Бог знает откуда они явились, но, во всяком случае, их там буквально морили голодом. Таких бедняков пеонов мне еще не приходилось встречать, – половина из них не имели даже серапе. Среди них было около пятидесяти nuevos, никогда не нюхавших пороха; приблизительно столько же сражалось раньше под командой в высшей степени бездарного майора Саласара, а остальные пятьдесят человек были вооружены старыми карабинами с очень ограниченным количеством патронов. Начальником гарнизона был лейтенант-полковник Петронило Эрнандес, который в течение шести лет служил майором в федеральной армии, пока убийство Мадеро не заставило его перейти на другую сторону. Это был храбрый и честный человек со сгорбленными плечами, но многие годы армейской канцелярщины сделали его непригодным командовать тем войском, во главе которого его теперь поставили. Каждое утро он издавал приказ, устанавливавший распорядок на день: кто должен быть дежурным офицером, где должны быть расставлены часовые, патрули и т. д. Но никто не читал его приказов. Офицеры в этой армии не занимаются приучением солдат к дисциплине и порядку. Они стали офицерами потому, что показали свою храбрость в деле, и их обязанность – драться в первых рядах, вот и все. Солдаты считают генерала, под команду которого они завербовались, своим феодальным сеньором. Они называют себя его gente – его людьми, и офицер чужих gente для них не авторитет. Петронило был gente генерала Урбины, но две трети гарнизона в Кадене принадлежали к дивизии генерала Арриета. Вот почему не было часовых ни на западе, ни на севере. Лейтенант-полковник Альберто Редондо охранял другой проход в шести милях к югу, и поэтому в этом направлении мы считали себя в безопасности. Правда, двадцать пять человек несли сторожевую службу в проходе Пуэрта, и Пуэрта была укреплена…
Глава VIII
Пять мушкетеров
Каса-Граыде в Ла-Кадене, конечно, была разграблена генералом Че Че Кампа в предыдущем году. Внутренний двор Каса-Гранде был превращен в конюшню для офицерских лошадей. Мы спали на черепичных полах в комнатах, прилегавших ко двору. В огромном зале, когда-то обставленном с варварской пышностью, в стены были вбиты деревянные колышки, на которых висели седла и уздечки; винтовки и сабли стояли у стен, по углам кучками лежало скатанные грязные одеяла. По вечерам прямо на полу раскладывался костер из обмолоченных кукурузных початков; расположившись вокруг него, мы слушали рассказы Аполлинарио и четырнадцатилетнего Хиля Томаса, бывшего Colorado, о кровавой борьбе последних трех лет.
– При взятии Дуранго, – начал как-то Аполлинарио, – я был gente капитана Борунда – его еще прозвали Матадором за то, что он всегда убивал пленных. Но когда Урбина взял Дуранго, то пленных почти не оказалось. Тогда Борунда, жаждая крови, начал обходить все трактиры. В каждом он тыкал пальцем в какого-нибудь безоружного человека и спрашивал, не федералист ли он. «Нет, сеньор», – отвечал тот. «Ты заслуживаешь смерти, потому что ты лжец!» – кричал Борунда, вытаскивая револьвер, – а трах!
Мы все расхохотались, выслушав этот анекдот.
