– Чего вы, в сущности, добиваетесь? – спросил он. – Вам ведь никто не поручал расследование. Нас только попросили навести кое-какие справки… Что мы и сделали… На этом наша роль кончается, у нас полно другой работы…
– Работы пригородного комиссариата… – Шабёй презрительно выпустил струю серого дыма. – У меня другие цели.
– Да, да, я понимаю. – Грегуар усмехнулся. – Спешим, хотим немедленно откопать что-нибудь сногсшибательное, сенсационное, что сразу обеспечит продвижение по службе.
– Во всяком случае я… – Шабёй интонационно выделил «я». – Я здесь долго киснуть не собираюсь.
– Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я рассуждал так же, – ответил Грегуар. – И уже тридцать лет, как я в Бур-ля-Рен.
Он поудобнее устроился в кресле и посмотрел на собеседника карими, умными глазами, в которых помимо раздражения читалось желание переубедить.
– Так или иначе, дело закрыто, поскольку в прокуратуре пришли к заключению, что это несчастный случай. Все свидетельские показания сходятся.
– Свидетельские показания еще не доказательство. Чувствовалось, что Шабёй, как примерный ученик, знает свой учебник наизусть. – Вот если бы имелся очевидец происшествия.
– А еще что? – Грегуар ухмыльнулся. – Если бы имелся очевидец, дорогой мой, не понадобилось бы ни следствия, ни вскрытия.
Шабёй уселся на угол стола, его правая нога болталась в пространстве, изо рта торчала трубка; поза его, надо сказать, выглядела весьма кинематографично.
– Кстати, о вскрытии! – воскликнул он. – Судмедэксперт обнаружил глубокую рану на черепе, однако при таком состоянии тела установить ее происхождение невозможно.
Он спрыгнул со стола и встал перед своим коллегой, как перед обвиняемым.
– Убийца, если бы он хотел скрыть следы преступления, действовал бы именно таким образом. И то, что полицейский, достойный своего имени…
Он откашлялся после «достойный своего имени», что подразумевало: «именно такой, как я» – и закончил:
– То, что полицейский, достойный своего имени, заинтересовался подобным обстоятельством, это нормально.
«Снова он воображает о себе невесть что», – подумал Грегуар.
– То, что падающая под откос машина самовозгорается, тоже нормально, – сказал он, встал и, чтобы прогнать запах светлого табака, открыл окно. Глоток ледяного воздуха прочистил ему легкие. Волна необычного для этого времени года холода захлестнула регион. Вода в желобах замерзла, и в выстиранном небе сквозь облака робко проглядывало солнце.
Холод определенно был слишком сильный. Грегуар захлопнул окно. Этот самовлюбленный молокосос не на шутку начинал его раздражать.
– Послушайте, вы стремитесь все усложнить, хотите найти здесь преступление во что бы то ни стало! Но у преступления должны быть мотивы… Здесь же ни ограбления – я знаком с заключением судмедэксперта так же, как и вы, – ни насилия над жертвой. – Жестом он вынудил Шабёя замолчать. – Согласитесь, что если это убийство, совершить его мог только мужчина. Столкнуть машину в карьер, напасть на мадам Сериньян… Короче, даже если у мужа есть любовница, что не доказано, она сделать этого не могла.
– Остается муж! – возразил Шабёй, несколько смущенный таким выпадом.
– Черт подери, вы оспариваете очевидное! – Грегуар чуть не опрокинул пепельницу «Чинзано», гася в ней окурок. – Черт побери!.. Я сам ездил в салон причесок… Я же не глухой, что-что, а снимать показания умею!.. Хозяин и двое служащих мне подтвердили, что в ту субботу мадам Сериньян прибыла к ним в половине третьего, а уехала от них лишь в пять вечера. В пять часов, а может быть, даже чуть позже, – повторил он. – Они категоричны! А Филипп Сериньян прибыл в Мулен (до него отсюда часа два езды) между пятью и шестью вечера. Если только он не наделен даром находиться в двух разных местах одновременно, арифметика получается простая.
