– Как мало мы знаем о человеке! – воскликнул вдруг Браулио. – Воистину, чужая душа – потемки! Мы судим о человеке лишь по выражению его лица или по его поступкам.
– И по словам, Браулио.
– Слова, Мануэль, почти всегда служат нам мостиком для общения. С детства нас научили говорить одни и те же слова, и мало кто употребляет какие-то свои, особенные. С самого рождения в нас вдалбливают значение этих слов, учат произносить их, а потом мы повторяем их ежеминутно. Нас научили придавать лицу определенное выражение, здороваться, смотреть, смеяться в каждом отдельном случае по-разному. Лишь очень немногие говорят то, что думают и чувствуют… Да, так я вот к чему: мы до такой степени углубились в себя, обособились, что в момент смерти никто не знает нашей подлинной сущности. Именно поэтому наша попытка проанализировать, каков же дон Антонио на самом деле, привела к тому, что мы знаем о нем лишь несколько деталей, которые мало что говорят о его подлинных качествах; это лишь чисто внешние признаки, по которым мы о нем судим… Если бы в минуту смерти гримаса навсегда застывшего лица отражала бы нашу суть, было бы удивительно легко познать ближнего, определить, каков он на самом деле. Но черт подери! Свою истинную суть мы уносим в могилу.
– Согласен, Браулио, но, откровенно говоря, мало кто из нас, простых смертных, обладает достоинствами, о которых стоит сожалеть.
– Конечно, Мануэль, но я имею в виду не скрытые, врожденные способности человека, а самые обычные, пусть даже заурядные черты его характера. Пояснить? Я убежден, например, что дон Антонио такой же, как и миллионы других людей. И такой же врач, каких тысячи. Но у него есть свои отличительные черты характера, а вот о них-то мы ничего не знаем. В каждом из нас смешались гены многих людей: отца, матери, деда, бабки, прадеда, прабабки, прапрадеда, прапрабабки и так далее… Смешалось такое количество достоинств и недостатков, что в них невозможно разобраться.
– Разве что с помощью интуиции и проницательности.
– Да, дон Лотарио. Но это слишком долгий путь и не такой уж простой. Человек замыкается в себе, уединяется в своем доме, словно улитка в раковине, он живет своей жизнью, занят своим трудом, всегда скрывает свое истинное лицо, придает ему то выражение, какое принято иметь в обществе.
– Но мы опять уклонились от главной темы. Как ты считаешь, Браулио, дон Антонио мог покончить с собой?
– Кто знает? Во всяком случае, самоубийца обычно оставляет перед смертью хотя бы маленькую записку. Ведь он собирается проделать смертельный трюк и должен завершить его успешно, а потому продумывает каждую деталь до мельчайших подробностей.
– Ты слишком все упрощаешь. Так нельзя.
– Но иначе, Мануэль, мы окончательно увязнем. Согласись, если дон Антонио был способен убить себя, не оставив перед смертью хотя бы записки, то он личность уникальная, и нам не дано его понять.
– Так ты думаешь, Браулио, его убили?
– Во всяком случае, нормальный человек этого сделать не мог. Но если он такой же сумасшедший, как губернатор, который запретил тебе заниматься расследованием уголовных дел, то не исключено.
– А может быть, его кто-то убил в состоянии аффекта или депрессии, сам не отдавая отчета своим поступкам?
– Вполне вероятно. Мануэль, но тогда этот человек очень примитивен и жесток.
Плиний опустил голову, вперив взгляд в каменные плиты пола. Наконец он устало произнес:
– Больше ничего придумать не могу.
– И напрасно, Мануэль. Люди вслух говорят совсем не то, что думают и чувствуют. Мне странно, что ты, который всегда одерживает верх благодаря своей интуиции, на сей раз выдвигаешь столь рациональные версии, – сказал Браулио.
– Интуиция, о которой ты только что упомянул, всего-навсего способность сознания угадывать истину, основываясь на уже имеющихся у тебя опыте и фактических данных.
– Браво, Мануэль! Здорово сказано! – восторженно воскликнул дон Лотарио.
