Я озяб: еще в лесу кое-где лежал снег. "Ну, теперь Пашка завязал. Останется в коммуне". Я обнял его за плечо, потащил за собой.
- Аида в кладовку, дам сырого гороху, пожуй.
Да завтра старайся тише дышать.
Павел хотел еще что-то мне рассказать, но я скорее отвел его в общежитие, вернулся к себе. Еще увидит кто, на конфликтную потащат обоих.
В конце года Павла выдвинули мастером цеха; на Красной доске ударников производства уже давно висел его портрет. Он зажил семейно.
Коммуна наша все росла и расширялась. Строились новые цеха, увеличивался объем производства, прибывали новые партии заключенных из тюрем, лагерей, вливались в коллектив. Какое-то время, шебуршали, затем "обкатывались". К началу тридцатых годов мы становились главными поставщиками спортивного инвентаря и оборудования ДСО "Динамо". Фабрики наши выпускали высококачественные лыжи, коньки, теннисные ракетки, бутсы, майки и прочее. В поселке рядом с бараками строились двухэтажные фибролитовые дома с удобными квартирами, открылись своя поликлиника, ресторан. Воспитанников считали уже не на сотни, а на тысячи, и, конечно, потребовались люди на руководящую работу. Откуда их брать? Из вольнонаемных? Нет. Коллегия ОГПУ решила идти по пути выдвижения из наиболее активных коммунаров, твердо и навсегда порвавших с преступным прошлым.
В число таких попал и я. Меня выдвинули председателем кооператива. Объединял он пекарню и магазин, открытый не только для коммунаров, но и для окрестных жителей. Тут-то меня и приперла к стене малограмотность. Хоть я и посещал вечернюю школу, но учился через пень-колоду: то некогда, то неохота.
"Потом наверстаю". И вот принес мне бухгалтер балансовый отчет за 1929 год.
- Подпиши, Николай Антоныч.
Меня и пот прошиб. Гляжу я на колонки цифр, строчки, а в глазах тюремные решетки: вдруг тут что "не чисто"? Подпишу и... загудел.
- Скажи попроще, - наконец взмолился я. - Проторговались? Убытки есть?
Бухгалтер улыбнулся.
- Свели концы с концами, Николай Антоныч. Даже немного в прибыли.
И пришлось мне поступить в техникум.
Что заставило меня взяться за учебники? Ведь мог бы запросто и полуграмотным прожить: сыт, обут, женился на хорошей девушке, сын растет, комнату получил. Чего еще надо мне, недавнему обитателю тюремной камеры? Заставило - доверие, которое мне оказали. В Болшеве я уже был кем-то вроде "ответработника", большими деньгами ворочал, товарами.
И то, что мне доверяли начальники ОГПУ, руководство коммуны, свои сотоварищи, заставляло меня лезть из кожи, стараться не ударить лицом в грязь, оправдать доброе мнение о себе. Поэтому доверие я считаю основой перевоспитания правонарушителей.
В самом деле: давно ли было то время, когда все от меня берегли карманы и квартиры?
Хоть и очень трудно было, а над учебниками засиживался до петухов, прихватывал выходные дни, отпускное время. Малограмотность у меня была такая - и горько и смешно вспомнить. Например, долго не мог понять, что такое десятичные дроби. Выручил друг и приятель Виктор Попов, тоже студент техникума, собиравшийся поступать в Промакадемию, парень головастый, в прошлом вор-городушник, за которого в 1928 году я поручился перед общим собранием. Сидел он, занимался со мной, запарился, а толку никакого. Из магазина пришла моя жена Аня, положила на стол покупки.
- Сейчас ужинать будем.
Виктор схватил принесенную ею пачку чая, показал мне.
- Что такое?
Я сам был в мыле, чувствовал себя отвратительно.
"Неужели совсем тупой?" Ответил с усмешкой:
- Бомба.
- Правильно, - согласился Виктор. - Бомба.
Он быстро разрезал пачку чая и разделил на две части.
- А это что такое?
У моей жены округлились глаза. Я ответил немного сердито:
- Две бомбы.
- Верно, - подтвердил Виктор. - Две половинки бомбы. А это что?
Так он разделил пачку на десять частей. Потом отодвинул две из них, приложил новую целую пачку и спросил:
- Теперь что? Понял, наконец? Одна целая и две десятых. Так можно и сотую сделать, и тысячную.
