И как же он про дружка забыл? Нужно все рассказать. Вот вызовут на допрос, и он обязательно выведет "дядю" на чистую воду. Генку отпустят, и они вместе поедут в деревню...
- Гей, мальцы, вы что, спать сюда пришли? А ну встряхнитесь! - Цыган сидел на нарах, по-турецки скрестив ноги, и сосредоточенно скреб пятерней волосатую грудь.
Виталий с трудом разомкнул глаза. Он заснул на плече приятеля, который тоже задремал, прислонившись к стене. Виталий зябко поежился, шмыгнул носом и недовольно покосился на цыгана.
- Просьба у меня к вам, - сказал тот, вставая с нар и подсаживаясь к ребятам. - Слушайте, друзья, есть у меня к вам дело. Не хотел я об этом говорить, да, видно, ничего не поделаешь - надо. Мне совсем конец пришел это я точно знаю. Под самую завязку срок присобачат. Опознал меня здесь, на ярмарке, колхозный председатель, у которого я в кузне около месяца работал. Все думал новую жизнь начать, осесть в одном месте. Да не выдержал, узнал, что по соседству остановился табор, в котором две мои сестры, попрощался с председателем, все как полагается, чин-чинарем - и был таков. Он тогда мне еще долго руку жал, уговаривал остаться. Я ведь и лошадь подковать, и борону починить, и другие кузнечные дела - все умею. И работу эту люблю. Но, наверное, вольную жизнь еще больше. Эх, мальцы, никто нашей жизни не понимает! - Цыган покрутил головой. - Для этого нужно иметь сердце, кровь цыганскую. Вдохнул я вольного ветра и как заново родился! А может, это мне сейчас так кажется, тогда я об этом не думал. А председатель... ему кузнец позарез нужен был. Жили мы с ним душа в душу. А вот на ярмарке не поладили. Узнал он меня - и скандал.
- Чего ж так?
- Двух колхозных кобылиц я с собой тогда прихватил. Дюже хорошие лошадки, жаль было расставаться. Теперь ничего нету. Лошадей продал, табор ушел на другое место... А я вот здесь с вами кукарекаю...
Он рассмеялся и закачался на скамье.
- И гитару, ту самую, что ты у меня брал, разбили. Отпелась голубушка. Слушай. - Он повернул лицо Виталия за подбородок к себе. - Дело у меня. Доверяю его вам, но чтобы не подвели, чтобы по совести, как среди людей, а не скотов... Подсвечники я у твоего знакомого купил, что в гостинице был, помнишь? Когда милиция этого длинного увела, он мне почти тут же гитару мою занес. И предложил купить золотые подсвечники. Деньги у меня были, я на ярмарке кобылиц продал. И закопал я эту покупку... вовек никто не догадается - где. Так вот, мальцы, это золото нужно вернуть моей сестре. Она вас отблагодарит. Мужик ее с двумя маленькими детишками бросил, тоже цыган, но он только так называется, а по нутру своему сволочь. Ушел в другой табор. Не успел я ему кровь пустить. Теперь поздно. А Розу жалко. Зима скоро. Так вот, золото я зарыл под вязом на берегу речки возле Котова, где лощина, Зеленая Щель называется. Это место в том районе известное. Поляна такая, а на ней мы костер жгли, вот как раз под ним и схоронены они. Пепел разгребете, и в тряпке, моем кушаке красном, они завернуты. Никто, ни один человек про то не знает... только я да теперь вы.
- А где же мы твою сестру найдем? - спросил Павел, который широко раскрытыми глазами смотрел на рассказчика.
- Это просто. За ярмарочным собором, где коновязь, там ее рабочее место. Розой ее зовут. Намекнете ей - мол, так и так, от брата твоего Николая Гуденко, сидели вместе... Очень прошу!..
Малышев встретил Себекина холодно.
- Знакомьтесь, - кивнул он в сторону расположившегося на диванчике в дальнем углу кабинета сухопарого старика. - Семен Глебович Кустовский. Между прочим, с жалобой на вас...
- На меня? - недоуменно спросил Григорий Петрович, пристально всматриваясь в посетителя.
