В такой час Роз должна уже быть дома. Может, она в гостях? Или ей стало хуже и она в больнице? Однако я тут же отметил в душе, что уже не верю ни в какой сердечный приступ… Но не могла же моя теща, даже если ее положили в больницу, оставить свой дом без присмотра, должен быть какой-то сторож, кто-нибудь из прислуги.
– Подождите меня, пожалуйста, – сказал я шоферу.
Я нащупал какую-то ручку рядом с калиткой: наверно, это звонок. Я потянул ручку, зазвенел колокольчик, высокие ноты прозвучали для меня сардоническим смехом. Разумеется, никто не ответил. Я бы даже удивился, если бы кто-нибудь вышел ко мне.
Я попросил таксиста развернуться и осветить фарами вход. Красивая двустворчатая калитка, красивые пилястры. На одной из пилястр вырезан номер. Восемнадцать. К другой прикреплен почтовый ящик. Свет фар не попадал на него, и, чтобы прочесть фамилию, мне пришлось воспользоваться зажигалкой – ее подарила мне в мой день рождения Пат. Я прочел: «Роз Стивенс-Бошан». Сомнений быть не могло. Моя теща француженка, после фамилии покойного мужа она всегда ставит свою девичью фамилию.
Я уже хотел было погасить зажигалку, но мне показалось, что там еще что-то написано; я поднес язычок пламени поближе и разобрал корявую надпись, сделанную мелом прямо на ящике: «В отъезде до 25 сентября».
Должно быть, это написал почтальон для своего сменщика.
Если бы Роз была в больнице, никто не стал бы писать, что она в отъезде, да еще указывать точную дату ее возвращения. Надпись на почтовом ящике могла появиться лишь в одном-единственном случае – если теща уехала отдыхать. Значит, телеграмма, которую Пат получила неделю назад, была ложью и понадобилась для того, чтобы заманить Пат в ловушку… Правда, сердечный приступ мог случиться с Роз после ее отъезда, и в этом случае телеграмму послали оттуда, где Роз заболела… Но почему тогда Пат ничего мне об этом не сообщила? Нет, такого быть не могло.
И тем не менее надо было срочно все это выяснить. Я огляделся; в соседнем коттедже горел свет. Может быть, там я что-нибудь узнаю? Я попросил шофера подождать еще немного; в ответ он пробурчал, что ему решительно все равно, на какой улице спать.
Я позвонил в соседнюю калитку, и мне тотчас отворил какой-то человек, видимо садовник; он выслушал мои объяснения, покачал головой и пригласил зайти в дом. Я немного подождал в тускло освещенном, но уютном холле, обставленном с той простодушной безвкусицей, которая так свойственна провинциальной британской буржуазии. Ко мне вышла хозяйка, добродушная, седовласая, с круглым румяным лицом, поразительно похожая на свою мебель. Она не проявила ко мне ни малейшего недоверия и приняла меня так, будто мы тысячу лет знакомы, даже заставила меня проглотить бокал отвратительного хереса. Ее звали миссис Портер. Не задав еще ни одного вопроса, я вскоре уже знал, что она вдова, как и моя теща, что у нее трое взрослых сыновей и все они были на войне, один служил в авиации, другой на флоте, третий в войсках противовоздушной обороны, и все трое, слава богу, остались живы, все трое женились и уехали из материнского дома, но она их не удерживала, потому что каждый должен следовать по жизни своим собственным путем; она вполне ладит со всеми тремя невестками и до безумия обожает двух своих внуков и пятерых внучек, одна из которых гостит сейчас у нее, и она была бы счастлива мне ее показать, но девочка, к сожалению, уже спит.
Я сидел, как на раскаленных угольях, и не мог вставить в этот поток интереснейшей информации ни единого слова. Но вот наконец миссис Портер перешла к волновавшей меня теме.