Он стукнул кулаком по столу и на сей раз опрокинул пепельницу, содержимое которой рассыпалось по полу. Сложив листок бумаги в кулек, он принялся собирать пепел и окурки.
Шабёй терпеливо подождал, пока он закончит операцию, а затем процедил сквозь зубы:
– Арифметика простая, если его друзья не лгут. Пепельница вновь накренилась.
– Вы подозреваете Робера и Люсетту Тернье?
– Для полицейского, достойного своего имени…
– Фу, черт! – выругался Грегуар, направляясь к выходу.
Он уже переступил порог, затем вдруг передумал, повернулся и, держась за ручку двери, произнес:
– У вас слишком буйное воображение, старина. Уймите свою фантазию, не то убийцы вам скоро начнут мерещиться повсюду… даже под вашей собственной кроватью!
Дверь за ним закрылась. Шабёй гримасой отвращения проводил коллегу и сел за свой рабочий стол.
Как его и учили на курсах повышения квалификации, он привел в порядок свои записи, подчеркнул основные мысли и, убежденный в том, что он один на правильном пути, слепо вступил на ложный путь!
Глава 8
Жил-был… Это начиналось как сказка! Чтобы не выглядеть слишком безразличным и чем-то занять свой мозг, Филипп, укрывшись под маской важного молчания, принялся сочинять во время похоронной церемонии начало своей истории.
«Жил-был один старый, очень старый пенсионер, в прошлом – железнодорожный служащий, которого звали дядюшка Антуан и который жил, уединившись в своем имении неподалеку от Аркашона. В действительности его „имение“ состояло из хибарки, окруженной несколькими гектарами невозделанной песчаной равнины, не представлявшей никакой ценности. Однако добряк, который был к тому же человеком сентиментальным, дорожил им как зеницей ока.
Дед дядюшки Антуана построил дом собственными руками. В нем родился и жил его сын, а потом и внук.
Летом племянник дядюшки, банковский служащий в Париже, приехал к нему провести отпуск вместе с очаровательной супругой, приятной молодой особой, которая очень понравилась дядюшке Антуану…»
По тем же соображениям, что и во время похорон, а также чтобы избежать разговоров с друзьями, с пониманием отнесшимся к его сосредоточенности, Филипп продолжал историю в машине, на которой его везли с кладбища…
«Больше всего дядюшку Антуана беспокоила судьба „имения“ после его смерти. От одной только мысли, что оно может перейти в чужие руки, ему становилось не по себе. Правда, племянник пообещал…
Но разве можно верить словам мальчишки, который, до сих пор казавшийся серьезным, недавно сморозил глупость. Да какую глупость!.. Уволился из банка, где он мог завершить карьеру в должности начальника отдела… Уволился из банка, чтобы писать книги!.. Как будто это может являться профессией.
Словом, то, что для дядюшки Антуана сначала было лишь беспокойством, вскоре превратилось, под воздействием возраста, в наваждение. Однажды ему показалось, что он нашел, наконец, способ если и не избежать продажи «имения» после своей смерти, то хотя бы отсрочить ее…»
Резкое торможение бросило пассажиров вперед. Робер посоветовал быть осторожнее. Люсетта пожала плечами, переключила передачу и снова рванула машину с места.
Она уверенно вела «Ланчу», кажется, она не упустила бы преимущества, даже если это грозило столкновением.
– Старик, ты в порядке? – участливо поинтересовался Робер.
Движением век Филипп дал понять, что все нормально.
«Дядюшка Антуан умер на восемьдесят девятом году жизни, спустя несколько месяцев после того, как он нанес визит нотариусу Аркашона.
Завещание сводилось к одной фразе: имение наследует племянник, но право пожизненного пользования им принадлежит его жене.
«Условия поставлены жесткие, – заявил нотариус племяннику. – Вы являетесь собственником имения, однако даже с согласия вашей супруги не можете его продать. Вы получили бы на это право, только если бы ваша жена скончалась».
Прошло три года… В регионе заговорили о нефти… Невозделанная песчаная равнина приобрела вдруг такую ценность, что даже самые уравновешенные люди начинали терять самообладание… Именно тогда в результате несчастного случая и погибла жена племянника…»
– Вот ты и приехал, старик, – сказал Робер. Ледяная корка скрипнула под колесами автомобиля, как корка свежего хлеба, когда его разламываешь. Люсетта затормозила и присоединилась к Филиппу на тротуаре.
