Сколько их он уже опрокинул? Капитан затруднился бы это сказать. Обычно он соблюдал трезвость. Летом, когда туристы устраивали вечеринки такого же рода, он ссылался на судовые правила, запрещающие команде и офицерам употреблять спиртные напитки.
Сегодня, однако, Петерсен делал это не без удовольствия. Может быть, хмель помогал ему острее ощущать то странное, невысказанное, смутное, что носилось в воздухе. В салоне гремел патефон, а черная громада «Полярной лилии», подгоняемая мощным винтом, прокладывала себе дорогу среди валов, и лоцмана наверху едва не валило с ног шквальным ветром.
Так случалось и раньше. Контраст забавлял туристов. Женщины приходили в восторг, слыша, как заключительные аккорды джаза сменяет хриплый крик чайки.
Теперь этого контраста как не бывало. Внешний мир словно перестал существовать. О нем никто не думал. Никто не прижимался лбом к иллюминаторам, любуясь снежной стеной фьордов.
Все происходило в самом салоне. Но что собственно происходит — сказать никто бы не мог.
Молодая красивая женщина заливалась хохотом, запрокинув голову, с каждой минутой хмелея все больше и пытаясь заставить других последовать ее примеру.
А Петерсен разгадывал взаимосвязь событий.
Шесть черных точек на листе бумаги, соединенных нерешительными тире. Связь с мертвым Штернбергом, связь с Мари Барон, чей нагой труп обнаружен в мастерской на улице Деламбр, связь с убийцей…
Ни разу ему не удалось встретить взгляд Вринса, которому было явно не по себе в навязанной ему роли.
— Чего вы ждете? Почему не открываете следующую бутылку?
Вот кому тоже хочется заплакать! Катя не могла этого не заметить, хотя выпила порядочно. Она неожиданно поцеловала его в щеку и тихо бросила:
— Ты такой смешной и милый! Потанцуем. Я так хочу.
Петерсен пересчитал пустые бутылки. Их было восемь. А пили они вшестером!
Пьян никто не был. Но Эвйен уже следил за порхавшей Катей чересчур красноречивым взглядом.
Шутрингер, напротив, клевал носом. Выпьет еще два-три бокала и обязательно захрапит.
Нервы не сдали только у Кати, и все держалось благодаря ей. Она это чувствовала. Поминутно отпускала новую шутку. Или заливалась смехом. Или дурачилась.
— Вы скучаете! — тем не менее вздыхала она. — А мне так хочется, чтобы всем было весело. Это нелюбезно с вашей стороны, капитан. Потанцуйте же со мной!
Она почти что внушала жалость — такой умоляющий был у нее голос. И в глазах ее порой читался страх — страх перед тишиной, которая обрушится на нее, как только она уймется.
Петерсен неуклюже танцевал с ней под взглядом Вринса, одиноко стоявшего в углу.
— Почему вы такой серьезный?
— Но…
— Вы все серьезные. А я не могу так жить…
Пойдемте выпьем. Да, да! Я так хочу.
Она потащила его к столу, служившему им буфетной.
— Иди сюда, дорогой, — позвала она Вринса. — Да иди же! Не хочу я, чтобы вы все были такие. Это просто невыносимо!
На этот раз она переборщила. Выпила три бокала подряд, провела рукой по лицу.
— Дайте мне папиросу. Нет, не такую… Здесь где-то валяются мои… Вринс!
Она нетерпеливо топнула ногой.
— Неужели некому завести патефон?
В первый раз за все пребывание в салоне она села, взглянула на Шутрингера и пожала плечами: этого расшевелить не легче, чем глыбу камня.
— Садитесь сюда, капитан… А ты вот здесь, дорогой.
Петерсена она хотела усадить справа от себя. Вринса слева. Молодой человек заколебался. Тут она взорвалась:
— Да что с вами со всеми? Можно подумать, мы на похоронах. Налейте мне выпить. Да, да, я так хочу.
Пить буду одна. Тем хуже!
— Успокойтесь! — неловко вмешался капитан.
— С какой стати мне успокаиваться? Разве у вас не пароход, а собор? Пусть дадут музыку.
Теперь это была совсем другая женщина. Напряжение, которое обычно лишь угадывалось в ней, вырвалось наружу. Она сошла с рельсов и уже не могла ни остановиться, ни взять себя в руки.