Да, разумеется, она хорошо знает мою тещу. Правда, миссис Стивенс всего три месяца как поселилась на Виллоу-Роуд, но обе дамы сразу же подружились, ведь обе они вдовы и их дома стоят бок о бок. К тому же миссис Стивенс женщина очаровательная и в высшей степени изысканная; таких приятных особ наверняка и при королевском дворе нечасто встретишь. И она очень обязательная: когда в августе миссис Портер уезжала отдыхать, миссис Стивенс сама первая предложила взять к себе ее кота; заодно я выяснил, что все три невестки миссис Портер не выносят животных, и это было ее главной к ним претензией; впрочем, бедненький Пусси совершенно бы растерялся, если бы ему пришлось покинуть родную улицу. Нет, миссис Стивенс за все время, что она живет на Виллоу-Роуд, ни разу не болела, правда, она жаловалась соседке, что иногда в зимние месяцы ее мучает ревматизм, но ведь всем известно, что с ревматизмом люди до ста лет живут, и она, миссис Портер, всегда говорит, что такая вот добрая старая болячка куда лучше всех этих новомодных хворей, которые моментально уносят вас в могилу… Да, миссис Стивенс уже недели две как уехала, а до этих пор она никуда надолго не отлучалась, потому что надо было привести в порядок дом и участок; переезд на новое место – дело ох не простое, и всего каких-то два месяца прошло, с июня по август, – этот срок совершенно недостаточен, чтобы обставить дом основательно и уютно. Но миссис Стивенс удивительно быстро и хорошо с этим справилась, дом у нее – ну прямо игрушка! Естественно, что после таких хлопот ей необходимо было отдохнуть, и миссис Портер сама ей посоветовала уехать куда-нибудь на пару недель. Ах, куда же она уехала? Постойте, постойте… Нет, помню только, что это или Борнмут, или Брайтон, если, конечно, не Бристоль; во всяком случае, начинается на букву «Б», это уж точно. Впрочем, вполне возможно, что это просто Дувр.
Да-да, конечно, ужасно обидно, что я проделал такой дальний путь, прилетел из-за океана и вот оказалось, что тещи нет в Лондоне; миссис Стивенс придет в отчаяние, когда узнает, что все так неудачно получилось. Она много рассказывала миссис Портер о своей дочери и обо мне; о зяте она всегда говорила с большим уважением и любовью. Нет, миссис Портер никак не может вспомнить, Борнмут ли это, Брайтон или Дувр… Но если даже и знать, в какой город уехала миссис Стивенс, разве отыщешь человека в таком многолюдном месте, если тебе не известно, в какой гостинице он остановился… Почтальон? Нет, почтальон адреса не знает, миссис Стивенс просила, чтобы всю корреспонденцию сохраняли на почте до ее возвращения; и она, конечно, правильно поступила: почта в наше время из рук вон плохо работает и простое изменение адреса влечет за собой потерю доброй половины писем. Но как же это она не предупредила ни дочь, ни зятя, что уезжает из Лондона? Это очень странно. Может быть, письмо, в котором она сообщала об этом, тоже пропало? Такое случается на каждом шагу! Да вот, пожалуйста, не далее как позавчера…
Спрашивал ли кто-нибудь миссис Стивенс за эту неделю? Нет, никто не спрашивал. Миссис Портер не выходила из дому, а из окна ей видно почти все, что происходит на улице… Молодая блондинка? Нет, совершенно исключено.
Я прекратил расспросы. Начни я объяснять миссис Портер причину моего путешествия, она бы только перепугалась и страшно всполошилась, а в ее душу, чего доброго, закрались бы всякие подозрения на мой счет, и все завершилось бы новым нескончаемым потоком слов… Но две вещи я установил совершенно точно: Роз не было в Лондоне, когда неизвестное лицо послало на имя Пат телеграмму о том, что ее мать тяжело больна; и Пат ни разу не была в доме матери.
Когда, проделав обратный путь, показавшийся мне еще более долгим, чем путь в Хэмпстед, я снова оказался в «Камберленде», на свидание с тобой я давно ОПОЗДАЛ. Портье передал мне твою записку, где ты сообщал, что не можешь больше ждать; ты предлагал мне прийти к тебе в контору на следующее утро, к десяти часам.
Я был так измучен, что даже не огорчился. Съел бифштекс в баре, поднялся в свой номер и сразу лег. Но несмотря на усталость, не мог заснуть. Я лежал в темноте с открытыми глазами, снова и снова перебирая в уме нелепые условия неразрешимой задачи.
