Она стала ночевать там постоянно. Больше всего ей нравилось спать в этой темноте, как в лоне матери, укрыться в самой глубине вокзала, слушать отдаленный рев поездов, звучащий все реже и реже с наступлением ночи и вновь усиливающийся с утренним неистовством.
Иногда, лежа здесь, она думала, как бы рассказывала ученикам о «Призраке Оперы». «А под красивым, золоченым зданием Оперы был другой мир, темный и таинственный, мир узких проходов, сточных труб и сырости, где человек мог скрыться от всех».
Единственным облаком на горизонте был ужасный, гложущий страх, что однажды вокзал снесут. Когда Комитет по спасению Центрального вокзала проводил митинг, она была там, скромно пристроившись в уголке, но громко аплодируя знаменитостям вроде Джеки Онассис, говорившим, что терминал вокзала стал частью Нью-Йорка и его нельзя сносить.
Но хотя им и удалось присвоить ему статус исторического памятника, Лалли знала, что многие хотят его уничтожить. Нет, господи, пожалуйста, только не мой вокзал!
Зимой она никогда не пользовалась своей комнатой. Слишком холодно и сыро. Но с мая по сентябрь она ночевала в ней раза два в неделю, не слишком часто, чтобы не попасться копам и не возбудить любопытство Рози.
Прошло шесть лет, лучших в жизни Лалли. Она познакомилась со всеми охранниками, продавцами газет и работниками закусочных. Узнавала постоянных пассажиров, знала, кто на какой поезд садится и в какое время. Она даже запомнила лица выпивох, нетвердой походкой спешивших на последние поезда.
В тот понедельник Лалли встречалась с Рози в центральном зале ожидания. Этой зимой ее мучил артрит. Только из-за этого она не ходила в свою комнату. Но прошло уже шесть месяцев, и она вдруг почувствовала, что не может больше ждать.
«Просто спущусь и посмотрю, как она выглядит, — подумала она. — Может, там не так уж холодно и можно переночевать. Хотя вряд ли».
Лалли стала тяжело спускаться в нижний терминал. Людей было мало. Она осторожно огляделась, проверяя, нет ли полицейских. Нельзя попасться по пути в комнату. Они не разрешат ей там оставаться, даже самые хорошие парни.
Она заметила семью с тремя маленькими детьми. Все такие симпатичные. Лалли любила детей и была хорошей учительницей. Когда классу надоедало высмеивать ее простоватость, она обычно налаживала неплохие отношения с учениками. Но ей совсем не хотелось вернуть те дни, ни за что.
Она уже собиралась спуститься по пандусу к 112-му пути, когда ее внимание привлекла изорванная алая подкладка, свисающая со старого серого пальто.
Лалли узнала пальто. Она примеряла его в комиссионке на Второй авеню неделю назад. Не может быть двух одинаковых пальто с такой подкладкой. Любопытство достигло предела: она внимательно рассмотрела лицо женщины в пальто и удивилась, какое молодое и красивое лицо та прятала под платком и темными очками.
Женщина была с… этого типа Лалли часто видела на вокзале в последнее время. Она обратила внимание на дорогие кожаные ботинки девушки, такие же носили некоторые пассажиры ветки на Коннектикут.
Забавное сочетание, подумала она. Пальто из комиссионки и такие ботинки. Эта пара полностью завладела ее вниманием, она стала следить за ними. Вещмешок, который нес мужчина, явно был тяжелым. Лалли нахмурилась, увидев, что они идут к 112-му пути. Поезда не будет еще полчаса. Чокнутые. Зачем ждать на платформе? Там холодно и сыро.
Лалли пожала плечами. Что ж, пока они на платформе, пройти в комнату не получится. Придется подождать до завтра, философски подумала она и отправилась в зал ожидания на встречу с Рози.
14
— Говори, Рон, говори, черт бы тебя побрал! — Темноволосый адвокат нажал кнопку записи. Магнитофон стоял на койке между двумя молодыми людьми.
— Нет! — Рон Томпсон вскочил и заметался по узкой камере, выглянул в зарешеченное окно. Быстро обернулся. — Здесь даже снег кажется грязным. Грязным, серым и холодным. Хочешь это записать?
