Он был очень молод и не знал, что академический мир более опасен, чем шпионское гнездо. В мире шпионажа существуют отдельные шпионы-двойники, в академическом мире – агентами-двойниками являются все. Без исключения.
В общем, очень скоро он привлек внимание тех, кто уже давно занимался поисками этого языка – Рина Агри, Валнер, Зуньига и еще несколько человек, которые сюда не приехали. Долгое время они шли по следу, но у них не было никаких конкретных свидетельств, пока не появился Андреас, готовый раскрыть свой секрет всем и каждому.
Я хотел засадить его в библиотеку, чтобы он занялся поисками следов языка в еще не переведенных рукописях, но его энтузиазм бил через край. Мы попробовали поискать этот язык в больницах: Андреас мне сказал, что умирающие легко разговаривают на нем, что они без усилий запоминают слова и умирают с этими словами из незнакомого языка.
В последнюю ночь, когда я его видел, он пришел ко мне: в кабинет в три часа утра. Шел дождь, он весь промок, но, похоже, не замечал этого. Я спросил, что он делал всю ночь. «Я ходил», – ответил он не без сомнения, как если бы толком не знал, что означает глагол «ходить». Он сделал какие-то странные движения языком, смысл которых я понял только потом. Надо разговаривать с монетой во рту и недалеко от воды, сказал Андреас. Тогда появляются видения. Язык – это вирус. Язык рассказывает только одну историю. Язык Ахерона – это приглашение стать поперек реки. Если человек не будет болтать об этом, если он сдержит себя – ему откроется тайна.
Я знал, что Андреас принимает транквилизаторы; я приписал его состояние действию лекарств. Я подумал, что это – примитивный искусственный язык, образованный из греческого путем перестановки слов по неким правилам, которых я не знал.
Я представил себе язык, способный вызывать галлюцинации. Не наркотики ли вызывают смятение в языке, который зарождается в мозгу? Как и в языке Ахерона. Но нужно было вносить коррективы, и он делал это, снисходя до перевода.
– Что случилось со студентом? – спросил я.
– Андреас был астматиком. Он умер два дня спустя после того визита ко мне в кабинет от передозировки лекарства от астмы. Под языком у него была монета. Ее нашли, потому что, когда омывали тело, монета выпала и забила сток мойки, вода затопила все помещение. Андреас был уверен, что обладание языком не может длиться бесконечно. Потому он и подверг себя риску. Согласно поверью, на каком-то этапе акценты смещаются, и уже не человек говорит на языке, а язык говорит с помощью этого человека.
– Знали ли Рина и Валнер, что они умрут, если заговорят на этом языке? Ты их об этом предупредил? – спросил я.
Наум поднялся. На дне бассейна валялось – в полном беспорядке – несколько полых кирпичей. Теперь он внимательно смотрел на них, как на зеленые точки, на которых он концентрирует внимание перед лекцией.
– Мы договорились собраться всем вместе и впервые поговорить на языке Ахерона. Какой нормальный человек поверит в то, что язык способен убивать? Я до сих пор не могу в это поверить…
– Но ты же знал, что случилось с Андреасом. И ты им не рассказал?
– Мы никогда не говорили об этом.
– Ты всех раздразнил и приехал только на следующий день, чтобы понаблюдать за результатами опыта.
Наум рассмеялся. Он посмотрел на Анну, как на судью.
– Ты в это не веришь. Ты так меня й не простила.
Я не стал говорить, что и он тоже кое-чего ей не простил.
– Кажется, мы теряем время. Ты тоже говоришь на мертвом языке.
– Ты специально задержался на день. Билеты были. Ты провел опыт, и результат превзошел все твои ожидания. Когда выйдет книга, которая расскажет об этой истории?
– Я рассказал тебе все, что знаю. Ты не можешь обвинить меня в убийстве из-за опоздания в один день. Теперь я хочу получить бумагу.
Я достал листок.
– Расскажи правду хотя бы Анне.
Я почти верил, что Наум скажет правду, и Наум был почти готов подвести черту, которая отделяла нас от правды. Но этого не случилось. Он бросился на меня, порывисто, но неловко – не отрывая взгляд от листка у меня в руках. Я встретил его ударом. Боднул головой в подбородок. Потом ударил его в живот. Он согнулся пополам и упал на грязный и влажный пол.