– А вот когда я воевал под командой Рохаса, – перебил Хиль, – во время переворота Ороско (да будет проклята его мать!) старый офицер-порфирист перебежал на нашу сторону, и Ороско приказал ему обучать colorados (зверье!). В нашей роте был один чудак. Он здорово умел шутить. Так вот он притворился таким чудачком и словно не понимал команды. И вот этот проклятый старый уэртист (чтоб его черти зажарили в аду!) начал обучать его одного. «На плечо!» – тот сделал все так, как нужно. «На караул!» – лучше и не надо. «В штыки!» – он начал ворочать винтовкой и так и этак, будто не знал, что нужно делать. Тогда старый дурак подошел к нему и ухватился за дуло его винтовки. «Сюда!» – сказал он и потянул винтовку на себя. «Ага! Сюда!» – ответил парень и всадил ему штык в грудь…
Затем Фернандо Сильвейра, казначей, рассказал несколько анекдотов про curas, то есть про попов. Эти анекдоты напомнили мне Турень тринадцатого века, а также некоторые феодальные привилегии, которыми обладали дворяне вплоть до французской революции. Фернандо, несомненно, знал, о чем говорил, так как в свое время сам готовился стать священником. У костра сидело человек двадцать, без разбора звания и чина – и самый бедный пеон в эскадроне, и капитан Лонгинос Терека, но ни один из них не был религиозен, хотя раньше все были правоверными католиками. Три года войны многому научили мексиканский народ. Никогда больше в Мексике не будет другого Порфирио Диаса, не будет другого переворота генерала Ороско, и католическая церковь никогда больше не будет считаться гласом божьим.
Затем Хуан Сантильянес, двадцати двух летний subte-niente, который совершенно серьезно сообщил мне, что он ведет свою родословную от испанского героя Жиль-Бласа, пропел старинную не совсем пристойную песенку, начинающуюся словами:
Я – граф Оливерос,
Артиллерист испанский…
Хуан с гордостью показал мне четыре пулевых раны. Он утверждал, что собственной рукой застрелил несколько беззащитных пленных; можно было ожидать, что он со временем станет muy matador (большой охотник убивать). Он хвастал, что он самый сильный и самый храбрый солдат во всей армии. Он не представлял себе шутки остроумней, чем, засунув в карман моего пиджака сырое яйцо, раздавить его там. Хуан казался моложе своих лет и был чрезвычайно привлекателен.
Но самым лучшим моим другом помимо Гино Терека был subteniente Луис Мартинес. Его прозвали «Gachupinе» – презрительная кличка испанцев, потому что можно было подумать, что он сошел с портрета юного испанского дворянина, написанного Эль Греко. Луис был чистокровный испанец: гордый, веселый, горячий. Ему было всего двадцать лет, и он никогда еще не был в бою. Его скулы и подбородок покрывал черный пушок.
Он, улыбаясь, теребил его.
– Я и Никанор держали пари, что не станем бриться, пока не будет взят Торреон!..
Мы с Луисом спали в разных комнатах. Но ночью, когда затухал костер и все уже храпели, мы сидели на постелях друг у друга – одну ночь у него, другую – у меня – и болтали обо всем на свете: и о наших девушках, и о том, кем мы станем и что будем делать после войны. Луис собирался тогда приехать в Соединенные Штаты навестить меня, а затем мы оба вернемся в Мексику и навестим его семью в городе Дуранго. Он показал мне фотографию младенца, гордо похваставшись, что он уже – дядя.
– А что ты намерен делать, когда вокруг начнут жужжать пули? – спросил я.
– Quien sabe? – рассмеялся он. – Убегу, наверное. Было очень поздно. Часовой у дверей давно уже заснул.
– Посиди еще, – сказал Луис, ухватив меня за рукав. – Поболтаем еще немножко…
Гипо, Хуан Сантильянес, Сильвейра, Луис Хуан Валехо в я отправились верхом на поиски озерца, которое, по слухам, находилось где-то в овраге. Мы ехали по раскаленному песку русла пересохшей речки, окаймленной зарослями мескита и кактусов. Каждый километр подземная речка выходила на поверхность, но через несколько метров снова исчезала под растрескавшейся белой коркой солончака. Мы проехали лужу, где кавалеристы поили измученных лошадей: два-три человека, присев на корточки на краю лужи, черпали воду тыквенными бутылками и выплескивали ее на спины своих коней… У следующей – коленопреклоненные женщины были заняты на камнях вечной стиркой. Дальше тянулась древняя тропинка, ведшая к асиенде; по ней бесконечной вереницей двигались женщины в черных платках с кувшинами воды на головах. Еще дальше на отмели купались обмотанные голубым или белым ситцем женщины и голые детишки. И наконец мы подъехали к голым бронзовым мужчинам с сомбреро на головах и с накинутыми на плечи пестрыми серапе. Рассевшись на камнях, они курили свои nojas. Тут мы вспугнули койота и погнали лошадей вверх по обрывистым склонам оврага в пустыню, на ходу вытаскивая револьверы. Как он мчался! Мы неслись вслед за ним по зарослям чапарраля, стреляя и улюлюкая, но он, конечно, удрал. А потом – гораздо позже мы отыскали мифическую глубокую каменную чашу среди скал, наполненную прохладной водой, сквозь которую виднелись зеленые водоросли на дне.