— Нет, не хочу. — Боб Кернер встал и положил руки на плечи юноши. — Рон, пожалуйста…
— Ради чего? Ради чего? — Губы у девятнадцатилетнего парня задрожали. Выражение лица у него изменилось, стало детским и беззащитным. Он быстро закусил губу, провел рукой по глазам. — Боб, ты сделал все, что мог. Я это знаю. И сейчас уже никто ничего не может сделать…
— Ничего, кроме объяснения губернатору причины, по которой ей, как главе исполнительной власти штата, следует помиловать тебя… или хотя бы отсрочить приговор… хотя бы отсрочить его, Рон.
— Но ты же пытался. Эта журналистка, Шэрон Мартин… если ничего не удалось, несмотря на все ее важные подписи… Провалилась бы эта проклятая Шэрон Мартин ко всем чертям! — Боб Кернер сжал кулаки. — Провалились бы все эти безмозглые, никчемные добрячки. Она завалила наше дело, Рон. У нас была готова петиция, настоящая петиция, от людей, знающих тебя… Людей, знающих, что ты не можешь никому причинить вред… А она начала верещать по всей стране, что, конечно, ты виновен, но умереть не должен. Из-за нее губернатор не могла смягчить твой приговор… просто не могла.
— Тогда зачем впустую тратить твое время? Что толку, если нет надежды? Я не хочу больше об этом говорить!
— Надо об этом говорить! — Голос Боба Кернера смягчился, когда он посмотрел юноше в глаза. Прямота и честность его взгляда притягивала. Боб подумал о себе в этом возрасте. Десять лет назад он учился на втором курсе в Вилланова. Рон тоже собирался учиться в колледже, а вместо этого должен умереть на электрическом стуле. Даже два года в тюрьме не сделали вялым его мускулистое тело. Рон постоянно занимался в камере, он был таким дисциплинированным. Но он потерял двадцать фунтов, и лицо приобрело меловую бледность.
— Слушай, — начал Боб, — наверняка я что-то где-то упустил…
— Ничего ты не упустил.
— Рон, я защищал тебя, ты не убивал Нину Петерсон, но был осужден. Если бы нам удалось найти одну единственную улику и отправить ее губернатору, одну весомую причину, чтобы она могла дать тебе отсрочку. У нас сорок два часа… всего сорок два часа.
— Ты только что сказал, что она не смягчит приговор.
Боб Кернер наклонился и выключил магнитофон.
— Рон, может, я не должен тебе этого говорить. Видит бог, это слишком общий план. Но послушай меня. Когда тебя обвинили в убийстве Нины Петерсон, многие люди считали, что ты виновен еще и в двух других нераскрытых убийствах. И ты это знаешь.
— Меня достаточно спрашивали о них…
— Ты ходил в школу с дочкой Карфолли… убирал снег для миссис Вейсс. Спросить имело смысл. Это обычная процедура. После того как тебя арестовали, убийств больше не было… до настоящего времени.
— Рон, за последний месяц в округе Фэйрфилд убили двух молодых женщин. Если бы мы могли найти что-то, заронить сомнение… предоставить факты, предполагающие связь между смертью Нины Петерсон и другими жертвами…
Он обнял юношу за плечи.
— Рон, я понимаю, как тебе паршиво. И могу только догадываться, что ты переживаешь. Но ты говорил мне, как часто ты прокручивал в голове этот день… Может, есть что-то кажущееся неважным… какая-то деталь. Ты просто скажи.
Рон взял себя в руки, подошел к койке и сел. Затем нажал кнопку записи на магнитофоне и повернул голову так, чтобы говорить в микрофон. Сосредоточенно хмурясь и запинаясь, он начал говорить:
— В тот день после школы я работал в магазине Тимберли. Миссис Петерсон пришла за покупками. Мистер Тимберли сказал, что уволит меня, потому что я постоянно отпрашивался на тренировки по бейсболу. Она его услышала. Когда я помогал ей донести покупки до машины, она сказала…
15
Поезд подъехал к станции Карли в девять часов. К этому времени безумное нетерпение Стива сменилось глубокой, гнетущей тревогой. Надо было позвонить врачу. Если Нилу стало плохо, Шэрон могла повезти его на укол. Может, поэтому никто не брал трубку.
Шэрон приезжала. В этом он уверен. Она просто не могла передумать и не позвонить ему.
