Он старался не дышать, чтобы остановить вращение земли. Он за это в ответе, никуда не денешься. Его вина. И Лоренцини выбивает пальцами барабанную дробь, напрягшись от нетерпения...
— Я думал, как быть, — соврал инспектор. — Не хочу сделать еще хуже...
— Куда же еще хуже? Она мертва. Что может быть хуже смерти?
Лоренцини смерил инспектора взглядом, как бывало всегда, когда его вопиющее здравомыслие сталкивалось с явлением, которое он именовал «сицилийством». С годами Лоренцини научился выдержке, но сейчас он явно ощущал, что не время осторожно ходить вокруг да около, как, по его мнению, привык делать его шеф-южанин.
— Вы хотите, чтобы я позвонил? Или чтобы я сходил туда? Какие трудности? Мы должны действовать! — Лоренцини даже не пытался скрыть раздражения. — Вы представляете, что начнется, если пронюхают газетчики?
— Да.
Вот и Лапо говорил: «Боже милосердый, да если б я трепался, все это попало бы на первую страницу...»
Фотографии были разложены на столе. Красные крыши, купола и башни, снятые с площади Микеланджело, виды долины Арно с Беллогвардо, Понте-Веккьо с моста Санта-Тринита. Перуцци и Иссино в своих длинных фартуках у дверей мастерской, крупные кадры туфель, детали туфель, эскизы туфель.
А затем целая пачка его фотографий. Горящие глаза, красивое лицо с легким румянцем, какой был у Тото, когда он сегодня промчался мимо отца, лицо влюбленного.
— Позвоните ему.
— Что?
— А лучше пошлите кого-нибудь, чтобы его привезли. Нельзя попусту тратить время. Он может скрыться, если все это выйдет наружу! — настаивал Лоренцини.
— Он уже скрылся.
Инспектор наблюдал за лицом Лоренцини. Они были знакомы так давно, что инспектор знал: чем агрессивнее его помощник себя ведет, тем сильнее он расстроен. Сейчас он был очень расстроен.
— Вы, конечно, правы насчет газет, — сказал Гварначча. — Скандала тогда не избежать, но и беспокоиться насчет его исчезновения уже поздно. Никто пока ничего не знает, но поскольку капитан Маэстренжело поручил мне за ним присматривать, то я подумал, что могу позвонить его матери без всяких предлогов. Я был поражен, когда она ответила таким... бодрым голосом. Она, кажется, обрадовалась моему звонку, но сразу, конечно, поняла, что я бы не позвонил просто так.
Разговор вышел у них такой.
— С ним что-то случилось?
— Нет-нет, синьора...
— У него ведь очень опасная работа. Я поневоле беспокоюсь.
— Нет, ничего не случилось, уверяю вас. Я просто хотел кое-что у него спросить... по делу, над которым мы работаем. А как вы себя чувствуете? Меня весьма опечалило известие о вашей болезни.
Она со смехом ответила:
— Да я в жизни никогда не болела!
— Простите, синьора, — выкрутился инспектор, — но у меня создалось такое впечатление — наверняка ложное. Очевидно, ваш сын боится, как бы вы не заболели, так же как и вы боитесь за него, потому что у него опасная работа.
— Не стоит извиняться... Я так соскучилась по нему! Жду не дождусь его следующего отпуска.
— Он не поехал домой! — Лоренцини сразу ухватил суть происшедшего.
— Нет. Она не видела его с Пасхи, когда он привозил к ней свою девушку. Она много о них рассказывала, сказала, что девушка милая, но...
— Иностранка.
— Да. Они все из кожи вон лезли. У них большая семья, и все приглашали ее в гости. Дня не проходило без семейного обеда у какой-нибудь из тетушек, однако, несмотря на все их радушие, были кое-какие нелады. Мать говорит, что она не из тех, кто готов сломать жизнь своим детям, но в браке и без того полно трудностей, а тут еще проблемы культурных различий. Он, по ее словам, совершенно потерял голову от любви, так что ей оставалось только надеяться, что это пройдет. Она была уверена, что я поддержу ее, если... если она со мной всем поделится.
Лоренцини рухнул на стул напротив инспектора. Его агрессивность испарилась, как только до него дошел весь смысл происшедшего. А он-то считал, что худшее уже случилось! Лоренцини, как и инспектор, вдруг замолчал и затих.