Анна встала на колени рядом с ним.
– Письмо, – попросил Наум тонким голосом.
– Правду, – сказал я.
– Письмо, – попросила и Анна.
Я хотел, чтобы она узнала правду, но ей эта правда была не нужна.
Я скатал письмо в шарик и швырнул его к ногам Наума. Он приподнялся, чтобы его подхватить. Потом уселся на кирпичный бортик бассейна.
Я сказал Анне:
– Он расскажет тебе всю историю в деталях. И предложит написать с ним в соавторстве новую книгу. И будет много-много переводов, но он так и не скажет того единственного, о чем действительно надо сказать.
Наум достал из кармана зажигалку и поднес огонек к письму. Мы – все трое – смотрели, как горит бумага. Когда письмо превратилось в пепел, единственным доказательством против Наума остался я сам.
XXVIII
Я позавтракал уже после полудня, потом совершил небольшую прогулку, а вернувшись к себе, почувствовал запах табачного дыма. Я даже подумал, что ошибся номером.
На моей кровати сидел мужчина и читал мои бумаги при свете настольной лампы.
– Что вы здесь делаете, комиссар?
Гимар, не скрывая досады, посмотрел на меня.
– Свою работу. Не беспокойтесь, я не нашел никакого компромата.
– А что вы искали?
– Поскольку вы посещали дальние комнаты, я подумал, не принесли ли вы что-нибудь из номера 316.
– Я даже не знаю, чей это номер – 316.
– Вас видели, когда вы прогуливались по отелю. Вас видели, когда вы возвращали ключи на место. Что именно вы там искали?
Я уселся на кровать. Гимар все знал.
– Объяснений.
– Нашли что-нибудь?
– Нет. Просмотрите бумаги, которые оставила Рина Агри. Вы сами увидите, что они ничего не объясняют.
Гимар надел пальто, которое лежало на кровати.
– Прошу прощения за табачный дым. Никак не могу бросить курить. Не снимайте куртку, мы выйдем вместе. Я вам расскажу свою историю, а вы мне – свою.
Гимар взял гостиничную пепельницу, полную окурков, и выкинул все окурки в мусорное ведро в ванной комнате.
– Куда мы пойдем? – спросил я встревоженно.
– Мне нужно кое-что проверить в комиссариате. Не беспокойтесь, вы не арестованы.
Кун был внизу и, увидев, как я спускаюсь в компании комиссара, явно забеспокоился.
– Куда ты собрался, Мигель?
– Мне нужно, чтобы мне подписали кое-какие бумаги. Я пригласил с собой сеньора Де Бласта как свидетеля, – ответил, не задерживаясь, Гимар. Я покорно махнул Куну рукой и последовал за комиссаром.
Снаружи нас ждал побитый «фиат-1500».
– Приходится использовать свою личную машину, даже в служебных целях. Патрульная постоянно находится в мастерской. Если не свечи, то ось или батарея. Вы знакомы с механикой?
– Я вообще не вожу машину.
– Но как же жить, если не умеешь водить машину?! Но с машинами столько проблем. Эта еще не настолько старая, но мне все равно часто приходится ходить пешком.
По моим подсчетам, автомобилю было лет двадцать. Комиссар включил радио. Диктор сообщил какие-то местные новости: выставка картин, дорожное происшествие, – а потом заговорил о конгрессе переводчиков. Он сказал, что передает слово корреспонденту в гостинице. Я узнал голос Химены.
– Эта девушка фотографирует, пишет, выступает по радио.
– Она единственная журналистка, которая у нас есть, – сказал комиссар. – Ее отец, инженер, много лет назад уехал из деревни. Бросил их с матерью.
Мы проехали по дороге вдоль берега, потом свернули налево и въехали в деревню. Комиссар снизил скорость, проезжая на красный свет.
– Нужно быть осторожным и соблюдать правила движения, хотя мы – в тихой деревне, – сказал он.
Он остановил «фиат» у здания комиссариата.