Глава пятая
Почему я написал, Том, в начале этого дневника, что ты показался мне другим, не похожим на самого себя? Я был к тебе несправедлив. Не знаю, что я делал бы без тебя в это субботнее утро. Когда в одиннадцатом часу я пришел к тебе в контору, мной безраздельно владело отчаяние; еще немного, и я бы вообще отказался от всяких розысков, так и не успев их толком начать. Но ты нашел именно те единственные слова, которые были мне так нужны, – ты стал говорить о Пат. И я снова воспрянул духом. Мы перебрали с тобой все гипотезы и все варианты и пришли к выводу, что только полиция может мне помочь и что необходимо поскорее туда обратиться. Благодаря тебе я избежал всех формальностей, проволочек и многочасовых ожиданий: через полчаса я был в кабинете сэра Джона Мэрфи, возглавляющего службу розыска пропавших без вести лиц. Разве мог я надеяться без твоей помощи попасть так легко в Скотланд-Ярд – утром в субботу и сразу к начальнику, без предварительной записи на прием, миновав все инстанции?…
Я не люблю полицейских, но должен признать, что Мэрфи мне сразу понравился. В нем есть спокойствие, воспитанность, мягкость (прекрасно сочетающаяся с решительностью) – словом, те качества, которые чрезвычайно редко встретишь в американской полиции, даже у самых высших чинов. Ни разу во время нашей беседы в то утро я не почувствовал в нем желания приуменьшить серьезность дела, с которым я к нему пришел; он ни на секунду не усомнился в правдивости моих слов и, даже высказывая предположения, для меня неприятные, – думаю, высказать их он был обязан, – делал это с большим тактом и словно бы нехотя.
– Можете ли вы утверждать, – спросил он, – что между вами и миссис Тейлор не было никаких… э-э, никаких недоразумений? Абсолютно ли вы уверены в том, что она ничего не скрыла от вас?… Я хочу сказать, не скрыла ничего такого, что могло бы пролить свет на ее исчезновение?
Мне стоило большого труда не вспылить, как это было со мной в Милуоки, когда Керк Браун позволил себе предположить нечто подобное. Правда, сэру Мэрфи это было более простительно, чем Керку Брауну, поскольку Мэрфи не знал Пат, а если говорить честно, простительно им обоим… Но как мне было убедить их, что они заблуждаются? Моя реакция на их вопросы не имела ничего общего с возмущением, обуревающим ревнивого мужа, для которого невыносима самая мысль, что жена от него что-то скрывает, что она обманывает его. Нет, в данном случае речь шла совсем не о том. Конечно, если бы я узнал, что Пат любит другого, это было бы для меня страшным ударом, и все же, думаю, я бы мог допустить, что это возможно; из любви к Пат я бы мог ее даже простить. Но никто (кроме тебя, Том, в этом я уверен), никто не может понять, что Пат не способна меня обмануть; это вещь совершенно немыслимая, невозможная, потому что Пат – неотъемлемая часть меня самого. Было бы, скажем, нелепостью обвинять свою руку или ногу, что они вас обманывают. Такое обвинение лишено всякого смысла. И так же бессмысленно подозревать или обвинять в этом Пат; она словно часть моего тела, исчезновение ее можно сравнить лишь с ампутацией ноги или руки, но ведь это – несчастный случай, и предвидеть его нельзя.
Конечно, я не мог все это высказать сэру Джону Мэрфи (я и тебе-то все объяснил сейчас очень бессвязно). Но я нашел для него другой аргумент:
– Ваш вопрос был бы оправдан, сэр, если бы моя жена покинула Милуоки по собственной воле. Но вы забываете, что ее вызвали телеграммой и что телеграмма эта была, по всей видимости, подложной, поскольку моей тещи в момент отправления телеграммы в Лондоне не было.
Сэр Джон мягко улыбнулся:
– Вы слишком торопитесь с выводами. Мы в полиции привыкли быть более осторожными. Чтобы принять выдвигаемую вами версию, нужно иметь свидетельство вашей тещи, что представляется трудным, поскольку она в отъезде. Нужно, далее, увидеть эту телеграмму и проверить, откуда она отправлена. Всю эту часть расследования произвести невозможно, во всяком случае сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Подождите меня, пожалуйста, – сказал я шоферу.