А может, это помехи на линии. Пропусти он этот поезд, бог знает, когда пришел бы следующий. Проводник говорил что-то про замерзающие пути.
Что-то не так. Стив чувствовал это. Знал.
Но, возможно, это предстоящая казнь наполнила его такой тревогой и страхом. Боже, сегодняшняя газета заново все разворошила. Фотография Нины на первой странице. «Юноша умрет за жестокое убийство молодой матери из Коннектикута».
Рядом фото Томпсона. Приятное лицо. Трудно поверить, что он способен на хладнокровное убийство.
Фотография Нины. Всю долгую поездку Стив снова и снова разглядывал ее. Репортеры требовали последний прижизненный снимок, и он проклинал себя, что позволил им скопировать его. Его любимый: ветер развевает темные кудри вокруг ее лица, нос наморщен от смеха, на шее свободно болтается шарф. И только потом он понял, что этим самым шарфом Томпсон задушил ее.
Господи Иисусе!
Стив первым выбежал из вагона, когда поезд с сорокаминутным опозданием прибыл в Карли. Перепрыгивая через скользкие ступени, он помчался к парковке и попытался стряхнуть снег с ветрового стекла своей машины. Тонкая корка льда не позволила это сделать. Нетерпеливо открыв багажник, он достал скребок для льда.
Последний раз он видел Нину живой, когда она привезла его к поезду. Он заметил, что на правом переднем колесе оказалась лысеющая запасная покрышка. Нина призналась, что накануне проколола шину и ездила без запаски.
Он вышел из себя и накричал на нее:
— Нельзя ездить на такой паршивой покрышке! Черт побери, дорогая, твое легкомыслие тебя погубит!
Погубит!
Она обещала сразу сменить покрышку. На станции он собрался выходить из машины без поцелуя на прощание. Но она наклонилась, пощекотала ему щеку поцелуем и с легким смехом сказала: «Хорошего дня, ворчун. Я люблю тебя».
Он не ответил и не оглянулся, а просто побежал на поезд. Потом размышлял, не позвонить ли ей с работы, но убедил себя, что стоит заставить ее думать, будто он на самом деле очень недоволен. Он беспокоился о ней. Она беззаботно относилась к серьезным вещам. Несколько раз он работал допоздна и, возвращаясь домой, находил входную дверь открытой.
Он так и не позвонил, не помирился с ней. А когда сошел с поезда в половине шестого, на перроне стоял Роджер Перрис, чтобы отвезти его домой и сообщить о смерти Нины.
И вот почти два года жестокой боли, пока шесть месяцев назад его не представили второму гостю шоу «Сегодня», Шэрон Мартин.
Лобовое стекло очистилось. Стив сел в машину, повернул ключ и, не давая мотору прийти в себя, нажал на газ. Он хотел приехать домой и увидеть, что с Нилом все в порядке. Хотел, чтобы Нил снова был счастлив. Хотел обхватить Шэрон и не отпускать ее. Сегодня вечером он хотел слышать, как она ходит по комнате для гостей, знать, что она рядом. Им надо поговорить. Нельзя позволить чему-либо испортить их отношения.
Пятиминутная поездка заняла пятнадцать минут. Дороги превратились в ледяное полотно. На одном из знаков «стоп» он нажал на тормоз, а машина продолжала скользить до перекрестка. Слава богу, на нем не было пешеходов.
Наконец он свернул на Дрифтвуд-лейн. Улица показалась ему непривычно темной. У его дома… не горело освещение! Ужас током пробил все тело. Забыв про скользкую дорогу, Стив вдавил в пол педаль газа, и машина дернулась вперед, одним махом преодолев квартал. Он свернул на свою подъездную дорожку и резко затормозил позади машины Шэрон. Прыжком преодолев лестницу, сунул в замок ключ и толкнул входную дверь.
— Шэрон… Нил… — позвал он. — Шэрон… Нил…
Он заглянул в гостиную. На полу разбросаны журналы. Нил занимался вырезанием, на открытой странице остались ножницы и обрезки бумаги.
На маленьком столе у камина стояли нетронутые чашка какао и бокал шерри. Стив быстро коснулся чашки. Какао остыло. Он бросился в кухню, заметил в раковине кастрюлю, через холл побежал в кабинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30