В караульном помещении никого не было. Только рядом с бюстом Сан-Мартина похрапывал унтер-офицер. Гимар с силой хлопнул дверью, чтобы его разбудить, и проследовал дальше.
Мы поднялись по узкой лестнице в офис с огромным письменным столом, который занимал почти все помещение. Вдоль стены тянулись металлические шкафы. На письменном столе стояла пишущая машинка.
– Для чего вы меня привели сюда, комиссар?
Не ответив, Гимар уселся за стол и открыл ключиком ящик. Он достал девятимиллиметровый пистолет и положил его на столешницу.
– Я приехал в эту деревню пять лет назад. Мне говорили, что здесь ничего не происходит, ничего не происходило и вряд ли когда-нибудь произойдет, но я знаю, «ничего не происходит» и «много чего происходит» – это вопрос наблюдения. Я нашел пустой архив, заполнил его собственными отчетами, которые я собственноручно редактировал. Буквально с первых же дней, как я сюда приехал, я начал заполнять архив; когда я освоился, я купил новую ленту для пишущей машинки и принялся писать.
В моем архиве собрана вся история деревни, и никто об этом не знает. Я рассказываю вам об этом, потому что вы – человек со стороны, и я хочу, чтобы вы меня поняли. Взгляните на эту папку.
Он протянул мне папку. В подборке речь шла о приобретении участка под гостиницу, имелся состав прежних учредителей, предшественников архитектора. Я прочел: «Нарушения строительного кодекса».
– Когда я обнаруживаю преступление, я пишу его название заглавными буквами, это единственное, что я могу определить как свой литературный стиль. Преступление – заглавными буквами. Я обязан отметить все. Иногда это может пригодиться, чтобы оказать давление на людей, но это далеко не все. Не важно, что иногда я не могу вмешаться, что у меня связаны руки. Я не знаю, смогу ли добиться справедливости, но я все записываю очень подробно.
– А теперь расскажите мне все, что знаете, и я добавлю новую страницу в эту папку. Расскажите мне все, иначе ваше пребывание в Порто-Сфинксе грозит затянуться. А я так думаю, что в Буэнос-Айресе вас ждет много работы.
– Вы все равно не поверите в мою историю.
– Посмотрим. Вы начинайте. Продемонстрируйте силу убеждения, чтобы никто в мире не смог сомневаться в ваших словах.
Запинаясь, я рассказал ему о языке Ахерона. Я рассказал о Валнере, Рине и Зуньиге, но не упомянул о Науме. В моем рассказе все смерти происходили только из-за того зла, которое таилось в самом языке, – это были фатальные случаи, где не было виновных. Гимар слушал меня, не прерывая, несмотря на то что я делал паузы в ожидании его реплик; иногда, когда я чувствовал, что вхожу в опасную зону, я говорил быстрее, стараясь не давать ему возможности прервать меня, хотя и ждал этого. Я даже не знаю, почему я защищал Наума; наверное, во мне оставалась какая-то память о потерянной верности, и я не хотел, чтобы в нашу старую историю вмешивались посторонние.
Когда я закончил, Гимар по-прежнему не сказал ни слова. Он достал оранжевую папку и написал на обложке: «Язык Ахерона».
– «Ахерон» – я правильно написал?
Я ответил, что да.
Потом он спрятал пистолет в карман пальто, закрыл ящик на ключ и приказал, чтобы я следовал за ним.
XXIX
Уже смеркалось. Мы шли по пустынной улице.
– Вы мне рассказали свою историю. Сейчас – моя очередь.
Я сказал, что устал и хотел бы вернуться в отель.
– Это займет всего десять минут. Мне нужен свидетель, я уже говорил.
Мы подошли к входу в муниципальный музей. Гимар постучал в дверь. Поскольку нам не открывали, он начал стучать настойчивее, пока в окошке не показалось лицо седого мужчины. Сперва я подумал, что это был старик, потом я понял, что мужчина был ненамного старше меня.
– Комиссар…
– Нам надо войти.
– А кто это с вами?
– Я его привел в качестве свидетеля.
– Свидетеля чего?
– Того, что, если не откроешь дверь, я буду стрелять. Мужчина снял цепочку.
– Луго – хранитель музея, хотя хранить здесь особенно нечего.