Дружно смеялись мы все трое. Жена сказала:
- Вина мы, Витя, не держим, а разоренную пачку хоть всю выпейте. Сейчас поставлю вам чайник, у меня есть печенье, конфеты, колбаса.
В занятиях мне помогали многие люди, и я до сих пор глубоко признателен и друзьям, и воспитателю Николаеву, и учительнице русского языка Смирновой, и управляющему коммуной Богословскому. Все они меня "тянули".
Забегая вперед, скажу, что к тридцати годам я поступил на курсы по подготовке в институт при МВТУ им. Баумана, а закончив их, успешно сдал экзамен, пройдя конкурс, где на место было по семь человек.
Пока же пришлось искупать грехи молодости, сдавать за средний образовательный курс. Вскоре меня поставили руководителем воспитательной части коммуны.
Однажды, идя на дежурство, я услышал негромкий оклик:
- Колька... Николай!
Оглянулся, и глазам своим не поверил: под елью стоял невысокий плотный мужчина с черными волнистыми волосами, в приличном костюме и улыбался мне.
- Миша!? Да ты ли это? А говорили, в тюрьме.
- Если ваше Болшево тюрьма, то все правильно.
Это был мой старый друг по заключению в Сокольниках на Матросской Тишине, однокамерник Михаил Григорьев. Он слегка заикался, как всегда острил.
Я горячо пожал ему руку. Не виделись мы лет пять.
- Пашка Смирнов тут, сынишку растит. Работает мастером в механическом цехе. Как ты живешь?
- Не знаю, - ответил он очень серьезно. - Пришел тебя спросить.
Я сразу все понял.
- В бегах?
Михаил кивнул и сделал движение рукой, показывая, что находится между землей и небом.
- Надоело. Хочу жить, как люди.
Я подумал, прикинул, какие у меня сегодня дела.
- Обожди до обеда. Потом зайдем ко мне, с женой познакомлю, потолкуем.
На работе я мысленно несколько раз возвращался к старому другу по несчастью. Еще когда мы сидели в Сокольниках на Матросской Тишине в одной камере, Михаил Григорьев рассказал мне свою историю. Отца и матери своих он не знал, родился до того, как они стали совершеннолетними и вступили в брак. Скрывая свой "грех", они подкинули его на ступени Московского воспитательного дома. Отсюда его взяли крестьяне деревни Теликовой Можайского уезда; новым родителям земская управа платила за мальчика по три рубля в месяц. В это время родители Миши поженились и попросили вернуть им сына, однако мальчишка понравился крестьянам-воспитателям, и они его не отдали, послав в ответ письмо, будто ребенок умер.
Никаких сведений об отце и матери Миша больше не имел, считая себя "теликовцем". Когда его названые родители Григорьевы померли, мальчика взяла тетка в Москву, приучила к торговле на базаре: он вразнос продавал квас, пирожки.
Мальчику было десять лет, когда началась германская война. За ней последовало свержение царя, Октябрьский переворот. Тетка умерла, и осиротевший Миша попал в лапы улицы. Время было суровое: разруха, голод, безработица. Воровать Миша начал по мелочи, затем "вырос", получил квалификацию и сделался "домушником". Вместе с товарищами брал нэпманские лавки, магазины, квартиры. Эта "работа" и привела его в тюрьму на Матросской Тишине.
Как же сейчас сложилась его жизнь?
Об этом я и узнал в обеденный перерыв, когда мы с Михаилом Григорьевым сидели в моей квартире за обеденным столом.
В последний раз он погорел после ограбления магазина "Венский шик", уже реквизированного у нэпмана и опечатанного. Выломали стенку, вывезли много товаров, продали - и были арестованы.
Суд приговорил Григорьева к десяти годам, и он был отправлен на Соловецкий остров. Пробыл он там меньше года, и вот бежал.
- Как же это тебе удалось? - спросил я.
- Последнее время я работал грузчиком в Беломорске. Цыган там один отбывал срок и задумал срываться. Жена ему привезла с Украины удостоверение и справку, будто бы он приезжал сюда хоронить брата. И вдруг он получает досрочное освобождение.
