— Что делает?
— Ничего. Стоит, прислонившись к дому напротив, и не сводит глаз с моих окон. Что посоветуешь?
— Я заеду за тобой и пойдем завтракать.
Я поехал на улицу Понтье. Увидел Мазетти, небритого и грязного, как если бы он, не переодевшись, прибежал сюда прямо с завода.
К нам он не подошел, только посмотрел на Иветту глазами побитой собаки.
Когда час спустя я доставил ее домой, его уже не было, но он вернулся на другой день, потом на следующий, все больше обрастая щетиной, лихорадочно блестя глазами и походя на нищего.
Не знаю, какова доля искренности в его поведении Он тоже в разгаре кризиса. Похоже, со дня на день откажется от стоившей ему стольких лишений карьеры, словно для него ничто не имеет значения, кроме Иветты.
В течение недели наши взгляды не раз скрещивались, и в его глазах читался презрительный упрек.
Я продумал все мыслимые решения, в том числе совершенно невозможные например, поселить Иветту у нас на нижнем этаже, где находятся мой кабинет и служебные помещения. Мы сохранили там одну спальню с ванной, которыми пользуется Борденав, когда работает ночью.
Этот проект долгие часы держал меня в возбужденном состоянии. Меня соблазняла перспектива днем и ночью иметь Иветту под рукой, но наконец рассудок взял верх. Мой замысел неосуществим хотя бы из-за Вивианы — это же очевидно. До сих пор она со многим мирилась, готова мириться с еще большим, но так далеко не пойдет.
Я почувствовал это, когда поделился с ней решением, которое в конце концов принял. Разговор состоялся после завтрака. Я выбрал этот момент нарочно, потому что меня ждали во Дворце и у меня было только четверть часа свободных, что помешало бы объяснению опасно затянуться.
Войдя в гостиную, где мы собирались пить кофе, я негромко бросил.
— Надо поговорить:
На лице жены читалось, что я вряд ли сообщу ей что-либо новое и важное.
Возможно, она ждала еще более серьезного решения, чем то, на котором я остановился. Во всяком случае, я почувствовал нечто вроде шока, а Вивиана на секунду выдала себя, показав, сколько ей на самом деле дет.
У меня сжалось сердце, как если бы я был вынужден усыпить собаку, долго бывшую моим верным другом.
— Сядь и помолчи. Ничего плохого не случилось.
Вивиана изобразила на лице улыбку, и эта улыбка была жесткой, оборонительной; когда я объяснил, о какой квартире идет речь, я понял, что ощетинилась она не из сентиментальных соображений. На секунду я даже поверил, что началась ссора, и не уверен, что она была бы для меня так уж нежелательна. Мы ведь в таком случае покончили бы со всем одним ударом вместо того, чтобы продвигаться к этому по этапам. Я решил не уступать.
— По причинам, которые слишком долго объяснять и которые, как мне кажется, тебе известны, она не может больше жить в меблирашках, Мы все время говорим, она — я из деликатности, жена из презрения.
— Знаю.
— В таком случае все просто. Мне нужно как можно скорее поселить ее в месте, неизвестном человеку, который преследует ее.
— Понимаю. Продолжай. — Нужно подыскать свободную квартиру.
Не подыскала ли она уже такую — скажем, с помощью агентства?
Если память мне не изменяет, на втором году нашей жизни на площади Данфер-Рошро наше жилье начало нам казаться неудобным и мы возмечтали переехать поближе ко Дворцу. Мы часто прогуливались по острову Сен-Луи, который прельщал нас обоих.
В то время на оконечности острова, похожей на шпору и расположенной напротив Сите и Нотр-Дам, была свободна квартира, и мы осмотрели ее, обмениваясь жадными взглядами. Квартирная плата, ограниченная законом, была не слишком высокой, но от нас потребовали оплатить ремонт, о чем не позволяло говорить всерьез состояние наших финансов, и мы с тяжелым сердцем ушли.
