Он не поддался на примитивную и столь же распространенную провокацию – бежать от одиночества, а напротив – наслаждался им, как божьим даром. И после того, как бег времени положил конец его торговой карьере, он окончательно замуровал себя в этих стенах, отгородясь своей старинной мебелью и аристократической атмосферой от неприветливой и грубой повседневности.
Скука? Ею наказывают бездельников. А прекрасная обстановка, требующая непрестанной заботы и ухода, не располагала к безделью.
– Там, на кухне, целый ящик стола набит всякой дребеденью, – осведомил меня племянник. – Порошок для чистки серебра, лаки для мебели, пульверизаторы для обивки… Целыми днями он только драил и освежал, прости его, господи…
– А на что он жил?
– Я задавал себе подобный вопрос. По идее, должны были остаться какие-то накопления с прежних лет. Но после смерти обнаружились лишь какие-то пустяки. Если б мне сказали, что он питался воздухом, я не удивился бы. Он все делал не по-людски.
Казалось, сам того не желая, я затронул довольно деликатную тему. Поэтому я замолчал и сосредоточил внимание на роскошном старинном шкафе.
– Сколько он может стоить? – спросил наследник, наконец-то решившись перейти к сути дела.
– Каждая вещь стоит ровно столько, сколько вы можете за нее получить, – неопределенно ответил я. – А у нас самый дохлый „москвич" стоит приблизительно столько же, сколько самый восхитительный шкаф.
– Это верно, а на Западе?
– Ну… переправьте его на Запад, и там вам скажут, – снова вывернулся я, так как не имел ни малейшего желания наниматься в оценщики-эксперты.
Однако наследник истолковал мою сдержанность по-своему и спросил в лоб:
– Вас он может заинтересовать?
– Разумеется. Как зрителя.
– Неужели? И вы не хотели бы иметь в своем доме такую роскошную штуковину?
– Ни в коем разе.
– Боитесь, что это подделка?
– Нет. Боюсь, что из-за нехватки места я вынужден буду водрузить его себе на голову.
– А, ну если так… – пробормотал разочарованный племянник.
И спустя мгновение добавил:
– Дядя однажды умудрился-таки поставить его себе на голову…
Оказалось, покойник, у которого все было не как у людей, умудрился наложить специфический отпечаток даже на свою кончину. Однажды, наводя лоск на свой неподъемный шкаф, он ухитрился наклонить его, ножки поехали по скользкому паркету, шкаф рухнул на своего владельца – вот уж черная неблагодарность – и острым ребром продырявил ему висок. Смерть наступила если не безболезненно, то по крайней мере незамедлительно, и потревоженным грохотом соседям оставалось лишь ее констатировать.
Теперь же роковой шкаф занимал свое прежнее место, сияя безупречной полировкой, невинный, как младенец. Все остальное было лишь историей. Никому не нужной историей. Создавший этот маленький рай человек ушел и скоро будет забыт даже своим наследником, принявшимся, засучив рукава, распродавать этот рай по частям и по максимальной цене.
„Жил лишь для дома. Других увлечений за ним не водилось". Да, все же на моего соседа он не походил.
Сосед дубасил молотком скорее ради самого процесса, подобно лакею Чичикова, который читал лишь ради самого процесса чтения. Этот же священнодействовал у алтаря красоты – посыпал порошками, смазывал и полировал ее, чтобы она сияла во всем своем блеске. И вправду, этот странный дядя совсем не был похож на моего соседа. Скорее он напоминал Мишеля.
Мишель не был французом. Он был обычным нашенским Мишкой, разве что в более утонченном варианте. Когда я только начинал учиться в университете, он его уже закончил, проходил стажировку у юрисконсульта какой-то иностранной фирмы и, кроме того, располагал дополнительным источником дохода. Деньги перепадали ему от родителей, провинциальных учителей, которые поджимали свой домашний бюджет, чтобы дать возможность сыну как можно ярче блистать на столичном небосклоне.