Стоял такой мороз, что нимб легкого пара от ее дыхания окружал ее лицо с заостренными чертами. Но она, похоже, не ощущала холода и неподвижно стояла перед Филиппом, словно чего-то ждала: возможно, приглашения последовать за ним в дом. Озябший. Робер сидел в машине.
Люсетта мягко пожала руку, протянутую Филиппом.
– Может, все-таки поедем к нам? Я приготовила легкую закуску…
Он уже отказался раньше, но она возобновила попытку, не отпуская его руки, которая не осмеливалась увильнуть сама.
– Легкую закуску специально для вас… Нам было бы так приятно…
Филипп думал о Раймонде, ждавшей его возвращения.
– Я устал, – сказал он. – Сейчас я хочу только одного: отдохнуть.
– Я могла бы зайти и приготовить вам выпить что-нибудь горячее…
Этого еще не хватало! И что она к нему пристала? Вцепилась мертвой хваткой… Не понимает она или не желает понимать?
Филипп, у которого окоченели ноги, пританцовывал на месте, раздумывая, как отклонить предложение, не обидев Люсетту. Высунув голову из машины, Робер подоспел к нему на помощь как раз вовремя:
– Оставь его в покое, он же сказал, что хочет отдохнуть.
Люсетта зло посмотрела на брата, открыла было рот, чтобы возразить, но, ничего не сказав, вновь села за руль.
– До скорого! – крикнула она и захлопнула дверцу.
«Ланча» отъехала от тротуара и стала быстро удаляться. Филипп, который уже преодолел четыре ступеньки своего крыльца, на прощанье махнул друзьям рукой и вошел. Перед тем как раздеться, он повернул ключ в замочной скважине – не сделай он этого, кто угодно мог открыть дверь снаружи, потянув за огромную медную круглую ручку.
– Ты здесь? – позвал он.
Он думал, что Раймонда наверху, но увидел ее в гостиной: развалившись в кресле, она курила «Пел-Мел». Ее красный халат огненным пятном выделялся на зеленом бархате сиденья.
Разъяренный, он подошел к ней.
– Сколько раз повторять, что ты не должна находиться на первом этаже, когда меня нет дома?.. А если бы я вошел не один?
– Я наблюдала за тобой из-за шторы. Я видела, что ты один.
– Она видела… Однажды ты не увидишь и тогда… Что больше всего его раздражало, так это ее беспечность. Казалось, для нее имеет значение только одно: быть здесь, с Филиппом, жить его присутствием, черпать в нем некую духовную пищу, в которой она нуждалась.
Навязав себя, она приняла все условия затворнической жизни: находиться на втором этаже, не включать вечером освещения, не проверив, что ставни закрыты, в отсутствие Филиппа вешать на окно спальни одеяло, чтобы снаружи не заметили света, и главное, не покидать этой тюрьмы-спальни, не ходить, не шевелиться, когда на первом этаже есть кто-то посторонний… Они не были застрахованы ни от каких случайностей!
Первые дни Филипп жил в особняке как на пороховой бочке, затем мало-помалу все утряслось. Практически никто, кроме Люсетты, к нему не приезжал, а с похоронами, разрешенными, наконец, после пяти дней ожидания, казалось, завершилось и время тревог.
«Это не причина, чтобы расслабляться!»
Филипп думал, в частности, о Люсетте, которая продолжала наведываться почти ежедневно. Он переносил ее любезность, в то время как наверху, снедаемая ревностью, Раймонда нетерпеливо прислушивалась к разговору, улавливая из него лишь обрывки фраз, которые, впрочем, всегда истолковывала превратно.
Эти мгновения были самыми тягостными. Одним ухом он рассеянно слушал гостью с ее уверениями в дружбе, другим – напряженно исследовал тишину на этаже. Это своего рода раздвоение подвергало его нервную систему тяжелейшему испытанию, тем более что Раймонда всегда устраивала ему после этого сцену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18