Двадцать шесть цветных фотографий Эспозито лежали на столе между ними — красивого, счастливого, светящегося любовью.
— Господи Иисусе... — только и смог проговорить наконец Лоренцини. — Господи Иисусе!
Ночью снова шел дождь, затяжной, проливной дождь, сопровождавшийся далекими раскатами грома. Инспектор лежал в темноте с широко открытыми глазами. То и дело в щели между наружными ставнями вспыхивали бледные молнии, и длинная черная муслиновая штора на секунду бледнела, а затем все снова погружалось во тьму. Будь у них плотные шторы, грозы было бы не слышно и не видно. Или плотные жалюзи. Каждая вспышка молнии отзывалась в нем приступом раздражения. Господи, да как тут уснешь? Он лег только в час ночи, а завтра ему предстоял длинный и трудный день. Тереза дала ему всего лишь чашку бульона, приготовленного на завтра, приправив его сухарями и сыром.
— Ты же знаешь, что если перед сном наешься, тебе будут сниться кошмары.
Ну кошмары ему сегодня все равно не грозят, раз у него в спальне светло, как на празднике фейерверков, а в животе пусто. Во влажном грозовом воздухе его легкая хлопковая пижама липла к телу. Да и простыни под ним отсырели и смялись! Он поерзал плечами, пытаясь расправить складки, но только смял еще больше. Повернулся на бок и сбросил с себя верхнюю простыню. Четыре часа. Легче было бы уснуть при свете ночника, чем при этих проклятых сполохах, но он боялся разбудить Терезу. Установка жалюзи обойдется недешево, ну а что возьмешь с этого лоскута? И о чем она только думает? Эта занавеска все пропускает. Если нельзя спокойно спать в собственном доме, то где можно?
Может быть, встать и снова сходить проверить, как там мальчики? Она будет недовольна, если проснется и заметит. Как в прошлый раз, когда он к ним ходил.
— Уже за полночь. Ты их разбудишь.
— Нет, не разбужу.
— Тогда не зажигай хотя бы свет. Помнишь, как ты их будил, когда они были маленькие?
— Когда они были маленькие, я их вообще не видел. Я был тут один, разве не так? Все их детство прошло мимо меня!
— Не преувеличивай, Салва. И не разбуди их.
И он не стал включать свет, просто постоял в дверях, слушая их дыхание. Он даже поборол искушение укрыть Тото простыней, сброшенной из-за жары.
Ты думаешь, что можешь им помочь, защитить их, а оказывается, ты ничего не можешь. Они не твои дети, они просто другие люди. С тем же успехом ты мог бы и умереть. Ему казалось, что каждая вспышка молнии служит сигналом к повторению у него в голове той сцены. Тото вприпрыжку скачет ему навстречу и кричит: «А я тебя жду»! И каждый раз он хочет раскинуть руки, схватить своего смеющегося малыша, чтобы закружить его, завертеть. Но каждый раз Тото пробегает мимо, не замечая его.
Нет, он не встанет. Он только потревожит их. Тереза права. «Пообещай мне, что ничего ему не скажешь».
Со следующей вспышкой его посетила мысль об Эспозито. Вот уж чего ему следует избегать, если он вообще хочет сегодня уснуть! Имя Эспозито — Лоренцо. Его мать в разговоре по телефону называла его Энцо. Она хоть и вдова, а голос у нее молодой и веселый. Женщины прекрасно обходятся без мужчин, мужчины им только мешают. А ему было бы не обойтись без Терезы...
Парень солгал о болезни своей матери. Это обернется против него. Найдут в квартире следы его присутствия или не найдут, но анализ ДНК покажет, от него ли у нее ребенок. Есть фотографии и есть свидетели. В ту ночь ресторан был набит до отказа: японский бомонд съехался сюда на показ мужской моды. Владелец сразу узнал Эспозито на фотографиях. Завтра ему снова обходить Перуцци, Лапо, всех их.