Эти подробности стали известны мне немного позже. А поначалу Мишель представлялся мне обычным мерзавцем с тугой мошной. Я причислял его к имущей прослойке из-за того, что он всегда был одет в безупречный костюм английского полотна. Омерзение он вызывал во мне потому, что его узкое бледное лицо и холодные серые глаза постоянно выражали безразличие с легкой ноткой надменности.
Иногда под вечер Мишель захаживал в заведение на улице Царя Шишмана, где распоряжался русский князь Костя – по совместительству официант и кокаинист. Он заглядывал в сопровождении спутника или спутницы, выпивал одну-две рюмки и уходил. Это было вполне в его стиле, в стиле человека, живущего легко, элегантно, без плебейских страстей.
Правда, в тот вечер, когда мы познакомились, события развивались не слишком гладко. Мишель сидел за низким столиком в компании очаровательной молодой дамы, а в глубине зала расположилась компашка Замбо. Эта братия обосновалась здесь довольно давно, так что, когда вечерком я заглянул на огонек, настроение у них было изрядно подогрето. И стоило оркестру грянуть вступительный фокстрот, как не преминул разразиться скандал.
Паренек, приблизившийся к столику Мишеля и намеревавшийся пригласить его спутницу на танец, пожалуй, не обладал сколь-нибудь серьезным опытом в обращении с дамами, но восполнял этот пробел в воспитании увесистыми кулаками. Так что побоище казалось неизбежным. В заведении не было принято танцевать, а тем более приглашать дам, сидящих за чужими столиками, однако навязчивый кавалер, несмотря на недвусмысленный отказ молодой женщины, не выказывал ни малейшего желания убраться восвояси. Итак, наш мерзавец-толстосум оказался перед выбором: либо выступить в роли рыцаря, обещавшей обильные тумаки и кровопускание из носу, либо на глазах всего честного народа ступить на позорную стезю бегства. Именно в этот драматичный момент судьба доверила мне миссию ее уполномоченного.
Не подумайте только, что я взвалил на себя благородную задачу принять удары, предназначенные Мишелю. В моем поступке не было ни героизма, ни риска. И если во мне заговорило сочувствие, то виной тому был отнюдь не мерзавец-толстосум, а его прекрасная дама. Просто-напросто хулиган числился среди моих приятелей, так что мне не составило труда оттащить его в сторону и сказать ему на ухо пару вразумительных фраз, чтобы он тут же вернулся на свое место. Так и произошло.
– Спасибо, благодаря вам мне удалось избежать уродливой сцены, – отплатил мне признательностью Мишель несколько дней спустя.
„Позорной сцены", – поправил я про себя, усаживаясь на предложенный мне стул.
Однако немного погодя пришлось признать, что он не случайно употребил слово „уродливой".
Официант только что принес мне бокал вина, мой взгляд лениво скользил вслед за красивой юной особой, проходившей мимо окна. Она медленно продефилировала по улице, заглянула в открытую дверь, как будто колеблясь – зайти или не стоит, и прошла мимо.
– Ваша подруга… – подбросил я.
– Бывшая, – уточнил он.
– Красивая женщина…
– Красивых женщин много, особенно если смотреть со стороны, – заметил он. – Важнее, чтобы отношения были красивыми.
Я не счел нужным возражать. В то время половой вопрос не больно-то волновал меня. Его же, казалось, эта тема кровно интересовала, потому как после короткой паузы он добавил с робкой откровенностью:
– Не знаю, как у других, но у меня между пятым и десятым свиданием всегда что-то происходит… Что-то такое, что вынуждает меня искать спасение в бегстве.
– Пытаются сесть вам на шею? – бесцеремонно поинтересовался я.
– Похоже. Начинают вводить меня в курс своих драм, нынешних и минувших. Делятся своими неприятностями. Перебрасывают на мои плечи часть своих забот, даже не удосужившись спросить разрешения. И моментально все становится уродливым. Ведь это уродливо, не правда ли?
– Да уж, – кивнул я. – Но в то же время это нормально. Когда к вам приходит женщина, вы не можете пользоваться лишь ее красивым лицом и теми частями тела, которые вас интересуют. Приходится брать весь пакет, включая заботы, жалобы и всю прочую труху. Это неизбежно. И вполне нормально.