Когда мы вернулись, Гино Терека пришел в страшное волнение. Отец прислал ему жеребца-четырехлетку, которого специально вырастил, чтобы Гино скакал на нем во главе своей роты.
– Если он с норовом, – заявил Хуан Сантильянес, когда мы бежали посмотреть этот подарок, – то я хочу сесть на него первым. Я обожаю укрощать бешеных коней.
Высоко в неподвижном воздухе над загоном стояло огромное облако желтой пыли. В клубах пыли виднелись неясные, беспорядочные силуэты бегущих лошадей. Топот копыт напоминал отдаленный гром. С трудом можно было рассмотреть людей: напряженные ноги, взлетающие кверху руки, лица, завязанные платками. Над их головами развертывались спирали брошенных лассо. Крупный серый жеребец почувствовал, что петля сжимает его шею. Он громко заржал и ринулся вперед; вакеро захлестнул конец лассо вокруг бедер и откинулся назад чуть не до земли, крепко-крепко упираясь пятками в землю. Другая петля обвилась вокруг задних ног коня, и он повалился на бок. Его оседлали и взнуздали.
– Хочешь прокатиться на нем, Хуанито? – ухмыльнулся Гино.
– После тебя, – ответил Хуан с достоинством. – Это ведь твой конь…
Но Хуан Валехо был уже в седле и кричал, чтобы лассо сняли. С пронзительным визгом жеребец вскочил на ноги, и земля задрожала от ударов его копыт.
Мы обедали в старинной кухне асиенды, сидя на табуретках вокруг дощатого ящика. Потолок покрывала жирная бурая копоть, оседавшая на нем в течение бесчисленных лет варения и жарения. Почти половину кухни занимали глиняные печи, плиты и очаги, у которых хлопотало несколько старух, помешивая в горшках и переворачивая лепешки. Огненные блики – другого освещения в кухне не было – причудливо плясали на спинах старух, озаряя черную стену, вдоль которой поднимался дым, клубившийся под потолком и тянувшийся наружу через окно. Среди обедавших были полковник Петронило, его возлюбленная, удивительно красивая крестьянка с оспинами на лице, которая, казалось, все время чему-то улыбалась про себя; дон Томас, Луис Мартинес, полковник Редондо, майор Саласар, Никанор и я. Подруга полковника чувствовала себя за столом неловко – мексиканская крестьянка у себя в доме находится на положении служанки. Но дои Петронило всегда обходился с ней так, как будто она была знатная дама.
Редондо рассказывал мне о девушке, на которой собирался жениться. Он показал мне ее портрет. Оказалось, что она недавно уехала в Чиуауа, чтобы купить там подвенечное платье.
– Мы поженимся, – сказал Редондо, – как только будет взят Торреон.
– Oiga, senor! – дернул меня за локоть Саласар. – Я узнал, кто вы. Вы – агент американских дельцов, имеющих крупные интересы в Мексике. Мне все прекрасно известно об американских дельцах. Вы – агент трестов. Вы приехали сюда, чтобы следить за передвижением наших войск и тайно передавать сведения своим. Правда ведь?