Позднее мы познакомились у приятелей с американкой мисс Уилсон, которая не только сняла эту квартиру нашей мечты, но даже купила ее; по-моему, Вивиана потом ездила к ней туда на чай. Мисс Уилсон занималась живописью, посещала Лувр и художников и, как иные американские интеллектуалы, покинувшие родину, считала свою страну варварской, клянясь, что закончит свои дни в Париже. Здесь ее чаровало все-бистро. Центральный рынок, маленькие более или менее подозрительные улочки, клошары, утренние рогалики, дешевое красное вино и танцульки.
Так вот, два месяца назад, в возрасте сорока пяти лет, она вышла замуж за проезжего американца, гарвардского профессора младше ее, и укатила с ним в Соединенные Штаты.
Она разом порвала с прошлым, с Парижем и поручила агентству по торговле недвижимостью как можно скорее продать квартиру, мебель и безделушки.
Это в метрах полутораста от нас, и мне, чтобы добраться до Иветты, не понадобится ни ловить такси, ни беспокоить Альбера.
— Я долго думал. На первый взгляд это безумие, но…
— Купил?
— Еще нет. Сегодня вечером встречаюсь с уполномоченным агентства.
Отныне передо мной была женщина, защищающая уже не свое счастье, а свои интересы.
— Надеюсь, ты не собираешься приобретать квартиру на ее имя?
Я этого ждал. Действительно, первым моим побуждением было сделать Иветте этот подарок, чтобы при любом повороте в моей судьбе она не очутилась снова на улице. Вивиана-то в случае моей смерти будет ограждена от нужды, сможет почти полностью сохранить наш образ жизни благодаря крупным суммам, на которые я застраховал свою жизнь.
Я заколебался. У меня не хватило духу, и я отступил. Я зол на себя за трусость, за то, что покраснел и пробормотал:
— Разумеется.
Я тем более этим унижен, что Вивиана догадалась, насколько иным было мое первоначальное намерение, и может торжествовать победу.
— Когда подписываешь?
— Нынче же вечером, если акт о купле-продаже составлен правильно.
— Она переедет завтра?
— Послезавтра.
Вивиана горько улыбнулась, вспомнив, вероятно, наш давнишний визит и разочарование, когда мы узнали, какую сумму с нас требуют за ремонт нескольких не представляющих ценности ковров.
— Больше тебе нечего мне сказать?
— Нет.
— Ты доволен?
Я кивнул, и жена, подойдя поближе, любовно и в то же время покровительственно похлопала меня по плечу. Этот жест, которого я раньше за ней не замечал, помог мне лучше уразуметь ее позицию в отношении меня. Уже давно, возможно, всегда она рассматривала меня как свое создание. С ее точки зрения, до знакомства с ней я вообще не существовал. Она выбрала меня, как Корина-Жана Мориа, с той разницей, что я даже не был депутатом, и она пожертвовала ради меня роскошной и легкой жизнью.
Нет спору и было бы несправедливо отрицать, что она способствовала моему восхождению своей светской активностью, открывшей передо мной многие двери и привлекшей ко мне обширную клиентуру. Опять-таки ей я отчасти обязан и тем, что газеты непрерывно поминают мое имя не только в судебной хронике: жена сделала меня одним из тех, из кого состоит «Весь Париж».
В тот день она не сказала мне этого, ни в чем меня не упрекнула, но я почувствовал, что еще один шаг — и я перейду границу допустимого риска, что квартира на Орлеанской набережной при условии приобретения ее на мое имя-крайний предел, переступить через который Вивиана мне не позволит.
Интересно, говорят ли они с Кориной обо мне, не входят ли они в один и тот же клан, поскольку в подобном положении пребывает немалое число женщин, или, напротив, они завидуют друг другу, обмениваясь фальшивыми признаниями и улыбками.
Всю эту неделю я без передышки сражался со временем, потому что меня мучил страх, как бы Иветта не разжалобилась и не подала из окна знак, которого только и ждал Мазетти, чтобы броситься в ее объятия. Я каждый час звонил ей и, как только улучал минуту, летел на улицу Понтье, где из осторожности проводил все ночи.
— Если я заберу тебя отсюда, ты обещаешь не писать ему, не сообщать свой новый адрес, не посещать некоторое время места, где он мог бы тебя разыскать?
Я не сразу сообразил, что в глазах ее читается страх. Однако она покорно отозвалась:
— Обещаю.