Я и купил у него документы. Деньжонки имел: хорошо зарабатывал, играл в карты. Хранил я их в поясе штанов. Ну... за час до отхода пробрался на станцию, купил билет. Охрана в Беломорске со стороны лагеря всегда выстраивалась минут за пятнадцать до отхода, я держался за вокзалом. Поезд подошел - сел. Едва тронулись - двое с револьверами: "Ваши документы". Тогда фотографий на удостоверениях не было, а паспорта еще не вводили. По рождению я был лишь на год старше цыгана - прошло.
Жена моя ахнула:
- А поймали б?
Она у меня местная, деревенская, воровских дел не знала. Михаил пожал плечами:
- Суд и новая ссылка... на тот свет.
- А кто тебе к нам в коммуну посоветовал? - спросил я.
- Голос с того света и посоветовал. Приехал в Москву я днем, и сразу к брату. Неродной был, сын Григорьевых из Теликовки. Встретил хорошо, выпили.
А вечером я сказал: "Проведать друга хочу", - и поехал на Серпуховку к Алехе Кабанову. Пообещал брату: "Ночевать вернусь". А с Алехой мы когда-то поделыциками были. Думаю, застану ль? На воле ль он?
Оказался дома, хорошо встретил, бутылку на стол. Тары-бары - второй час ночи. Жена его кинула мне подушку на диван, одеяло: "Оставайся". Наутро Алеха опять не отпустил, похмелялись. "Есть, - говорит, - магазинчик. Кассу можно взять". Я чиркнул рукой по горлу. "Сыт. Обожду. Сгребут вышка мне". Расстались по-хорошему, к брату добрался лишь затемно, а он встречает белый. "Только час как засаду сняли.
Соседка на тебя донесла". Я за кепку да к знакомым девчонкам Гуревичам. Жили они на Верхней Масловке, когда-то с их братом я квартиру брал. Погиб он.
Застопорили мильтоны, кричат: "Стой!", он бежать, а они с нагана. У них переночевал, девчонки посоветовали: "Езжай в Болшево". И вот привет вам с кисточкой.
- Умные эти девчонки, - сказал я Михаилу. - Сейчас на работу мне, а вечером позову Павла Смирнова, кое-кого еще, обсудим твой вопрос.
О прибытии Михаила Григорьева я еще утром доложил руководителю воспитательной части. А сейчас вдобавок переговорил с управляющим Богословским и сказал, что готов за Григорьева поручиться. Он расспросил меня, что за человек Михаил, подумал и согласился :
- Что ж, есть смысл.
И научил, как действовать.
Когда я вернулся домой, там уже был Павел Смирнов и шла оживленная беседа.
"Встретились друзья, - подумал я весело. - Теперь надо будет добиться, чтобы жили вместе. Чего только в жизни не бывает".
- Как решили? - встретил меня вопросом Михаил. - Возьмете... в свой монастырь?
- Управляющий игумен согласился, - так же шутливо ответил я. - Но ведь окончательно решают монахи. На общем собрании.
- Считай, Миша, ты с нами, - ободрил старого друга и Павел Смирнов. Николая ведь взяли когдато? И меня. То же Белое море и "красненькая" сроку.
Поручимся за тебя, ребята тут свои. Болшево - это лучшее место, где для нашего брата светит человеком стать.
- Так идти за бутылкой? - вставая, спросил Михаил.
Мы с Павлом оба расхохотались.
- У нас всегда так, - сказал я. - Радость - бутылку. Горе - бутылку. Забудь об этой барышне, Миша. Понял? Застукают пьяным - сразу за ворота и скатертью дорога. Экспертизы тут не делают: сивухой от тебя несет, глаза красные, как у кролика - и конец.
- Понял, - проговорил Михаил, садясь. - Когда собрание?
Я сел рядом.
- Будет и собрание. Но сперва ты должен пожить в другом... монастыре. Помещается он в Москве на Лубянке. Помнишь, там серый дом стоит?
В комнате сразу наступило молчание. Михаил Григорьев снова медленно поднялся, руки у него бессильно висели вдоль туловища. С минуту он молча переводил взгляд с меня на Павла, точно желая узнать, шутим ли мы над ним или издеваемся? С недоумением на всех нас смотрела и моя жена Аня. Даже Павел немного заколебался: чего это я несу?
- Да ты... да ты... - наконец заговорил Михаил, и губы его задрожали от гнева. - Я ж с Беломорска бежал. Да ты... Я не знаю. Ты... Меня ведь у брата чуть не сгребли в Москве. Сунь я только нос в уголок [Уголок уголовный розыск].