– Как я могу тайно передавать какие бы то ни было сведения отсюда? – спросил я. – Ведь мы в четырех днях езды от ближайшего телеграфа?
– О, я знаю, – хитро подмигнул он и погрозил мне пальцем. – Я знаю много кое-чего; у меня недаром голова на плечах.
Майор встал. Его подагрические ноги были обмотаны огромным количеством шерстяных бинтов и напоминали огромные tamales.
– Мне прекрасно известно, что такое американские дельцы. В молодости я много учился. Эти американские тресты проникают в Мексику, чтобы грабить мексиканский парод…
– Вы ошибаетесь, майор! – резко прервал его дон Петронило. – Этот сеньор – мой друг и гость.
– Послушайте, что я вам скажу, mi Coronel, – воскликнул Саласар с неожиданной злобой. – Этот сеньор – шпион. Все американцы – порфиристы и уэртисты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Глава VIII
Пять мушкетеров
Каса-Граыде в Ла-Кадене, конечно, была разграблена генералом Че Че Кампа в предыдущем году. Внутренний двор Каса-Гранде был превращен в конюшню для офицерских лошадей. Мы спали на черепичных полах в комнатах, прилегавших ко двору. В огромном зале, когда-то обставленном с варварской пышностью, в стены были вбиты деревянные колышки, на которых висели седла и уздечки; винтовки и сабли стояли у стен, по углам кучками лежало скатанные грязные одеяла. По вечерам прямо на полу раскладывался костер из обмолоченных кукурузных початков; расположившись вокруг него, мы слушали рассказы Аполлинарио и четырнадцатилетнего Хиля Томаса, бывшего Colorado, о кровавой борьбе последних трех лет.
– При взятии Дуранго, – начал как-то Аполлинарио, – я был gente капитана Борунда – его еще прозвали Матадором за то, что он всегда убивал пленных. Но когда Урбина взял Дуранго, то пленных почти не оказалось. Тогда Борунда, жаждая крови, начал обходить все трактиры. В каждом он тыкал пальцем в какого-нибудь безоружного человека и спрашивал, не федералист ли он. «Нет, сеньор», – отвечал тот. «Ты заслуживаешь смерти, потому что ты лжец!» – кричал Борунда, вытаскивая револьвер, – а трах!
Мы все расхохотались, выслушав этот анекдот.
– А вот когда я воевал под командой Рохаса, – перебил Хиль, – во время переворота Ороско (да будет проклята его мать!) старый офицер-порфирист перебежал на нашу сторону, и Ороско приказал ему обучать colorados (зверье!). В нашей роте был один чудак. Он здорово умел шутить. Так вот он притворился таким чудачком и словно не понимал команды. И вот этот проклятый старый уэртист (чтоб его черти зажарили в аду!) начал обучать его одного. «На плечо!» – тот сделал все так, как нужно. «На караул!» – лучше и не надо. «В штыки!» – он начал ворочать винтовкой и так и этак, будто не знал, что нужно делать. Тогда старый дурак подошел к нему и ухватился за дуло его винтовки. «Сюда!» – сказал он и потянул винтовку на себя. «Ага! Сюда!» – ответил парень и всадил ему штык в грудь…
Затем Фернандо Сильвейра, казначей, рассказал несколько анекдотов про curas, то есть про попов. Эти анекдоты напомнили мне Турень тринадцатого века, а также некоторые феодальные привилегии, которыми обладали дворяне вплоть до французской революции. Фернандо, несомненно, знал, о чем говорил, так как в свое время сам готовился стать священником. У костра сидело человек двадцать, без разбора звания и чина – и самый бедный пеон в эскадроне, и капитан Лонгинос Терека, но ни один из них не был религиозен, хотя раньше все были правоверными католиками. Три года войны многому научили мексиканский народ. Никогда больше в Мексике не будет другого Порфирио Диаса, не будет другого переворота генерала Ороско, и католическая церковь никогда больше не будет считаться гласом божьим.