Они, конечно, решили, что он обвиняет Перуцци, чтобы выгородить Эспозито. Мы все стоим за ближнего своего, как выразился Лапо. Поначалу они так старались помочь, держались с ним так учтиво, избегая упоминать имя Эспозито, доверяли ему. Лапо, только и сказавший: «Какой ужас, особенно для вас... но я знаю, что вы исполните свой долг». И Перуцци, несмотря на все свое расстройство, клявшийся, что ни за что не станет разговаривать с газетчиками. Они хотели ему помочь, а он не понял. Они с Лоренцини долго сидели взаперти, восстанавливая хронологию событий, насколько это было возможно без точной даты смерти, и заново осмысливая сведения, которые прошли мимо него на маленькой пьяцце. Тогда ему казалось, что слова обитателей площади не имеют значения. Перуцци: «Почему вы так уверены?.. Нет, ну конечно, вам лучше знать...» А потом: «Я готов поклясться, что она влюбилась. Она влюбилась... из-за ребенка она бы осталась... Я бы мог многое для них сделать. Мы строили планы. Он вам рассказывал?»
Нет, конечно, он мне не рассказывал, потому что... Он снова зарылся во влажные смятые простыни, но это было совершенно невыносимо, и он встал с постели. Потому что он чувствовал, что со мной нельзя говорить откровенно. Потому что я ничего не понимаю, и моя жена оберегает от меня моего сына, которого я только расстраиваю. Если бы она смогла уберечь от меня Эспозито, то ничего не случилось бы... Нет, чепуха все это! К тому времени девушка уже погибла. А прежде дела у Эспозито шли хорошо.
Лоренцини побеседовал с ребятами, не объясняя им причин, поинтересовался, не знают ли они чего о подруге Эспозито. Особенно внимательно расспросил Ди Нуччо, который был родом из Неаполя и утверждал, что Эспозито влюблен. Но тот объяснил, что просто выдвинул предположение: ведь одно время Эспозито, приодевшись, часто выходил по вечерам в город, а потом вдруг перестал. Конечно, он ни с кем из них не откровенничал. Как сержант, да еще новоиспеченный, он не стал бы коротко сходиться с младшими. Лоренцини должен это понимать, он же непосредственный начальник Эспозито.
Эспозито жил в казарме, вдали от дома и старых друзей. У него никого не было. Кроме инспектора. Молодого человека поручили его заботам, но он не мог откровенно рассказать ему о своих трудностях, и в этом была его, инспектора, вина.
— Я приготовлю тебе чая с ромашкой.
Зажегся свет.
— Что?
— Салва, ты уже полчаса в темноте бегаешь по комнате. И простыни на твоей стороне все равно что на поле боя. Поправь постель, а я принесу чаю. Тебе с медом?
— Да, и...
— И что?
— А печенье есть?
Утром все еще шел дождь. На пьяццу инспектор поехал на машине. Мокрые, потемневшие от дождя флаги уныло обвисли. Народу вокруг почти не было. Раз ему суждено целое утро извиняться, то он начнет с реставратора Сантини, а потом уж станет обходить остальных. Когда дойдет очередь до Перуцци, он будет вооружен информацией и лучше подготовлен. В окне Сантини ярко горела лампа, освещая крашеный кухонный шкафчик и колодезное ведро, полное свежих цветов, но никто не появился, когда инспектор вошел и позвонил в колокольчик.
— Есть кто-нибудь?
В первой комнате было светло как днем. Дюжина резных кубков стояла на длинном столе рядом с маленьким столиком, который привлек внимание инспектора. Столик, вероятно, был очень старый, потому что у переднего края было вытертое пятно посередине, а у правого — чернела прожженная вмятина. Кто-то провел немало приятных часов, сидя задрав ноги и куря сигару. Человек, пребывающий в мире с собой и с другими.
Инспектор вздохнул и снова позвал:
— Есть кто-нибудь?
Кто-то, конечно, был: из-за стены доносились звуки скрипки и какое-то шуршание — так шуршит наждачная бумага.
— Приходите позже. Я занят!
Инспектор стал протискиваться по коридору между картинных рам, мимо прислоненной к стене мраморной раковины шириной во весь коридор.
— Сантини!
В конце коридора в освещенном прямоугольнике появился молодой реставратор. Его старенькая одежонка была заляпана краской и лаком, длинные кудрявые волосы откинуты назад и повязаны тряпкой.
— А, это вы...