Я нащупал какую-то ручку рядом с калиткой: наверно, это звонок. Я потянул ручку, зазвенел колокольчик, высокие ноты прозвучали для меня сардоническим смехом. Разумеется, никто не ответил. Я бы даже удивился, если бы кто-нибудь вышел ко мне.
Я попросил таксиста развернуться и осветить фарами вход. Красивая двустворчатая калитка, красивые пилястры. На одной из пилястр вырезан номер. Восемнадцать. К другой прикреплен почтовый ящик. Свет фар не попадал на него, и, чтобы прочесть фамилию, мне пришлось воспользоваться зажигалкой – ее подарила мне в мой день рождения Пат. Я прочел: «Роз Стивенс-Бошан». Сомнений быть не могло. Моя теща француженка, после фамилии покойного мужа она всегда ставит свою девичью фамилию.
Я уже хотел было погасить зажигалку, но мне показалось, что там еще что-то написано; я поднес язычок пламени поближе и разобрал корявую надпись, сделанную мелом прямо на ящике: «В отъезде до 25 сентября».
Должно быть, это написал почтальон для своего сменщика.
Если бы Роз была в больнице, никто не стал бы писать, что она в отъезде, да еще указывать точную дату ее возвращения. Надпись на почтовом ящике могла появиться лишь в одном-единственном случае – если теща уехала отдыхать. Значит, телеграмма, которую Пат получила неделю назад, была ложью и понадобилась для того, чтобы заманить Пат в ловушку… Правда, сердечный приступ мог случиться с Роз после ее отъезда, и в этом случае телеграмму послали оттуда, где Роз заболела… Но почему тогда Пат ничего мне об этом не сообщила? Нет, такого быть не могло.
И тем не менее надо было срочно все это выяснить. Я огляделся; в соседнем коттедже горел свет. Может быть, там я что-нибудь узнаю? Я попросил шофера подождать еще немного; в ответ он пробурчал, что ему решительно все равно, на какой улице спать.
Я позвонил в соседнюю калитку, и мне тотчас отворил какой-то человек, видимо садовник; он выслушал мои объяснения, покачал головой и пригласил зайти в дом. Я немного подождал в тускло освещенном, но уютном холле, обставленном с той простодушной безвкусицей, которая так свойственна провинциальной британской буржуазии. Ко мне вышла хозяйка, добродушная, седовласая, с круглым румяным лицом, поразительно похожая на свою мебель. Она не проявила ко мне ни малейшего недоверия и приняла меня так, будто мы тысячу лет знакомы, даже заставила меня проглотить бокал отвратительного хереса. Ее звали миссис Портер. Не задав еще ни одного вопроса, я вскоре уже знал, что она вдова, как и моя теща, что у нее трое взрослых сыновей и все они были на войне, один служил в авиации, другой на флоте, третий в войсках противовоздушной обороны, и все трое, слава богу, остались живы, все трое женились и уехали из материнского дома, но она их не удерживала, потому что каждый должен следовать по жизни своим собственным путем; она вполне ладит со всеми тремя невестками и до безумия обожает двух своих внуков и пятерых внучек, одна из которых гостит сейчас у нее, и она была бы счастлива мне ее показать, но девочка, к сожалению, уже спит.
Я сидел, как на раскаленных угольях, и не мог вставить в этот поток интереснейшей информации ни единого слова. Но вот наконец миссис Портер перешла к волновавшей меня теме.