Затем Хуан Сантильянес, двадцати двух летний subte-niente, который совершенно серьезно сообщил мне, что он ведет свою родословную от испанского героя Жиль-Бласа, пропел старинную не совсем пристойную песенку, начинающуюся словами:
Я – граф Оливерос,
Артиллерист испанский…
Хуан с гордостью показал мне четыре пулевых раны. Он утверждал, что собственной рукой застрелил несколько беззащитных пленных; можно было ожидать, что он со временем станет muy matador (большой охотник убивать). Он хвастал, что он самый сильный и самый храбрый солдат во всей армии. Он не представлял себе шутки остроумней, чем, засунув в карман моего пиджака сырое яйцо, раздавить его там. Хуан казался моложе своих лет и был чрезвычайно привлекателен.
Но самым лучшим моим другом помимо Гино Терека был subteniente Луис Мартинес. Его прозвали «Gachupinе» – презрительная кличка испанцев, потому что можно было подумать, что он сошел с портрета юного испанского дворянина, написанного Эль Греко. Луис был чистокровный испанец: гордый, веселый, горячий. Ему было всего двадцать лет, и он никогда еще не был в бою. Его скулы и подбородок покрывал черный пушок.
Он, улыбаясь, теребил его.
– Я и Никанор держали пари, что не станем бриться, пока не будет взят Торреон!..
Мы с Луисом спали в разных комнатах. Но ночью, когда затухал костер и все уже храпели, мы сидели на постелях друг у друга – одну ночь у него, другую – у меня – и болтали обо всем на свете: и о наших девушках, и о том, кем мы станем и что будем делать после войны. Луис собирался тогда приехать в Соединенные Штаты навестить меня, а затем мы оба вернемся в Мексику и навестим его семью в городе Дуранго. Он показал мне фотографию младенца, гордо похваставшись, что он уже – дядя.
– А что ты намерен делать, когда вокруг начнут жужжать пули? – спросил я.
– Quien sabe? – рассмеялся он. – Убегу, наверное. Было очень поздно. Часовой у дверей давно уже заснул.
– Посиди еще, – сказал Луис, ухватив меня за рукав. – Поболтаем еще немножко…
Гипо, Хуан Сантильянес, Сильвейра, Луис Хуан Валехо в я отправились верхом на поиски озерца, которое, по слухам, находилось где-то в овраге. Мы ехали по раскаленному песку русла пересохшей речки, окаймленной зарослями мескита и кактусов. Каждый километр подземная речка выходила на поверхность, но через несколько метров снова исчезала под растрескавшейся белой коркой солончака. Мы проехали лужу, где кавалеристы поили измученных лошадей: два-три человека, присев на корточки на краю лужи, черпали воду тыквенными бутылками и выплескивали ее на спины своих коней… У следующей – коленопреклоненные женщины были заняты на камнях вечной стиркой. Дальше тянулась древняя тропинка, ведшая к асиенде; по ней бесконечной вереницей двигались женщины в черных платках с кувшинами воды на головах. Еще дальше на отмели купались обмотанные голубым или белым ситцем женщины и голые детишки. И наконец мы подъехали к голым бронзовым мужчинам с сомбреро на головах и с накинутыми на плечи пестрыми серапе. Рассевшись на камнях, они курили свои nojas. Тут мы вспугнули койота и погнали лошадей вверх по обрывистым склонам оврага в пустыню, на ходу вытаскивая револьверы. Как он мчался! Мы неслись вслед за ним по зарослям чапарраля, стреляя и улюлюкая, но он, конечно, удрал. А потом – гораздо позже мы отыскали мифическую глубокую каменную чашу среди скал, наполненную прохладной водой, сквозь которую виднелись зеленые водоросли на дне.