Сантини повернулся к дверце шкафчика, над которой трудился, счищая наждачной бумагой темно-зеленую краску по углам и обнажая коричневое дерево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
— Я думал, как быть, — соврал инспектор. — Не хочу сделать еще хуже...
— Куда же еще хуже? Она мертва. Что может быть хуже смерти?
Лоренцини смерил инспектора взглядом, как бывало всегда, когда его вопиющее здравомыслие сталкивалось с явлением, которое он именовал «сицилийством». С годами Лоренцини научился выдержке, но сейчас он явно ощущал, что не время осторожно ходить вокруг да около, как, по его мнению, привык делать его шеф-южанин.
— Вы хотите, чтобы я позвонил? Или чтобы я сходил туда? Какие трудности? Мы должны действовать! — Лоренцини даже не пытался скрыть раздражения. — Вы представляете, что начнется, если пронюхают газетчики?
— Да.
Вот и Лапо говорил: «Боже милосердый, да если б я трепался, все это попало бы на первую страницу...»
Фотографии были разложены на столе. Красные крыши, купола и башни, снятые с площади Микеланджело, виды долины Арно с Беллогвардо, Понте-Веккьо с моста Санта-Тринита. Перуцци и Иссино в своих длинных фартуках у дверей мастерской, крупные кадры туфель, детали туфель, эскизы туфель.
А затем целая пачка его фотографий. Горящие глаза, красивое лицо с легким румянцем, какой был у Тото, когда он сегодня промчался мимо отца, лицо влюбленного.
— Позвоните ему.
— Что?
— А лучше пошлите кого-нибудь, чтобы его привезли. Нельзя попусту тратить время. Он может скрыться, если все это выйдет наружу! — настаивал Лоренцини.
— Он уже скрылся.
Инспектор наблюдал за лицом Лоренцини. Они были знакомы так давно, что инспектор знал: чем агрессивнее его помощник себя ведет, тем сильнее он расстроен. Сейчас он был очень расстроен.
— Вы, конечно, правы насчет газет, — сказал Гварначча. — Скандала тогда не избежать, но и беспокоиться насчет его исчезновения уже поздно. Никто пока ничего не знает, но поскольку капитан Маэстренжело поручил мне за ним присматривать, то я подумал, что могу позвонить его матери без всяких предлогов. Я был поражен, когда она ответила таким... бодрым голосом. Она, кажется, обрадовалась моему звонку, но сразу, конечно, поняла, что я бы не позвонил просто так.
Разговор вышел у них такой.
— С ним что-то случилось?
— Нет-нет, синьора...
— У него ведь очень опасная работа. Я поневоле беспокоюсь.
— Нет, ничего не случилось, уверяю вас. Я просто хотел кое-что у него спросить... по делу, над которым мы работаем. А как вы себя чувствуете? Меня весьма опечалило известие о вашей болезни.
Она со смехом ответила:
— Да я в жизни никогда не болела!
— Простите, синьора, — выкрутился инспектор, — но у меня создалось такое впечатление — наверняка ложное. Очевидно, ваш сын боится, как бы вы не заболели, так же как и вы боитесь за него, потому что у него опасная работа.
— Не стоит извиняться... Я так соскучилась по нему! Жду не дождусь его следующего отпуска.
— Он не поехал домой! — Лоренцини сразу ухватил суть происшедшего.
— Нет. Она не видела его с Пасхи, когда он привозил к ней свою девушку. Она много о них рассказывала, сказала, что девушка милая, но...
— Иностранка.
— Да. Они все из кожи вон лезли. У них большая семья, и все приглашали ее в гости. Дня не проходило без семейного обеда у какой-нибудь из тетушек, однако, несмотря на все их радушие, были кое-какие нелады. Мать говорит, что она не из тех, кто готов сломать жизнь своим детям, но в браке и без того полно трудностей, а тут еще проблемы культурных различий. Он, по ее словам, совершенно потерял голову от любви, так что ей оставалось только надеяться, что это пройдет. Она была уверена, что я поддержу ее, если... если она со мной всем поделится.
Лоренцини рухнул на стул напротив инспектора. Его агрессивность испарилась, как только до него дошел весь смысл происшедшего. А он-то считал, что худшее уже случилось! Лоренцини, как и инспектор, вдруг замолчал и затих.
