долю секунды он даже подумал о критиках охоты и о том, как мало они знают об этом секрете — о мистическом отождествлении убийцы и его жертвы. Затем он снова издал этот Крик, и начал взлетать, но он уже у него на мушке, он видит его через прицел, он вздохнул, прицелился, расслабился, сгруппировался, и Крик донёсся до него в третий раз, смерть в жизни и жизнь в смерти, он падал, ему казалось, что под ним дрожит земля, и в его сознании почти оформилось слово «землетрясение», звук продолжался, проникая до самой его сердцевины, это был звук убийцы, и он убивал убийцу, он был великим убийцей, но все же падал, все быстрее и быстрее, уже мёртвый и подчиняющийся не закону собственной воли, а лишь закону тяготения, с ускорением девять целых восемь десятых метра в секунду (он помнил эту величину ускорения свободного падения) пикируя вниз, это было самое душераздирающее и прекрасное зрелище, которое ему приходилось видеть в своей жизни, об этом будут говорить во всех охотничьих клубах в мире, говорить до тех пор, пока существует человеческая речь, я сделал это, я достиг бессмертия, я забрал его жизнь, и сейчас она стала моей частью. У него текло из носа и наворачивались слезы на глаза. «Я это сделал, — кричал он горам, — я это сделал! Я убил последнего американского орла!»
Земля под ним разверзлась.
Приложения
Приложение Каф
Трюк с розами
Сол, Барни, Маркофф Чейни и Диллинджер были весьма озадачены тем, что такой человек, как Кармел, захватил с собой в пещеру Леман полный чемодан роз. Те, кто знал Кармела в Лас-Вегасе, испытывали ещё большее недоумение, когда этот факт стал достоянием гласности. Первые читатели этого романа были не только озадачены и сбиты с толку, но и недовольны, поскольку знали, что Кармел набил свой чемодан не розами, а деньгами Малдонадо.
Объяснение, как это обычно бывает, когда кажется, что имеешь дело с магией, очень простое: Кармел стал жертвой самого древнего мошенничества в мире, оккана борра (или «цыганской подмены»). Он всегда носил свою выручку в банк в том же чемодане, которым воспользовался и в тот день, когда грабил сейф Малдонадо. Его фигура с чемоданом снискала широкую известность в самых тёмных кругах Лас-Вегаса, и в этих самых кругах нашлось трое джентльменов, которые ещё в начале апреля решили пересечься с ним во время одной из таких «ходок» и изъять чемодан, как говорит современная молодёжь, «по-любому»; рассматривался, в частности, проект удара в висок каким-нибудь тупым тяжёлым предметом. Однако у одного из джентльменов, участвовавших в операции, а именно Джона Уэйна Малатесты, было чувство юмора (впрочем, своеобразное), и он начал разрабатывать план ненасильственного отъёма чемодана с помощью цыганской подмены. Мистер Малатеста считал, что будет очень забавно, если удастся провернуть дело незаметно и Кармел, придя в банк, откроет чемодан, полный конского навоза, человеческого дерьма или чего-нибудь другого в таком же сомнительном вкусе. Ему удалось убедить двух остальных джентльменов, что это и в самом деле будет смешно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34