Когда мы вернулись, Гино Терека пришел в страшное волнение. Отец прислал ему жеребца-четырехлетку, которого специально вырастил, чтобы Гино скакал на нем во главе своей роты.
– Если он с норовом, – заявил Хуан Сантильянес, когда мы бежали посмотреть этот подарок, – то я хочу сесть на него первым. Я обожаю укрощать бешеных коней.
Высоко в неподвижном воздухе над загоном стояло огромное облако желтой пыли. В клубах пыли виднелись неясные, беспорядочные силуэты бегущих лошадей. Топот копыт напоминал отдаленный гром. С трудом можно было рассмотреть людей: напряженные ноги, взлетающие кверху руки, лица, завязанные платками. Над их головами развертывались спирали брошенных лассо. Крупный серый жеребец почувствовал, что петля сжимает его шею. Он громко заржал и ринулся вперед; вакеро захлестнул конец лассо вокруг бедер и откинулся назад чуть не до земли, крепко-крепко упираясь пятками в землю. Другая петля обвилась вокруг задних ног коня, и он повалился на бок. Его оседлали и взнуздали.
– Хочешь прокатиться на нем, Хуанито? – ухмыльнулся Гино.
– После тебя, – ответил Хуан с достоинством. – Это ведь твой конь…
Но Хуан Валехо был уже в седле и кричал, чтобы лассо сняли. С пронзительным визгом жеребец вскочил на ноги, и земля задрожала от ударов его копыт.
Мы обедали в старинной кухне асиенды, сидя на табуретках вокруг дощатого ящика. Потолок покрывала жирная бурая копоть, оседавшая на нем в течение бесчисленных лет варения и жарения. Почти половину кухни занимали глиняные печи, плиты и очаги, у которых хлопотало несколько старух, помешивая в горшках и переворачивая лепешки. Огненные блики – другого освещения в кухне не было – причудливо плясали на спинах старух, озаряя черную стену, вдоль которой поднимался дым, клубившийся под потолком и тянувшийся наружу через окно. Среди обедавших были полковник Петронило, его возлюбленная, удивительно красивая крестьянка с оспинами на лице, которая, казалось, все время чему-то улыбалась про себя; дон Томас, Луис Мартинес, полковник Редондо, майор Саласар, Никанор и я. Подруга полковника чувствовала себя за столом неловко – мексиканская крестьянка у себя в доме находится на положении служанки. Но дои Петронило всегда обходился с ней так, как будто она была знатная дама.
Редондо рассказывал мне о девушке, на которой собирался жениться. Он показал мне ее портрет. Оказалось, что она недавно уехала в Чиуауа, чтобы купить там подвенечное платье.
– Мы поженимся, – сказал Редондо, – как только будет взят Торреон.
– Oiga, senor! – дернул меня за локоть Саласар. – Я узнал, кто вы. Вы – агент американских дельцов, имеющих крупные интересы в Мексике. Мне все прекрасно известно об американских дельцах. Вы – агент трестов. Вы приехали сюда, чтобы следить за передвижением наших войск и тайно передавать сведения своим. Правда ведь?
– Как я могу тайно передавать какие бы то ни было сведения отсюда? – спросил я. – Ведь мы в четырех днях езды от ближайшего телеграфа?
– О, я знаю, – хитро подмигнул он и погрозил мне пальцем. – Я знаю много кое-чего; у меня недаром голова на плечах.
Майор встал. Его подагрические ноги были обмотаны огромным количеством шерстяных бинтов и напоминали огромные tamales.
– Мне прекрасно известно, что такое американские дельцы. В молодости я много учился. Эти американские тресты проникают в Мексику, чтобы грабить мексиканский парод…
– Вы ошибаетесь, майор! – резко прервал его дон Петронило. – Этот сеньор – мой друг и гость.
– Послушайте, что я вам скажу, mi Coronel, – воскликнул Саласар с неожиданной злобой. – Этот сеньор – шпион. Все американцы – порфиристы и уэртисты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30