- Видите ли. - Тот встал и, засунув пальцы рук в карманы жилетки, принялся деловито прохаживаться по кабинету, словно был его хозяином. Вот уже сорок лет я являюсь антрепренером театральной труппы. И в течение всего этого времени каждый год мы всегда были желанными гостями ярмарки. И всегда имели колоссальный успех. Еще бы! Вы, конечно, слышали имена Садовского, Румянцевой, Житова? Это великолепнейшие артисты! Они умели держать публику в руках, как хороший жокей сноровистую лошадь. И направляли ее куда хотели. М-да... Но я, собственно, не о лошадях. Я совершенно не могу понять, куда, в какие сусеки захоронены лучшие человеческие качества, а именно: доброжелательность, взаиморасположение, наконец, уважительное отношение друг к другу. Куда все это подевалось? Почему грубость, озлобленность и неприкрытое хамство сегодня держат верх, попирая то, что все времена делало всех людьми? Почему, я вас спрашиваю?
- Я что-то не пойму, - недоуменно заморгал Себекин.
- Вот и я тоже никак не могу понять, с какой стати вверенные вам люди, уважаемый милицейский комендант, задерживают моего костюмера и запирают на замок? А этот дежурный ваш - вообще какой-то цербер. Немедлено верните мне театральные костюмы! Вы срываете спектакль! Хорошего мнения будет о вас собравшаяся публика, если я сообщу ей, что ввиду неожиданных обстоятельств спектакль переносится в милицейский участок. Вы этого хотите?
- Успокойтесь, Семен Глебович, - примирительным тоном сказал Малышев и стал наливать воду из графина в стакан... - Успокойтесь, дорогой. Сейчас товарищ Себекин все уладит.
- Конечно, конечно. - Григорий Петрович снял телефонную трубку. Дежурный. Кто задержал костюмера? Ромашин? Позови его. Нету? А в чем дело? Так... Гони их обоих в три шеи! Да... правильно. Ну, он у меня дождется! Доберусь я до этого Ромашина, ох, доберусь!..
- Ну зачем же вы так? - опустив глаза, тихо сказал Кустовский. - Ведь мы только что говорили о доброжелательности. Вот что должно стать главным связующим звеном между людьми. Все надо делать спокойно, беречь друг друга...
Кустовский сидел на диванчике, свободно откинувшись на спинку и положив ногу на ногу. Эта артистическая поза и вся его манера говорить то спокойно, то с надрывом - вдруг взбесили начальника милиции.
- Недоразумение получилось. - Он еле сдерживал нахлынувшую ярость. От лица службы прошу извинить. Только и вам я скажу, что все эти ваши штучки вроде доброжелательности и прочего - вздор, который вы пытаетесь возвести в принцип. А в чем суть этого принципа? Чтобы отгородиться от того, что вокруг творится. Вы розовые очки снимите да оглянитесь! Земля горит. Вы газеты читаете? С процессом Дружиловского знакомы?
- Причем здесь все это? - Кустовский устало взялся за виски. - Не путайте, дорогой, пресное с кислым...
- Нет уж, коли начали, то давайте до конца выскажемся. Вот я вас почти не знаю. Да и театром мне как-то все недосуг было заниматься. Других дел по горло. Хотя в молодости пылал...
- Неужели? Никогда бы не подумал, - искренне удивился Кустовский. Так-так, продолжайте.
- Я не об этом, - отмахнулся Себекин. - Мало ли кто о чем из нас в детстве мечтал... Время все расставило по местам. И поэтому мне непонятны такие, как вы. Между прочим, с Дружиловским мы вместе учились в школе прапорщиков. А пути наши разошлись. Его, как контрреволюционера, расстреляют. И правильно. А вы говорите - доброжелательность. Да что там...
- Ну конечно, вы же милиционер, - задумчиво протянул Кустовский. Щит и меч, оружие, насилие, власть...
- Чепуха! - отрезал Себекин. - Не это главное. Впрочем, с вами на подобные темы бесполезно говорить.
- Разумеется. И не сердитесь. Бегу. Иначе мы действительно сорвем спектакль. А вы, я вижу, человек крепкий. Люблю таких... и боюсь.
Во время разговора Малышев занимался какими-то подсчетами и не проронил ни слова.
- Значит, говорите, были знакомы с Дружиловским? - спросил он, продолжая изучать столбцы цифр. - А что, недурно... - Это уже относилось, по-видимому, к тому, что он написал. - Так за что же расстреляют вашего знакомого?