Да, разумеется, она хорошо знает мою тещу. Правда, миссис Стивенс всего три месяца как поселилась на Виллоу-Роуд, но обе дамы сразу же подружились, ведь обе они вдовы и их дома стоят бок о бок. К тому же миссис Стивенс женщина очаровательная и в высшей степени изысканная; таких приятных особ наверняка и при королевском дворе нечасто встретишь. И она очень обязательная: когда в августе миссис Портер уезжала отдыхать, миссис Стивенс сама первая предложила взять к себе ее кота; заодно я выяснил, что все три невестки миссис Портер не выносят животных, и это было ее главной к ним претензией; впрочем, бедненький Пусси совершенно бы растерялся, если бы ему пришлось покинуть родную улицу. Нет, миссис Стивенс за все время, что она живет на Виллоу-Роуд, ни разу не болела, правда, она жаловалась соседке, что иногда в зимние месяцы ее мучает ревматизм, но ведь всем известно, что с ревматизмом люди до ста лет живут, и она, миссис Портер, всегда говорит, что такая вот добрая старая болячка куда лучше всех этих новомодных хворей, которые моментально уносят вас в могилу… Да, миссис Стивенс уже недели две как уехала, а до этих пор она никуда надолго не отлучалась, потому что надо было привести в порядок дом и участок; переезд на новое место – дело ох не простое, и всего каких-то два месяца прошло, с июня по август, – этот срок совершенно недостаточен, чтобы обставить дом основательно и уютно. Но миссис Стивенс удивительно быстро и хорошо с этим справилась, дом у нее – ну прямо игрушка! Естественно, что после таких хлопот ей необходимо было отдохнуть, и миссис Портер сама ей посоветовала уехать куда-нибудь на пару недель. Ах, куда же она уехала? Постойте, постойте… Нет, помню только, что это или Борнмут, или Брайтон, если, конечно, не Бристоль; во всяком случае, начинается на букву «Б», это уж точно. Впрочем, вполне возможно, что это просто Дувр.
Да-да, конечно, ужасно обидно, что я проделал такой дальний путь, прилетел из-за океана и вот оказалось, что тещи нет в Лондоне; миссис Стивенс придет в отчаяние, когда узнает, что все так неудачно получилось. Она много рассказывала миссис Портер о своей дочери и обо мне; о зяте она всегда говорила с большим уважением и любовью. Нет, миссис Портер никак не может вспомнить, Борнмут ли это, Брайтон или Дувр… Но если даже и знать, в какой город уехала миссис Стивенс, разве отыщешь человека в таком многолюдном месте, если тебе не известно, в какой гостинице он остановился… Почтальон? Нет, почтальон адреса не знает, миссис Стивенс просила, чтобы всю корреспонденцию сохраняли на почте до ее возвращения; и она, конечно, правильно поступила: почта в наше время из рук вон плохо работает и простое изменение адреса влечет за собой потерю доброй половины писем. Но как же это она не предупредила ни дочь, ни зятя, что уезжает из Лондона? Это очень странно. Может быть, письмо, в котором она сообщала об этом, тоже пропало? Такое случается на каждом шагу! Да вот, пожалуйста, не далее как позавчера…
Спрашивал ли кто-нибудь миссис Стивенс за эту неделю? Нет, никто не спрашивал. Миссис Портер не выходила из дому, а из окна ей видно почти все, что происходит на улице… Молодая блондинка? Нет, совершенно исключено.
Я прекратил расспросы. Начни я объяснять миссис Портер причину моего путешествия, она бы только перепугалась и страшно всполошилась, а в ее душу, чего доброго, закрались бы всякие подозрения на мой счет, и все завершилось бы новым нескончаемым потоком слов… Но две вещи я установил совершенно точно: Роз не было в Лондоне, когда неизвестное лицо послало на имя Пат телеграмму о том, что ее мать тяжело больна; и Пат ни разу не была в доме матери.
Когда, проделав обратный путь, показавшийся мне еще более долгим, чем путь в Хэмпстед, я снова оказался в «Камберленде», на свидание с тобой я давно ОПОЗДАЛ. Портье передал мне твою записку, где ты сообщал, что не можешь больше ждать; ты предлагал мне прийти к тебе в контору на следующее утро, к десяти часам.
Я был так измучен, что даже не огорчился. Съел бифштекс в баре, поднялся в свой номер и сразу лег. Но несмотря на усталость, не мог заснуть. Я лежал в темноте с открытыми глазами, снова и снова перебирая в уме нелепые условия неразрешимой задачи.