1 2 3 4 5 6
- Аида в кладовку, дам сырого гороху, пожуй.
Да завтра старайся тише дышать.
Павел хотел еще что-то мне рассказать, но я скорее отвел его в общежитие, вернулся к себе. Еще увидит кто, на конфликтную потащат обоих.
В конце года Павла выдвинули мастером цеха; на Красной доске ударников производства уже давно висел его портрет. Он зажил семейно.
Коммуна наша все росла и расширялась. Строились новые цеха, увеличивался объем производства, прибывали новые партии заключенных из тюрем, лагерей, вливались в коллектив. Какое-то время, шебуршали, затем "обкатывались". К началу тридцатых годов мы становились главными поставщиками спортивного инвентаря и оборудования ДСО "Динамо". Фабрики наши выпускали высококачественные лыжи, коньки, теннисные ракетки, бутсы, майки и прочее. В поселке рядом с бараками строились двухэтажные фибролитовые дома с удобными квартирами, открылись своя поликлиника, ресторан. Воспитанников считали уже не на сотни, а на тысячи, и, конечно, потребовались люди на руководящую работу. Откуда их брать? Из вольнонаемных? Нет. Коллегия ОГПУ решила идти по пути выдвижения из наиболее активных коммунаров, твердо и навсегда порвавших с преступным прошлым.
В число таких попал и я. Меня выдвинули председателем кооператива. Объединял он пекарню и магазин, открытый не только для коммунаров, но и для окрестных жителей. Тут-то меня и приперла к стене малограмотность. Хоть я и посещал вечернюю школу, но учился через пень-колоду: то некогда, то неохота.
"Потом наверстаю". И вот принес мне бухгалтер балансовый отчет за 1929 год.
- Подпиши, Николай Антоныч.
Меня и пот прошиб. Гляжу я на колонки цифр, строчки, а в глазах тюремные решетки: вдруг тут что "не чисто"? Подпишу и... загудел.
- Скажи попроще, - наконец взмолился я. - Проторговались? Убытки есть?
Бухгалтер улыбнулся.
- Свели концы с концами, Николай Антоныч. Даже немного в прибыли.
И пришлось мне поступить в техникум.
Что заставило меня взяться за учебники? Ведь мог бы запросто и полуграмотным прожить: сыт, обут, женился на хорошей девушке, сын растет, комнату получил. Чего еще надо мне, недавнему обитателю тюремной камеры? Заставило - доверие, которое мне оказали. В Болшеве я уже был кем-то вроде "ответработника", большими деньгами ворочал, товарами.
И то, что мне доверяли начальники ОГПУ, руководство коммуны, свои сотоварищи, заставляло меня лезть из кожи, стараться не ударить лицом в грязь, оправдать доброе мнение о себе. Поэтому доверие я считаю основой перевоспитания правонарушителей.
В самом деле: давно ли было то время, когда все от меня берегли карманы и квартиры?
Хоть и очень трудно было, а над учебниками засиживался до петухов, прихватывал выходные дни, отпускное время. Малограмотность у меня была такая - и горько и смешно вспомнить. Например, долго не мог понять, что такое десятичные дроби. Выручил друг и приятель Виктор Попов, тоже студент техникума, собиравшийся поступать в Промакадемию, парень головастый, в прошлом вор-городушник, за которого в 1928 году я поручился перед общим собранием. Сидел он, занимался со мной, запарился, а толку никакого. Из магазина пришла моя жена Аня, положила на стол покупки.
- Сейчас ужинать будем.
Виктор схватил принесенную ею пачку чая, показал мне.
- Что такое?
Я сам был в мыле, чувствовал себя отвратительно.
"Неужели совсем тупой?" Ответил с усмешкой:
- Бомба.
- Правильно, - согласился Виктор. - Бомба.
Он быстро разрезал пачку чая и разделил на две части.
- А это что такое?
У моей жены округлились глаза. Я ответил немного сердито:
- Две бомбы.
- Верно, - подтвердил Виктор. - Две половинки бомбы. А это что?
Так он разделил пачку на десять частей. Потом отодвинул две из них, приложил новую целую пачку и спросил:
- Теперь что? Понял, наконец? Одна целая и две десятых. Так можно и сотую сделать, и тысячную.