Вринс наклонился и прошептал ей на ухо несколько слов, видимо, призывая к благоразумию.
— Отстань! Я хочу пить. Это мое дело, понятно?
Дело шло к нервному срыву. Капитан чувствовал это, боясь и радуясь одновременно.
Неужели благодаря этой душной, как в теплице, атмосфере он наконец что-нибудь выяснит? Пожалуй, он уже сейчас лучше понимает рассказ привратницы с улицы Деламбр, мысленно представляя себе и мастерскую, и бывших в ней похожих на Катю женщин.
— Дайте прикурить.
Катя посмотрела на три еще непочатые бутылки.
Шутрингер раскуривал толстую черную, едко пахнущую сигару. Эвйен старался держаться как можно непринужденней.
Вдруг она вскочила, одним махом сбросила бутылки на пол и побежала к дверям. На пороге задержалась, обернулась, заметила, что за нею спешит Вринс.
— Нет! Не надо… — прерывистым голосом пролепетала она.
И так стремительно понеслась по трапу, что едва не грохнулась.
Молодой человек поколебался и тоже выскочил из салона.
Петерсен посмотрел на остальных. Все совершенно растерялись. Второй помощник выдавил:
— Мне можно пойти и лечь?
Эвйен мрачно расхаживал взад и вперед. Капитан подошел к двери и на пороге чуть не столкнулся со стюардом.
Петерсен потащил его за собой на прогулочную палубу, где их сразу осыпали хлопья снега, кружившиеся под ветром, — надвигался шквал.
— Где она?
— В каюте. Что случилось? Она пробежала мимо меня вся в слезах.
— А Вринс?
— Она заперлась перед самым его носом. Он объясняется с нею через дверь. Что говорит — я не расслышал. Она что, пьяна?.. Один вопрос, капитан: шампанское занести на ее счет?
— Разумеется. Иди.
В темноте Петерсен различил чью-то фигуру. Вернее, сначала различил лишь красную точку папиросы.
Он быстрее шагнул вперед, но, лишь подойдя вплотную к неизвестному, узнал Петера Крулля.
— А ты что тут делаешь?
Угольщик неторопливо вынул самокрутку изо рта.
— Как видите, дышу свежим воздухом.
— Отдыхаешь?
— Нет. Просто дал крону напарнику, чтобы он подменил меня. Это мое право. Раз кочегару хочется угля…
Крулль не пытался ни оправдать свое пребывание здесь, ни даже прикинуться простачком. Напротив! Его глаза посверкивали еще ироничнее, чем всегда.
— А дамочка-то нервная! — добавил он, пока капитан сообразил, как ему поступить.
— Ты подсматривал через иллюминатор?
— Да, все время.
Петер сплюнул за борт и, несмотря на ветер, свернул себе новую папироску.
— Ты что, встречал ее раньше?
— Почему обязательно ее? Вообще женщин такой породы. Была у меня одна…
— В каком-нибудь гамбургском притоне? — съязвил капитан, чтобы поставить наглеца на место.
— Нет, в Берлине, в западной части. На Якобштрассе бывали? Тихая такая улица, большие современные виллы, вокруг них сады…
Крулль порылся в карманах, ища спички.
— Что же ты там делал?
— Путного мало. Записался в адвокатуру стажером, но в суд и носу не казал. Держал большую машину — знаете, двухтактную, одну из первых моделей.
И все время этот ироничный взгляд, эта подчеркнутая невозмутимость, сбивающая Петерсена с толку!
— А женщина?
— Была моей подружкой. Разводка. Сперва была за Брекманом, рурским стальным магнатом. Теперь, кажется, живет в Египте — вышла за английского то ли консула, то ли посла.
Капитан заглянул через ближайший иллюминатор и увидел, что Эвйен выходит из салона, а Шутрингер, все такой же сонный, допивает оставшихся два полных бокала.
Слова Крулля смутили Петерсена своей несуразностью. Добропорядочный норвежец из средних слоев, он предпочитал не замечать двусмысленных ситуаций, неизбежно возникающих порой в этом мире.
«Почем знать, не лжет ли он?» — успокоил себя капитан.
Тем не менее, украдкой поглядывая на угольщика, он вспоминал первое впечатление, произведенное на него Круллем, и отдавал себе отчет, что в любом случае этот человек не всегда был портовой крысой.