Я почувствовал, что она испугана.
— Где это?
— Почти рядом с моим домом.
Только тогда она облегченно вздохнула и призналась:
— Я думала, ты хочешь отослать меня в деревню.
Деревни она боится: деревья на фоне заката, даже если это деревья парижского сквера, уже погружают ее в черную меланхолию.
— Когда?
— Завтра.
— Я уложу вещи?
Их у нее теперь довольно, чтобы набить корзину и два чемодана.
— Переедем ночью, когда удостоверимся, что путь свободен.
В половине двенадцатого, после парадного обеда у старшины адвокатского сословия, я заехал за ней с Альбером на машине. Альбер выносил багаж, а я стоял настороже под мокрым снегом; две девицы, шлифовавшие тротуар на улице Понтье, сперва попытались меня соблазнить, а потом с любопытством наблюдали за похищением.
Уже многие месяцы я поддерживаю себя обещаниями завтра или через неделю зажить более спокойной, более легкой жизнью. Покупая квартиру на Орлеанской набережной, я был убежден, что теперь все наладится и отныне я смогу выводить Иветту на прогулку, как другие своих собак, когда утром и вечером выгуливают их вокруг острова.
Продолжать это досье стоит лишь при условии, что говоришь в нем все. Я был охвачен почти юношеской лихорадкой. Квартира — кокетлива, утонченна, настоящее жилье женщины.
На бульваре Сен-Мишель пахло дешевой меблирашкой, на улице Понтье маленькой потаскушкой с Елисейских полей.
Здесь — новый мир, почти что прыжок в царство идеала, и чтобы Иветта не слишком чувствовала свою чужеродность, я помчался на улицу Сент-Оноре и накупил ей белья, халатов и пеньюаров, гармонирующих с обстановкой.
Для того чтобы ее хотя бы первое время не тянуло из дому, я привез ей проигрыватель, пластинки, телевизор и уставил две полки библиотечного шкафа довольно пикантными книжками — она любит такие, хотя «народных» романов ей все-таки не натаскал.
Без ведома Иветты я нанял ей прислугу Жанину, довольно смазливую, аппетитную и разговорчивую девицу, которая составит хозяйке компанию.
Я даже намеком не обмолвился при Вивиане ни об одном из этих своих шагов, но у меня есть основания предполагать, что она в курсе. Все три дня, что я просуетился вот так, она подчеркнуто смотрела на меня с материнской нежностью и капелькой жалости, как смотрят на мальчика в кризисном переходном возрасте.
На третью ночь, когда мы спали уже в новой квартире, я проснулся с ощущением, что лежащая рядом Иветта вся в огне. Я не ошибся. Когда около четырех утра я измерил ей температуру, у нее оказалось тридцать девять, а в семь — около сорока. Я позвонил Пемалю. Он примчался.
— Вы сказали: Орлеанская набережная? — удивился он.
Я ничего не стал объяснять. Да ему это было и без надобности, поскольку он нашел меня у постели обнаженной Иветты.
Заболевание было неопасное — острая ангина с сильными колебаниями температуры, тянувшаяся с неделю. Я тем временем циркулировал между обоими домами и Дворцом.
Эта хворь открыла мне, что Иветта безумно боится смерти. Как только жар усиливался, она прижималась ко мне, словно раненая собака, умоляя вызвать врача, которого мне случалось беспокоить по три раза на дню.
— Не дай мне умереть, Люсьен!
Она часто твердила это с расширенными от ужаса глазами, как если бы провидела за гранью жизни нечто ужасное.
— Не хочу! Не хочу умирать! Останься со мной!
Держа ее руку в своей, я названивал по телефону, откладывая одни встречи, извинялся за то, что не смог прийти на другие; мне даже пришлось вызвать Борденав и продиктовать ей у постели Иветты письма, не терпящие отлагательства.
Тем не менее я при всем параде появился на «Вечере звезд», где Вивиана следила за мной, раздумывая, выдержу я до конца или все брошу и кинусь на Орлеанскую набережную.
Еще более осложнило ситуацию то, что на следующий же день я встретил по-прежнему заросшего бородой Мазетти, который караулил у дома на Анжуйской набережной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21