Дружно смеялись мы все трое. Жена сказала:
- Вина мы, Витя, не держим, а разоренную пачку хоть всю выпейте. Сейчас поставлю вам чайник, у меня есть печенье, конфеты, колбаса.
В занятиях мне помогали многие люди, и я до сих пор глубоко признателен и друзьям, и воспитателю Николаеву, и учительнице русского языка Смирновой, и управляющему коммуной Богословскому. Все они меня "тянули".
Забегая вперед, скажу, что к тридцати годам я поступил на курсы по подготовке в институт при МВТУ им. Баумана, а закончив их, успешно сдал экзамен, пройдя конкурс, где на место было по семь человек.
Пока же пришлось искупать грехи молодости, сдавать за средний образовательный курс. Вскоре меня поставили руководителем воспитательной части коммуны.
Однажды, идя на дежурство, я услышал негромкий оклик:
- Колька... Николай!
Оглянулся, и глазам своим не поверил: под елью стоял невысокий плотный мужчина с черными волнистыми волосами, в приличном костюме и улыбался мне.
- Миша!? Да ты ли это? А говорили, в тюрьме.
- Если ваше Болшево тюрьма, то все правильно.
Это был мой старый друг по заключению в Сокольниках на Матросской Тишине, однокамерник Михаил Григорьев. Он слегка заикался, как всегда острил.
Я горячо пожал ему руку. Не виделись мы лет пять.
- Пашка Смирнов тут, сынишку растит. Работает мастером в механическом цехе. Как ты живешь?
- Не знаю, - ответил он очень серьезно. - Пришел тебя спросить.
Я сразу все понял.
- В бегах?
Михаил кивнул и сделал движение рукой, показывая, что находится между землей и небом.
- Надоело. Хочу жить, как люди.
Я подумал, прикинул, какие у меня сегодня дела.
- Обожди до обеда. Потом зайдем ко мне, с женой познакомлю, потолкуем.
На работе я мысленно несколько раз возвращался к старому другу по несчастью. Еще когда мы сидели в Сокольниках на Матросской Тишине в одной камере, Михаил Григорьев рассказал мне свою историю. Отца и матери своих он не знал, родился до того, как они стали совершеннолетними и вступили в брак. Скрывая свой "грех", они подкинули его на ступени Московского воспитательного дома. Отсюда его взяли крестьяне деревни Теликовой Можайского уезда; новым родителям земская управа платила за мальчика по три рубля в месяц. В это время родители Миши поженились и попросили вернуть им сына, однако мальчишка понравился крестьянам-воспитателям, и они его не отдали, послав в ответ письмо, будто ребенок умер.
Никаких сведений об отце и матери Миша больше не имел, считая себя "теликовцем". Когда его названые родители Григорьевы померли, мальчика взяла тетка в Москву, приучила к торговле на базаре: он вразнос продавал квас, пирожки.
Мальчику было десять лет, когда началась германская война. За ней последовало свержение царя, Октябрьский переворот. Тетка умерла, и осиротевший Миша попал в лапы улицы. Время было суровое: разруха, голод, безработица. Воровать Миша начал по мелочи, затем "вырос", получил квалификацию и сделался "домушником". Вместе с товарищами брал нэпманские лавки, магазины, квартиры. Эта "работа" и привела его в тюрьму на Матросской Тишине.
Как же сейчас сложилась его жизнь?
Об этом я и узнал в обеденный перерыв, когда мы с Михаилом Григорьевым сидели в моей квартире за обеденным столом.
В последний раз он погорел после ограбления магазина "Венский шик", уже реквизированного у нэпмана и опечатанного. Выломали стенку, вывезли много товаров, продали - и были арестованы.
Суд приговорил Григорьева к десяти годам, и он был отправлен на Соловецкий остров. Пробыл он там меньше года, и вот бежал.
- Как же это тебе удалось? - спросил я.
- Последнее время я работал грузчиком в Беломорске. Цыган там один отбывал срок и задумал срываться. Жена ему привезла с Украины удостоверение и справку, будто бы он приезжал сюда хоронить брата. И вдруг он получает досрочное освобождение.
Я и купил у него документы. Деньжонки имел: хорошо зарабатывал, играл в карты. Хранил я их в поясе штанов. Ну... за час до отхода пробрался на станцию, купил билет. Охрана в Беломорске со стороны лагеря всегда выстраивалась минут за пятнадцать до отхода, я держался за вокзалом. Поезд подошел - сел. Едва тронулись - двое с револьверами: "Ваши документы". Тогда фотографий на удостоверениях не было, а паспорта еще не вводили. По рождению я был лишь на год старше цыгана - прошло.