Мужчина зажег свет. Под потолком, прямо у нас над головой, висела челюсть кита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
В общем, очень скоро он привлек внимание тех, кто уже давно занимался поисками этого языка – Рина Агри, Валнер, Зуньига и еще несколько человек, которые сюда не приехали. Долгое время они шли по следу, но у них не было никаких конкретных свидетельств, пока не появился Андреас, готовый раскрыть свой секрет всем и каждому.
Я хотел засадить его в библиотеку, чтобы он занялся поисками следов языка в еще не переведенных рукописях, но его энтузиазм бил через край. Мы попробовали поискать этот язык в больницах: Андреас мне сказал, что умирающие легко разговаривают на нем, что они без усилий запоминают слова и умирают с этими словами из незнакомого языка.
В последнюю ночь, когда я его видел, он пришел ко мне: в кабинет в три часа утра. Шел дождь, он весь промок, но, похоже, не замечал этого. Я спросил, что он делал всю ночь. «Я ходил», – ответил он не без сомнения, как если бы толком не знал, что означает глагол «ходить». Он сделал какие-то странные движения языком, смысл которых я понял только потом. Надо разговаривать с монетой во рту и недалеко от воды, сказал Андреас. Тогда появляются видения. Язык – это вирус. Язык рассказывает только одну историю. Язык Ахерона – это приглашение стать поперек реки. Если человек не будет болтать об этом, если он сдержит себя – ему откроется тайна.
Я знал, что Андреас принимает транквилизаторы; я приписал его состояние действию лекарств. Я подумал, что это – примитивный искусственный язык, образованный из греческого путем перестановки слов по неким правилам, которых я не знал.
Я представил себе язык, способный вызывать галлюцинации. Не наркотики ли вызывают смятение в языке, который зарождается в мозгу? Как и в языке Ахерона. Но нужно было вносить коррективы, и он делал это, снисходя до перевода.
– Что случилось со студентом? – спросил я.
– Андреас был астматиком. Он умер два дня спустя после того визита ко мне в кабинет от передозировки лекарства от астмы. Под языком у него была монета. Ее нашли, потому что, когда омывали тело, монета выпала и забила сток мойки, вода затопила все помещение. Андреас был уверен, что обладание языком не может длиться бесконечно. Потому он и подверг себя риску. Согласно поверью, на каком-то этапе акценты смещаются, и уже не человек говорит на языке, а язык говорит с помощью этого человека.
– Знали ли Рина и Валнер, что они умрут, если заговорят на этом языке? Ты их об этом предупредил? – спросил я.
Наум поднялся. На дне бассейна валялось – в полном беспорядке – несколько полых кирпичей. Теперь он внимательно смотрел на них, как на зеленые точки, на которых он концентрирует внимание перед лекцией.
– Мы договорились собраться всем вместе и впервые поговорить на языке Ахерона. Какой нормальный человек поверит в то, что язык способен убивать? Я до сих пор не могу в это поверить…
– Но ты же знал, что случилось с Андреасом. И ты им не рассказал?
– Мы никогда не говорили об этом.
– Ты всех раздразнил и приехал только на следующий день, чтобы понаблюдать за результатами опыта.
Наум рассмеялся. Он посмотрел на Анну, как на судью.
– Ты в это не веришь. Ты так меня й не простила.
Я не стал говорить, что и он тоже кое-чего ей не простил.
– Кажется, мы теряем время. Ты тоже говоришь на мертвом языке.
– Ты специально задержался на день. Билеты были. Ты провел опыт, и результат превзошел все твои ожидания. Когда выйдет книга, которая расскажет об этой истории?
– Я рассказал тебе все, что знаю. Ты не можешь обвинить меня в убийстве из-за опоздания в один день. Теперь я хочу получить бумагу.
Я достал листок.
– Расскажи правду хотя бы Анне.
Я почти верил, что Наум скажет правду, и Наум был почти готов подвести черту, которая отделяла нас от правды. Но этого не случилось. Он бросился на меня, порывисто, но неловко – не отрывая взгляд от листка у меня в руках. Я встретил его ударом. Боднул головой в подбородок. Потом ударил его в живот. Он согнулся пополам и упал на грязный и влажный пол.