Инстинктивно он перешел на «вы».
— Зачем вы поднялись на мостик?
— Чтобы посмотреть.
— На кого?
— На них Пароход шел мимо заснеженного утеса, огибая красный буй, предупреждающий: «Подводный камень!»
У подножия утеса на несколько секунд мелькнул деревянный домик.
Там, за десяток километров от ближайшего селения, жили люди. А ведь туда нет даже дороги. Голая отвесная скала и клочок земли под нею, где могут прокормиться разве что несколько коз или овец.
Шутрингер в салоне встал, устало потянулся, заметил, что в бокале Петерсена еще оставалась золотистая жидкость, и допил ее.
— Вроде бы пустяки…
Капитан чуть не подскочил от неожиданности, услышав голос Крулля, — такая звучала в нем тоска.
— Что «вроде бы пустяки»?
— Шампанское! Оно у вас не из лучших, но все-таки шампанское. Ладно, вам этого не понять.
Пойду-ка сменю напарника, а то он с меня еще крону потребует. А вам добрый совет, капитан: не лезьте вы в это.
Крулль пошел прочь. Петерсен готов был позвать его обратно, но счел это ниже своего достоинства и выждал, пока угольщик скрылся. Проходя мимо салона, капитан заметил, что там никого нет.
Коридор внизу тоже был пуст, если не считать стюарда: он сидел на своем месте, дежуря до полуночи.
— Вринс?
— Понял, что она не откроет, и ушел.
— Остальные?
— У себя в каютах. Господин Эвйен потребовал бутылку минеральной воды.
Петерсен на мгновение остановился и с досадой почувствовал, что в ногах нет обычной твердости, хоть он и не пьян.
— Угольщик тут не шатался?
— Какой угольщик?
— Не важно. Все в порядке. Кофе мне, как всегда, к половине шестого.
Петерсену показалось, что из каюты Кати Шторм доносится шум, но в присутствии стюарда он не решился пойти и послушать у двери.
Еще через минуту он уже раздевался и вдруг поймал себя на том, что вслух пробурчал:
— Что он хотел сказать?
Капитану не давала покоя фраза Петера Крулля: «А вам добрый совет, капитан: не лезьте вы в это».
Ночью ему приснилось, будто Катя, оказавшаяся женой английского консула, пригласила его танцевать в салоне первого класса трехтрубного пакетбота.
Она неожиданно, при всех, целовала его в губы, а тем временем метрдотель, как две капли воды похожий на Петера Крулля, расхаживал по салону, словно торговец арахисом, и выкрикивал:
— А ну, кому налить? Это же шампанское!
7. День краж
Среда, начавшаяся двухчасовой стоянкой, прошла настолько спокойно, что это не могло не показаться неестественным.
С самого отплытия из Гамбурга Петерсен спал слишком мало, к этому прибавилось вчерашнее шампанское, и он чувствовал себя вялым как физически, так и душевно.
Когда стюард, поднявшись на мостик, доложил, что Катя Шторм больна и останется в каюте, капитан лишь пожал плечами и чаще задымил трубкой.
Вринса он не видел все утро. Правда, на палубе, где мело мелким, как песок, снегом, который словно забивался во все поры, вообще не было ни души.
Пароход приближался к Полярному кругу. Дома на склонах попадались все реже. Трижды за этот день «Полярная лилия» заходила в поселки из десятка домов, где люди в меховых шапках увозили на санях выгруженные с судна ящики и бочонки.
В третьем по счету порту слой снега достигал почти шестидесяти сантиметров, и мальчишки носились на лыжах и коньках.
Небо было серое, море — тоже. Свет исходил, казалось, лишь от ярко-белых гор, вдоль изрезанной линии которых двигалось судно.
К завтраку вышли всего трое: капитан, Эвйен, Шутрингер. Эвйен, приличия ради, произнес несколько фраз, и разговор заглох.
Выходя из-за стола, Петерсен обменялся рукопожатием с неприметным полицейским, который старался как можно меньше показываться на людях.
— Если так будет дальше, ничего больше не случится, и рейс пройдет превосходно! — порадовался Йеннингс. — Убежден, что убийца покоится в Ставангерском порту на глубине в несколько сажень.
Капитан предпочел не возражать.
— Что она делает? — спросил он стюардессу, выходившую с подносами из каюты Кати.
— Лежит на койке лицом к переборке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17