Жена моя ахнула:
- А поймали б?
Она у меня местная, деревенская, воровских дел не знала. Михаил пожал плечами:
- Суд и новая ссылка... на тот свет.
- А кто тебе к нам в коммуну посоветовал? - спросил я.
- Голос с того света и посоветовал. Приехал в Москву я днем, и сразу к брату. Неродной был, сын Григорьевых из Теликовки. Встретил хорошо, выпили.
А вечером я сказал: "Проведать друга хочу", - и поехал на Серпуховку к Алехе Кабанову. Пообещал брату: "Ночевать вернусь". А с Алехой мы когда-то поделыциками были. Думаю, застану ль? На воле ль он?
Оказался дома, хорошо встретил, бутылку на стол. Тары-бары - второй час ночи. Жена его кинула мне подушку на диван, одеяло: "Оставайся". Наутро Алеха опять не отпустил, похмелялись. "Есть, - говорит, - магазинчик. Кассу можно взять". Я чиркнул рукой по горлу. "Сыт. Обожду. Сгребут вышка мне". Расстались по-хорошему, к брату добрался лишь затемно, а он встречает белый. "Только час как засаду сняли.
Соседка на тебя донесла". Я за кепку да к знакомым девчонкам Гуревичам. Жили они на Верхней Масловке, когда-то с их братом я квартиру брал. Погиб он.
Застопорили мильтоны, кричат: "Стой!", он бежать, а они с нагана. У них переночевал, девчонки посоветовали: "Езжай в Болшево". И вот привет вам с кисточкой.
- Умные эти девчонки, - сказал я Михаилу. - Сейчас на работу мне, а вечером позову Павла Смирнова, кое-кого еще, обсудим твой вопрос.
О прибытии Михаила Григорьева я еще утром доложил руководителю воспитательной части. А сейчас вдобавок переговорил с управляющим Богословским и сказал, что готов за Григорьева поручиться. Он расспросил меня, что за человек Михаил, подумал и согласился :
- Что ж, есть смысл.
И научил, как действовать.
Когда я вернулся домой, там уже был Павел Смирнов и шла оживленная беседа.
"Встретились друзья, - подумал я весело. - Теперь надо будет добиться, чтобы жили вместе. Чего только в жизни не бывает".
- Как решили? - встретил меня вопросом Михаил. - Возьмете... в свой монастырь?
- Управляющий игумен согласился, - так же шутливо ответил я. - Но ведь окончательно решают монахи. На общем собрании.
- Считай, Миша, ты с нами, - ободрил старого друга и Павел Смирнов. Николая ведь взяли когдато? И меня. То же Белое море и "красненькая" сроку.
Поручимся за тебя, ребята тут свои. Болшево - это лучшее место, где для нашего брата светит человеком стать.
- Так идти за бутылкой? - вставая, спросил Михаил.
Мы с Павлом оба расхохотались.
- У нас всегда так, - сказал я. - Радость - бутылку. Горе - бутылку. Забудь об этой барышне, Миша. Понял? Застукают пьяным - сразу за ворота и скатертью дорога. Экспертизы тут не делают: сивухой от тебя несет, глаза красные, как у кролика - и конец.
- Понял, - проговорил Михаил, садясь. - Когда собрание?
Я сел рядом.
- Будет и собрание. Но сперва ты должен пожить в другом... монастыре. Помещается он в Москве на Лубянке. Помнишь, там серый дом стоит?
В комнате сразу наступило молчание. Михаил Григорьев снова медленно поднялся, руки у него бессильно висели вдоль туловища. С минуту он молча переводил взгляд с меня на Павла, точно желая узнать, шутим ли мы над ним или издеваемся? С недоумением на всех нас смотрела и моя жена Аня. Даже Павел немного заколебался: чего это я несу?
- Да ты... да ты... - наконец заговорил Михаил, и губы его задрожали от гнева. - Я ж с Беломорска бежал. Да ты... Я не знаю. Ты... Меня ведь у брата чуть не сгребли в Москве. Сунь я только нос в уголок [Уголок уголовный розыск].
1 2 3 4 5 6