Анна встала на колени рядом с ним.
– Письмо, – попросил Наум тонким голосом.
– Правду, – сказал я.
– Письмо, – попросила и Анна.
Я хотел, чтобы она узнала правду, но ей эта правда была не нужна.
Я скатал письмо в шарик и швырнул его к ногам Наума. Он приподнялся, чтобы его подхватить. Потом уселся на кирпичный бортик бассейна.
Я сказал Анне:
– Он расскажет тебе всю историю в деталях. И предложит написать с ним в соавторстве новую книгу. И будет много-много переводов, но он так и не скажет того единственного, о чем действительно надо сказать.
Наум достал из кармана зажигалку и поднес огонек к письму. Мы – все трое – смотрели, как горит бумага. Когда письмо превратилось в пепел, единственным доказательством против Наума остался я сам.
XXVIII
Я позавтракал уже после полудня, потом совершил небольшую прогулку, а вернувшись к себе, почувствовал запах табачного дыма. Я даже подумал, что ошибся номером.
На моей кровати сидел мужчина и читал мои бумаги при свете настольной лампы.
– Что вы здесь делаете, комиссар?
Гимар, не скрывая досады, посмотрел на меня.
– Свою работу. Не беспокойтесь, я не нашел никакого компромата.
– А что вы искали?
– Поскольку вы посещали дальние комнаты, я подумал, не принесли ли вы что-нибудь из номера 316.
– Я даже не знаю, чей это номер – 316.
– Вас видели, когда вы прогуливались по отелю. Вас видели, когда вы возвращали ключи на место. Что именно вы там искали?
Я уселся на кровать. Гимар все знал.
– Объяснений.
– Нашли что-нибудь?
– Нет. Просмотрите бумаги, которые оставила Рина Агри. Вы сами увидите, что они ничего не объясняют.
Гимар надел пальто, которое лежало на кровати.
– Прошу прощения за табачный дым. Никак не могу бросить курить. Не снимайте куртку, мы выйдем вместе. Я вам расскажу свою историю, а вы мне – свою.
Гимар взял гостиничную пепельницу, полную окурков, и выкинул все окурки в мусорное ведро в ванной комнате.
– Куда мы пойдем? – спросил я встревоженно.
– Мне нужно кое-что проверить в комиссариате. Не беспокойтесь, вы не арестованы.
Кун был внизу и, увидев, как я спускаюсь в компании комиссара, явно забеспокоился.
– Куда ты собрался, Мигель?
– Мне нужно, чтобы мне подписали кое-какие бумаги. Я пригласил с собой сеньора Де Бласта как свидетеля, – ответил, не задерживаясь, Гимар. Я покорно махнул Куну рукой и последовал за комиссаром.
Снаружи нас ждал побитый «фиат-1500».
– Приходится использовать свою личную машину, даже в служебных целях. Патрульная постоянно находится в мастерской. Если не свечи, то ось или батарея. Вы знакомы с механикой?
– Я вообще не вожу машину.
– Но как же жить, если не умеешь водить машину?! Но с машинами столько проблем. Эта еще не настолько старая, но мне все равно часто приходится ходить пешком.
По моим подсчетам, автомобилю было лет двадцать. Комиссар включил радио. Диктор сообщил какие-то местные новости: выставка картин, дорожное происшествие, – а потом заговорил о конгрессе переводчиков. Он сказал, что передает слово корреспонденту в гостинице. Я узнал голос Химены.
– Эта девушка фотографирует, пишет, выступает по радио.
– Она единственная журналистка, которая у нас есть, – сказал комиссар. – Ее отец, инженер, много лет назад уехал из деревни. Бросил их с матерью.
Мы проехали по дороге вдоль берега, потом свернули налево и въехали в деревню. Комиссар снизил скорость, проезжая на красный свет.
– Нужно быть осторожным и соблюдать правила движения, хотя мы – в тихой деревне, – сказал он.
Он остановил «фиат» у здания комиссариата.
В караульном помещении никого не было. Только рядом с бюстом Сан-Мартина похрапывал унтер-офицер. Гимар с силой хлопнул дверью, чтобы его разбудить, и проследовал дальше.