Глава пятая
Почему я написал, Том, в начале этого дневника, что ты показался мне другим, не похожим на самого себя? Я был к тебе несправедлив. Не знаю, что я делал бы без тебя в это субботнее утро. Когда в одиннадцатом часу я пришел к тебе в контору, мной безраздельно владело отчаяние; еще немного, и я бы вообще отказался от всяких розысков, так и не успев их толком начать. Но ты нашел именно те единственные слова, которые были мне так нужны, – ты стал говорить о Пат. И я снова воспрянул духом. Мы перебрали с тобой все гипотезы и все варианты и пришли к выводу, что только полиция может мне помочь и что необходимо поскорее туда обратиться. Благодаря тебе я избежал всех формальностей, проволочек и многочасовых ожиданий: через полчаса я был в кабинете сэра Джона Мэрфи, возглавляющего службу розыска пропавших без вести лиц. Разве мог я надеяться без твоей помощи попасть так легко в Скотланд-Ярд – утром в субботу и сразу к начальнику, без предварительной записи на прием, миновав все инстанции?…
Я не люблю полицейских, но должен признать, что Мэрфи мне сразу понравился. В нем есть спокойствие, воспитанность, мягкость (прекрасно сочетающаяся с решительностью) – словом, те качества, которые чрезвычайно редко встретишь в американской полиции, даже у самых высших чинов. Ни разу во время нашей беседы в то утро я не почувствовал в нем желания приуменьшить серьезность дела, с которым я к нему пришел; он ни на секунду не усомнился в правдивости моих слов и, даже высказывая предположения, для меня неприятные, – думаю, высказать их он был обязан, – делал это с большим тактом и словно бы нехотя.
– Можете ли вы утверждать, – спросил он, – что между вами и миссис Тейлор не было никаких… э-э, никаких недоразумений? Абсолютно ли вы уверены в том, что она ничего не скрыла от вас?… Я хочу сказать, не скрыла ничего такого, что могло бы пролить свет на ее исчезновение?
Мне стоило большого труда не вспылить, как это было со мной в Милуоки, когда Керк Браун позволил себе предположить нечто подобное. Правда, сэру Мэрфи это было более простительно, чем Керку Брауну, поскольку Мэрфи не знал Пат, а если говорить честно, простительно им обоим… Но как мне было убедить их, что они заблуждаются? Моя реакция на их вопросы не имела ничего общего с возмущением, обуревающим ревнивого мужа, для которого невыносима самая мысль, что жена от него что-то скрывает, что она обманывает его. Нет, в данном случае речь шла совсем не о том. Конечно, если бы я узнал, что Пат любит другого, это было бы для меня страшным ударом, и все же, думаю, я бы мог допустить, что это возможно; из любви к Пат я бы мог ее даже простить. Но никто (кроме тебя, Том, в этом я уверен), никто не может понять, что Пат не способна меня обмануть; это вещь совершенно немыслимая, невозможная, потому что Пат – неотъемлемая часть меня самого. Было бы, скажем, нелепостью обвинять свою руку или ногу, что они вас обманывают. Такое обвинение лишено всякого смысла. И так же бессмысленно подозревать или обвинять в этом Пат; она словно часть моего тела, исчезновение ее можно сравнить лишь с ампутацией ноги или руки, но ведь это – несчастный случай, и предвидеть его нельзя.
Конечно, я не мог все это высказать сэру Джону Мэрфи (я и тебе-то все объяснил сейчас очень бессвязно). Но я нашел для него другой аргумент:
– Ваш вопрос был бы оправдан, сэр, если бы моя жена покинула Милуоки по собственной воле. Но вы забываете, что ее вызвали телеграммой и что телеграмма эта была, по всей видимости, подложной, поскольку моей тещи в момент отправления телеграммы в Лондоне не было.
Сэр Джон мягко улыбнулся:
– Вы слишком торопитесь с выводами. Мы в полиции привыкли быть более осторожными. Чтобы принять выдвигаемую вами версию, нужно иметь свидетельство вашей тещи, что представляется трудным, поскольку она в отъезде. Нужно, далее, увидеть эту телеграмму и проверить, откуда она отправлена. Всю эту часть расследования произвести невозможно, во всяком случае сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22