– Чтобы найти верный путь расследования, надо изучить всевозможные пути и безошибочно избрать самый правильный из них, даже если им окажется незаметная тропинка… Разве не так? – заключил Плиний, с удовлетворением глядя на дона Лотарио своими проницательными глазами.
– Вот теперь ты угодил в самую точку… Не часто доводится мне слышать твое красноречие, обычно ты предпочитаешь отмалчиваться и размышлять про себя, – сказал Браулио.
– Ты хоть и философ, а совсем не знаешь Мануэля.
– А вы, дон Лотарио, всегда бросаетесь на защиту комиссара, едва о нем заходит речь.
– Да будет тебе известно, Браулио, мое красноречие – пользуюсь твоим выражением – вызвано тем, что я не знаю, с какого боку подступиться к этому делу. А любое запутанное дело вынуждает меня либо пускаться в разглагольствования, либо злиться.
– Выходит, сеньоры, все, что здесь так красиво говорилось о путях расследования, не более чем пустые слова? – спросил Браулио.
– Наша жизнь – запутанный клубок. И даже ты, Браулио, не способен его распутать, – ответил Плиний.
– Пожалуй, это самая толковая мысль, высказанная за весь вечер. Да, друзья, жизнь непостижима, сколько бы мы ни пытались в ней разобраться, – изрек Браулио.
Без четверти три болтовня друзей заметно поутихла. Плиний взглянул на свои наручные часы и сказал:
– Хватит чесать языки. Пора ехать.
Трое друзей направились к машине.
Прикладбищенские улицы выглядели совершенно пустынными. И на Кампо де Криптана, по которой они поехали, тоже не было видно ни одного автомобиля или какого-либо другого транспорта. Всю дорогу друзья молчали. Наконец дон Лотарио остановил машину на углу квартала, рядом с домом, в котором жил пропавший дон Антонио.
Прежде чем выйти из машины, они огляделись по сторонам, чтобы как следует убедиться в том, что их никто не видит. И устремились к подъезду. Сквозь дверные стекла парадного виднелся привратник Блас: он спал, притулившись к столу, который стоял возле почтовых ящиков. Плиний постучал в дверь согнутыми пальцами. Блас вздрогнул, словно его ужалили, и вскочил, протирая глаза.
– Одолел сон?
– Да, Мануэль.
В берете, в серой рубашке, в неподпоясанных вельветовых брюках, он скорее походил на крестьянина, чем на привратника.
Вчетвером они поднялись на лифте, и Блас ключом открыл двери квартиры дона Антонио. Изнутри сразу же повеяло спертым воздухом непроветренного помещения. Плиний задержался в прихожей, разглядывая узкую вешалку в стиле модерн.
– Что ты там изучаешь, Мануэль? – поинтересовался дон Лотарио.
– Да вот смотрю: у него три зонта и два макинтоша.
– Блас, слышишь, что говорит Мануэль?
– Слышу, дон Лотарио. Доктор был весьма предусмотрительный человек.
– Три зонта… и автомобиль.
– И вдобавок… новое зимнее пальто да еще демисезонное.
– Он заботился о своем здоровье. На то он и доктор, – объяснил привратник, а затем спросил: – Так куда бы вы хотели зайти сначала?
– Давайте начнем сразу отсюда. – И Плиний отворил двери гостиной. У ломберного столика, на софе, свернувшись калачиком, спала женщина.
– Кто это?
– Гортензия, Мануэль, приходящая домработница дона Антонио. Я велел ей прийти. Она знает о докторе больше меня, – ответил привратник.
– Зря ты ее позвал, – с укором сказал Плиний, осторожно прикрывая дверь.
– Не беспокойтесь, Мануэль, она из тех женщин, которые умеют держать язык за зубами. К тому же очень предана своему хозяину.
За матовым стеклом только что закрытой Плинием двери вырисовался силуэт Гортензии. Она вышла в коридор и поздоровалась:
– Доброй ночи, вернее, доброе утро. А я уснула как убитая.
Плиний закусил губу.
– Если хотите что-нибудь узнать о доне Антонио, то мне известно о нем все, все.
– Все, все?
– Я, наверное, не так выразилась. Все, что положено знать достаточно наблюдательной домработнице, прослужившей у дона Антонио долгие годы. Теперь вы меня поняли?