Мы поднялись по узкой лестнице в офис с огромным письменным столом, который занимал почти все помещение. Вдоль стены тянулись металлические шкафы. На письменном столе стояла пишущая машинка.
– Для чего вы меня привели сюда, комиссар?
Не ответив, Гимар уселся за стол и открыл ключиком ящик. Он достал девятимиллиметровый пистолет и положил его на столешницу.
– Я приехал в эту деревню пять лет назад. Мне говорили, что здесь ничего не происходит, ничего не происходило и вряд ли когда-нибудь произойдет, но я знаю, «ничего не происходит» и «много чего происходит» – это вопрос наблюдения. Я нашел пустой архив, заполнил его собственными отчетами, которые я собственноручно редактировал. Буквально с первых же дней, как я сюда приехал, я начал заполнять архив; когда я освоился, я купил новую ленту для пишущей машинки и принялся писать.
В моем архиве собрана вся история деревни, и никто об этом не знает. Я рассказываю вам об этом, потому что вы – человек со стороны, и я хочу, чтобы вы меня поняли. Взгляните на эту папку.
Он протянул мне папку. В подборке речь шла о приобретении участка под гостиницу, имелся состав прежних учредителей, предшественников архитектора. Я прочел: «Нарушения строительного кодекса».
– Когда я обнаруживаю преступление, я пишу его название заглавными буквами, это единственное, что я могу определить как свой литературный стиль. Преступление – заглавными буквами. Я обязан отметить все. Иногда это может пригодиться, чтобы оказать давление на людей, но это далеко не все. Не важно, что иногда я не могу вмешаться, что у меня связаны руки. Я не знаю, смогу ли добиться справедливости, но я все записываю очень подробно.
– А теперь расскажите мне все, что знаете, и я добавлю новую страницу в эту папку. Расскажите мне все, иначе ваше пребывание в Порто-Сфинксе грозит затянуться. А я так думаю, что в Буэнос-Айресе вас ждет много работы.
– Вы все равно не поверите в мою историю.
– Посмотрим. Вы начинайте. Продемонстрируйте силу убеждения, чтобы никто в мире не смог сомневаться в ваших словах.
Запинаясь, я рассказал ему о языке Ахерона. Я рассказал о Валнере, Рине и Зуньиге, но не упомянул о Науме. В моем рассказе все смерти происходили только из-за того зла, которое таилось в самом языке, – это были фатальные случаи, где не было виновных. Гимар слушал меня, не прерывая, несмотря на то что я делал паузы в ожидании его реплик; иногда, когда я чувствовал, что вхожу в опасную зону, я говорил быстрее, стараясь не давать ему возможности прервать меня, хотя и ждал этого. Я даже не знаю, почему я защищал Наума; наверное, во мне оставалась какая-то память о потерянной верности, и я не хотел, чтобы в нашу старую историю вмешивались посторонние.
Когда я закончил, Гимар по-прежнему не сказал ни слова. Он достал оранжевую папку и написал на обложке: «Язык Ахерона».
– «Ахерон» – я правильно написал?
Я ответил, что да.
Потом он спрятал пистолет в карман пальто, закрыл ящик на ключ и приказал, чтобы я следовал за ним.
XXIX
Уже смеркалось. Мы шли по пустынной улице.
– Вы мне рассказали свою историю. Сейчас – моя очередь.
Я сказал, что устал и хотел бы вернуться в отель.
– Это займет всего десять минут. Мне нужен свидетель, я уже говорил.
Мы подошли к входу в муниципальный музей. Гимар постучал в дверь. Поскольку нам не открывали, он начал стучать настойчивее, пока в окошке не показалось лицо седого мужчины. Сперва я подумал, что это был старик, потом я понял, что мужчина был ненамного старше меня.
– Комиссар…
– Нам надо войти.
– А кто это с вами?
– Я его привел в качестве свидетеля.
– Свидетеля чего?
– Того, что, если не откроешь дверь, я буду стрелять. Мужчина снял цепочку.
– Луго – хранитель музея, хотя хранить здесь особенно нечего.
Мужчина зажег свет. Под потолком, прямо у нас над головой, висела челюсть кита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15