- После гражданской он служил у поляков, в генеральном штабе, и немало крови попортил нашим. Кстати, он составлял разные фальшивки, якобы исходящие от Советского правительства.
- Ах, вот как?
- Да вот совсем свежий факт. Вчерашние газеты напечатали сообщение из Берлина. Дескать, в прессе опубликовано письмо германских рабочих. И комментарий. Мол, если рабочие намерены вступить добровольцами в Красную Армию, они должны явиться в одно берлинское учреждение, откуда их отправят в "Третий полк ЧК". Чистой воды провокация.
- Вы давно в партии, Григорий Петрович? - неожиданно спросил Малышев.
- С октября 1918 года. Как раз в годовщину революции вступал. Прямо на боевой позиции.
- Даже так? - улыбнулся председатель ярмарки. - У меня было все прозаичнее. Впрочем, как сказать. Всероссийскую октябрьскую стачку помните? 1905 год. Вон уже сколько лет прошло, а день тот отчетливо стоит в памяти. Нижний гудел, как улей. Стачки, забастовки... У нас в городе было организовано пять вооруженных дружин. Наша Канавинская считалась самой боевой. Мы собрались на митинг у Московского вокзала. И вдруг крики: "Полиция!" И действительно - видим толпу, впереди полиция с белым флагом, иконами и портретом царя... На славу угостили мы их тогда. Человек двадцать они потеряли.
- Удрали, небось, после этого? - спросил Себекин.
- Как бы не так. Удрали, да не совсем. К тому времени к нам прибыла часть городской боевой дружины. Мы разделились на две группы. Первая закрепилась на вокзале, вторая - напротив, через дорогу, в каменном здании Башкирского училища. Оба здания забаррикадировали, окна и двери заложили разными предметами, мебелью. Две баррикады построили на подступах к училищу. И вот - ночь. Никто не спит, разумеется, курим, шутим, вполголоса песни поем. Перед рассветом узнаем, что восставшие в Сормове рабочие разгромлены и освободившиеся подразделения власти направляют против нас. Долго мы отстреливались. Но силы были неравными. С боем пробили кольцо казаков. И все...
Малышев подошел к часам, открыл стеклянную дверцу и с шумом поднял опустившуюся на цепочке почти до пола большую цилиндрическую гирю.
- Тяжелая, понимаешь, эта штука, которая временем распоряжается. А знаешь, почему я про все это вспомнил? - обратился он к Себекину. Вдумайся в смысл этого слова или понятия, как угодно, - реакция. Она стремится умертвить все живое, лучшее. Когда я задумываюсь над природой этой темной силы, то вспоминаю прежде всего время после революции 1905 года. Но одно дело, так сказать, непосредственное проявление реакции в лице государственного, полицейского аппарата и совсем другое, когда ее несет в себе конкретный человек. Кстати, Кустовский - именно такой. Я его давно знаю. Люди, подобные ему, смотрят на все как бы со стороны. Их реакционность - это их равнодушие, которое зиждется на самолюбовании в искусстве. Реакционный дух ощутим и в прожектерстве, и в бюрократизме, и в пьянстве, и в тунеядстве, и в воровстве, и в проституции - во всем, что тянет человека вниз, закабаляет его привычкой следовать низменным инстинктам. Мы взялись побороть эту темную силу. Но, наверное, делать это надо не только с помощью карательных мер, - улыбнулся Малышев. - Ведь так, Григорий Петрович?
- Нет, не так! - горячо возразил Себекин. - Все это, по-моему, интеллигентские выверты. Только с помощью карательных мер! И я удивляюсь, как вы этого не понимаете, вы, прошедший такую серьезную школу революционной борьбы. Возможно, и придет время, когда мы будем заниматься уговорами, разъяснениями, увещеваниями. Но сейчас контрреволюционная гидра ненавистью дышит в лицо республики, мы должны каленым железом выжигать эту сволочь.
- Даже так?
- Иначе сами поплатимся жизнью.
- Но ведь так можно и дров наломать. Взять хотя бы нашу ярмарку. Вокруг нее такой ажиотаж поднят. С одной стороны, это нам на руку, а с другой? Темные силы дают о себе знать. Пожалуйста, последние факты. Зарубежная цензура запретила печатать в газетах объявления о Нижегородской ярмарке. Представляете? Эти данные мы получили из Константинополя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15