Гортензия смотрела на Мануэля испуганно и натянуто улыбалась. Для своих сорока с лишним лет она выглядела неплохо, но, по мнению Плиния, слишком раздобрела и утратила всякую привлекательность.
Гортензия открыла двери кабинета – маленькой домашней клиники доктора. Огромный письменный стол, кресло, стулья соседствовали тут с рентгеновским аппаратом, застекленным шкафом, в котором хранились медицинские инструменты, и небольшой кушеткой. Тут же красовались диплом об окончании высшего учебного заведения и свидетельства о присвоении дону Антонио звания лиценциата и доктора. На столе, возле телефона, лежал небольшой перекидной календарь в кожаном переплете.
– Сюда, – объяснила Гортензия, – он записывал фамилии больных, которых собирался посетить.
Плиний открыл календарь: он начинался с шестнадцатого октября. На листке были записаны фамилии. Рядом с некоторыми из них были указаны адреса.
– Дон Антонио отрывал листок после посещения больных?
– Да, он отрывал его и прятал в карман, но не после, а перед тем, как идти к ним.
– Много к нему приходило больных?
– Немного, но каждый день.
– А в какое время он ходил по домам?
– Когда как. Но обычно после шести или чуть позже. Потом он уже не возвращался домой, а шел в казино, съедал на ужин пару бутербродов и садился играть в домино. Он поздно ложился и мало спал.
– У дона Антонио есть родные?
– Только незамужняя сестра. Она живет в провинции Памплона. Мы вчера звонили ей, я вам уже говорил, Мануэль, – напомнил привратник Блас.
– И что же она вам ответила?
– Она была не слишком разговорчива, но, когда я объяснил ей, в чем дело, и сказал, что вынужден буду пойти в жандармерию, она не стала возражать.
– Ее удивило исчезновение брата?
– Да, пожалуй, – ответила Гортензия, – но, по-моему, она уверена, что с ним не могло произойти ничего дурного.
Блас кивком подтвердил слова Гортензии, а Плиний сделал вид, что до него не дошел смысл последних слов, сказанных домработницей.
– Где его спальня?
Вопрос Мануэля застал Гортензию в ту минуту, когда она зевала, широко разинув рот. И Плиний заметил, что в ее глазах уже нет прежнего испуга.
– Спальня, сеньор? Вот здесь.
И она повела их по коридору в своем сереньком халатике и в туфлях на низких каблуках. На стенах в коридоре висели гравюры в рамках, пол был устлан ковровой дорожкой. Почти всю спальню занимала ультрасовременная двуспальная кровать. У кровати стоял журнальный столик с несколькими книгами по медицине, в стенном платяном шкафу был полный порядок. В углу имелась полочка для обуви. Вот и вся мебель. За спальней следовала очень опрятная ванная комната, а за нею – та самая небольшая гостиная в английском стиле: с ломберным столиком, книжными полками и софой, на которой спала Гортензия, когда они пришли.
– Ну что ж, давайте присядем и поговорим… А куда подевался Браулио?
– Какое-нибудь очередное чудачество, – задумчиво проговорил привратник.
– Скажи, Гортензия, чем занимался дон Антонио в свободное от работы время?
Свет от торшера падал на ее грудь и сложенные на животе руки, оставляя в тени лицо. Покой, царивший вокруг, клонил всех ко сну. Только Плиний казался несколько бодрее остальных. Привратник громко зевнул.
– Дело в том, Мануэль, – ответила комиссару Гортензия, – что я приходила сюда в девять утра, когда дон Антонио уже был на ногах, хотя довольно долгое время слонялся по квартире в халате как неприкаянный. И явно не держал во рту и маковой росинки.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что я слышала, как у него урчит в животе.
Плиний и дон Лотарио переглянулись, слегка улыбаясь.
– А дальше?
– В десять утра, уже при полном параде, он садился завтракать. Говорил мне, что приготовить на обед, давал деньги и уезжал на машине в клинику социального обеспечения.
– А вызовы на дом записывала ты?
– В очень редких случаях. Обычно ему звонили либо в клинику – по утрам, либо сюда – днем… Я делала необходимые покупки, прибирала в квартире, стряпала, а в два часа он приезжал обедать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18