Двадцать шесть цветных фотографий Эспозито лежали на столе между ними — красивого, счастливого, светящегося любовью.
— Господи Иисусе... — только и смог проговорить наконец Лоренцини. — Господи Иисусе!
Ночью снова шел дождь, затяжной, проливной дождь, сопровождавшийся далекими раскатами грома. Инспектор лежал в темноте с широко открытыми глазами. То и дело в щели между наружными ставнями вспыхивали бледные молнии, и длинная черная муслиновая штора на секунду бледнела, а затем все снова погружалось во тьму. Будь у них плотные шторы, грозы было бы не слышно и не видно. Или плотные жалюзи. Каждая вспышка молнии отзывалась в нем приступом раздражения. Господи, да как тут уснешь? Он лег только в час ночи, а завтра ему предстоял длинный и трудный день. Тереза дала ему всего лишь чашку бульона, приготовленного на завтра, приправив его сухарями и сыром.
— Ты же знаешь, что если перед сном наешься, тебе будут сниться кошмары.
Ну кошмары ему сегодня все равно не грозят, раз у него в спальне светло, как на празднике фейерверков, а в животе пусто. Во влажном грозовом воздухе его легкая хлопковая пижама липла к телу. Да и простыни под ним отсырели и смялись! Он поерзал плечами, пытаясь расправить складки, но только смял еще больше. Повернулся на бок и сбросил с себя верхнюю простыню. Четыре часа. Легче было бы уснуть при свете ночника, чем при этих проклятых сполохах, но он боялся разбудить Терезу. Установка жалюзи обойдется недешево, ну а что возьмешь с этого лоскута? И о чем она только думает? Эта занавеска все пропускает. Если нельзя спокойно спать в собственном доме, то где можно?
Может быть, встать и снова сходить проверить, как там мальчики? Она будет недовольна, если проснется и заметит. Как в прошлый раз, когда он к ним ходил.
— Уже за полночь. Ты их разбудишь.
— Нет, не разбужу.
— Тогда не зажигай хотя бы свет. Помнишь, как ты их будил, когда они были маленькие?
— Когда они были маленькие, я их вообще не видел. Я был тут один, разве не так? Все их детство прошло мимо меня!
— Не преувеличивай, Салва. И не разбуди их.
И он не стал включать свет, просто постоял в дверях, слушая их дыхание. Он даже поборол искушение укрыть Тото простыней, сброшенной из-за жары.
Ты думаешь, что можешь им помочь, защитить их, а оказывается, ты ничего не можешь. Они не твои дети, они просто другие люди. С тем же успехом ты мог бы и умереть. Ему казалось, что каждая вспышка молнии служит сигналом к повторению у него в голове той сцены. Тото вприпрыжку скачет ему навстречу и кричит: «А я тебя жду»! И каждый раз он хочет раскинуть руки, схватить своего смеющегося малыша, чтобы закружить его, завертеть. Но каждый раз Тото пробегает мимо, не замечая его.
Нет, он не встанет. Он только потревожит их. Тереза права. «Пообещай мне, что ничего ему не скажешь».
Со следующей вспышкой его посетила мысль об Эспозито. Вот уж чего ему следует избегать, если он вообще хочет сегодня уснуть! Имя Эспозито — Лоренцо. Его мать в разговоре по телефону называла его Энцо. Она хоть и вдова, а голос у нее молодой и веселый. Женщины прекрасно обходятся без мужчин, мужчины им только мешают. А ему было бы не обойтись без Терезы...
Парень солгал о болезни своей матери. Это обернется против него. Найдут в квартире следы его присутствия или не найдут, но анализ ДНК покажет, от него ли у нее ребенок. Есть фотографии и есть свидетели. В ту ночь ресторан был набит до отказа: японский бомонд съехался сюда на показ мужской моды. Владелец сразу узнал Эспозито на фотографиях. Завтра ему снова обходить Перуцци, Лапо, всех их.