Мишель слушал меня с выражением учтивого внимания на лице, но, вероятно, без особого интереса, так как не преминул кинуть проходившему мимо официанту:
– Счет, будьте добры.
– Вы меня обижаете, – сказал я. – Я тоже имею право сделать заказ.
– Ну, если заказ для вас дело чести… – усмехнулся он, бросая взгляд на часы.
Нам принесли еще по бокалу вина.
– Значит, вы говорите, нормально? – спросил Мишель, возвращаясь к прежней теме.
– Вполне, – подтвердил я.
– И что с того, что нормально? Вы не обращали внимания, что все самое что ни на есть нормальное сопряжено с наибольшим уродством? И если идти на поводу естественного, то дама навесит мне на уши свои месячные недомогания, а я, согласно подобной логике, буду донимать ее своими невыплаченными долгами и напрасным ожиданием продвижения по службе, а также повышенной кислотностью, которая все больше осложняет мне жизнь…
– А почему бы нет? Если это вас забавляет…
– Ни в коей мере не забавляет. Отвращает. Нормально!.. Нормально, если ее тело пахнет потом. Но она моется и пользуется духами именно для того, чтобы избежать этой нормальности и заменить ее на нечто более привлекательное. С той же целью она вытравливает себе волосы и красит губы. Так почему же, когда дело доходит до мыслей и переживаний, моментально забываются правила косметики и мне на голову вытряхивают, как вы выразились, целый пакет забот, неприятностей, страхов?.. А потом еще удивляются, что все враз обрывается, и шатаются под окнами, заглядывают в дверь, чтобы окончательно убедиться, что возврата нет…
Он посмотрел на окно, но сейчас за ним виднелась лишь безлюдная улица, чью неприглядность скрывали синеватые сумерки. Светильники в заведении горели вовсю, а из глубины зала доносились разрозненные звуки, издаваемые различными инструментами. Оркестр готовился к вечернему выступлению.
– Вы, должно быть, пописываете, – заметил я. Мишель выдавил из себя скупую ироничную улыбку. – Да. По большей части составляю юридические документы.
– Тогда, вероятно, много читаете.
– И на этот раз вы не угадали. В сущности, я читаю одного-единственного автора – Оскара Уайльда. Вообще, у меня двое учителей – Оскар Уайльд и Бобби Савов. Оба, увы, покойники.
Я только собирался спросить, что за светило этот Бобби Савов, но Мишель упредил меня.
– Почему вы решили, что я много читаю?
– Потому что в ваших рассуждениях есть что-то книжное, – без обиняков выпалил я.
– А как насчет чувства красоты?
– Скверно. Под красотой вы разумеете известную долю фальши: косметику, грим, мнимость… И при этом боитесь копнуть глубже, потому как там, в глубине, кончается фальшь и начинается истинное.
Он поглядел на меня с легким удивлением, как будто только сейчас обнаружил мое присутствие, и губы его снова вытянулись в нить иронической улыбки.
– Это грех?
– Грех? Я бы не стал употреблять такое сильное слово. Скорее, здесь речь идет об аномалии. Близорукость – это аномалия, которую люди компенсируют с помощью очков. Но, пожалуй, в вашем случае аномалия более явная. Вы пытаетесь компенсировать свое здоровое зрение искусственной близорукостью…
– Однако я принимаю красивое и отвергаю уродливое, не так ли?.. Отказываюсь от всего пакета…
– Пожалуй… Можно сказать и так.
– А когда вы покупаете цветы, вы берете их с корнями?
– Сравнение достаточно тенденциозное, – позволил себе заметить я. – Но пусть мы перейдем с людей на цветы, суть не изменится. Вы никогда не сможете понять цветок, если не доберетесь до его корней.
– Но я и не желаю его понимать. Мне достаточно им любоваться. Разбирайтесь в нем сами, копайтесь в уродливых корнях и грязи, а мне оставьте поверхностное и мнимое – очарование распустившихся бутонов…
Он умолк, так как в этот миг загремел оркестр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20