Они, конечно, решили, что он обвиняет Перуцци, чтобы выгородить Эспозито. Мы все стоим за ближнего своего, как выразился Лапо. Поначалу они так старались помочь, держались с ним так учтиво, избегая упоминать имя Эспозито, доверяли ему. Лапо, только и сказавший: «Какой ужас, особенно для вас... но я знаю, что вы исполните свой долг». И Перуцци, несмотря на все свое расстройство, клявшийся, что ни за что не станет разговаривать с газетчиками. Они хотели ему помочь, а он не понял. Они с Лоренцини долго сидели взаперти, восстанавливая хронологию событий, насколько это было возможно без точной даты смерти, и заново осмысливая сведения, которые прошли мимо него на маленькой пьяцце. Тогда ему казалось, что слова обитателей площади не имеют значения. Перуцци: «Почему вы так уверены?.. Нет, ну конечно, вам лучше знать...» А потом: «Я готов поклясться, что она влюбилась. Она влюбилась... из-за ребенка она бы осталась... Я бы мог многое для них сделать. Мы строили планы. Он вам рассказывал?»
Нет, конечно, он мне не рассказывал, потому что... Он снова зарылся во влажные смятые простыни, но это было совершенно невыносимо, и он встал с постели. Потому что он чувствовал, что со мной нельзя говорить откровенно. Потому что я ничего не понимаю, и моя жена оберегает от меня моего сына, которого я только расстраиваю. Если бы она смогла уберечь от меня Эспозито, то ничего не случилось бы... Нет, чепуха все это! К тому времени девушка уже погибла. А прежде дела у Эспозито шли хорошо.
Лоренцини побеседовал с ребятами, не объясняя им причин, поинтересовался, не знают ли они чего о подруге Эспозито. Особенно внимательно расспросил Ди Нуччо, который был родом из Неаполя и утверждал, что Эспозито влюблен. Но тот объяснил, что просто выдвинул предположение: ведь одно время Эспозито, приодевшись, часто выходил по вечерам в город, а потом вдруг перестал. Конечно, он ни с кем из них не откровенничал. Как сержант, да еще новоиспеченный, он не стал бы коротко сходиться с младшими. Лоренцини должен это понимать, он же непосредственный начальник Эспозито.
Эспозито жил в казарме, вдали от дома и старых друзей. У него никого не было. Кроме инспектора. Молодого человека поручили его заботам, но он не мог откровенно рассказать ему о своих трудностях, и в этом была его, инспектора, вина.
— Я приготовлю тебе чая с ромашкой.
Зажегся свет.
— Что?
— Салва, ты уже полчаса в темноте бегаешь по комнате. И простыни на твоей стороне все равно что на поле боя. Поправь постель, а я принесу чаю. Тебе с медом?
— Да, и...
— И что?
— А печенье есть?
Утром все еще шел дождь. На пьяццу инспектор поехал на машине. Мокрые, потемневшие от дождя флаги уныло обвисли. Народу вокруг почти не было. Раз ему суждено целое утро извиняться, то он начнет с реставратора Сантини, а потом уж станет обходить остальных. Когда дойдет очередь до Перуцци, он будет вооружен информацией и лучше подготовлен. В окне Сантини ярко горела лампа, освещая крашеный кухонный шкафчик и колодезное ведро, полное свежих цветов, но никто не появился, когда инспектор вошел и позвонил в колокольчик.
— Есть кто-нибудь?
В первой комнате было светло как днем. Дюжина резных кубков стояла на длинном столе рядом с маленьким столиком, который привлек внимание инспектора. Столик, вероятно, был очень старый, потому что у переднего края было вытертое пятно посередине, а у правого — чернела прожженная вмятина. Кто-то провел немало приятных часов, сидя задрав ноги и куря сигару. Человек, пребывающий в мире с собой и с другими.
Инспектор вздохнул и снова позвал:
— Есть кто-нибудь?
Кто-то, конечно, был: из-за стены доносились звуки скрипки и какое-то шуршание — так шуршит наждачная бумага.
— Приходите позже. Я занят!
Инспектор стал протискиваться по коридору между картинных рам, мимо прислоненной к стене мраморной раковины шириной во весь коридор.
— Сантини!
В конце коридора в освещенном прямоугольнике появился молодой реставратор. Его старенькая одежонка была заляпана краской и лаком, длинные кудрявые волосы откинуты назад и повязаны тряпкой.
— А, это вы...
Сантини повернулся к дверце шкафчика, над которой трудился, счищая наждачной бумагой темно-зеленую краску по углам и обнажая коричневое дерево.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27