Вельдены, Гризар, Рекюле и мой отец уезжают ненадолго - то в Остенде, то в Париж, то еще куда-нибудь.
Последний раз они ездили в Реймс, и это обернулось катастрофой, отзвуки которой будут сопровождать все мое детство. Из Брюсселя отец привез индийскую шаль; из Остенде - шкатулку, украшенную ракушками, из Парижа - пару длинных, по локоть, перчаток.
А в Реймсе у Гризара живет брат-виноторговец, и по этому случаю наши любители виста посетили подвалы крупной фирмы шампанских вин. День отъезда
пришелся на воскресенье, и все магазины, как выяснилось, были закрыты.
Вернувшись, отец поцеловал Анриетту и извлек из кармана пробку, огромную пробку от шампанского - ее подарили ему в качестве сувенира. Он выложил пробку на стол. Мать молча ждала.
- Мне не удалось привезти тебе подарок, потому что...
Глаза у Анриетты расширились, и она ударилась даже не в слезы, а в самую настоящую истерику. Она захлебывалась горем и негодованием:
- Пробка!.. Пробка!.. Пробка!..
Она-то никогда не путешествовала. А он поехал с друзьями в Реймс. Каждый год проводит три дня отпуска с друзьями. Побывал в винных погребах, пил там шампанское, и у него хватает дерзости, и наглости, и цинизма, и... и... привезти ей пробку!
Отныне эта пробка, все тяжелея с годами, будет влачиться за Дезире вплоть до его смертного часа.
Положительно, Сименоны - люди бесчувственные!
Попытаюсь теперь поподробней описать эту чувствительность, в надежде, что приоткрою тебе еще одну страницу в истории человеческих отношений, а может быть, что-нибудь в них и объясню.
Например, мама только что снесла вниз коляску. В коляске Кристиан, тихий, пухлый, безмятежный младенец, полная противоположность мне в его возрасте. Я иду с мамой, привычно уцепившись за ее юбку.
В двух шагах от нашего дома - дом с лоджией, принадлежащий супругам Ламбер. Они рантье, самые настоящие рантье, люди, с детства живущие на ренту это их профессия. Они ничего не делают, но не потому, что уже состарились. Им не от чего отдыхать. Они никогда в жизни не работали.
Они владеют акциями, облигациями, ценными бумагами. Кроме того, им принадлежит несколько грязных домов на маленьких улочках, и это наилучшее помещение капитала, потому что бедняки в конце концов всегда платят за жилье.
Супруги проводят дни в лоджии. Старый господин Ламбер, если не выгуливает пса, греется на солнышке. Старуха госпожа Ламбер вышивает или вяжет крючком. Барышне Ламбер скоро стукнет сорок, она весьма изысканная особа и проводит время в тех же занятиях, что и мать.
Их пес, огромная, великолепная пиренейская овчарка с длинной шерстью, целыми днями полеживает перед домом.
Анриетта, выйдя на улицу, сразу же поднимает глаза на лоджию и сдержанно улыбается. Потом наклоняется погладить пса. Снова взгляд на лоджию и новая приветливая улыбка, в которой целая гамма оттенков, и гамма тем более богатая, что госпожа Ламбер кивает, а барышня слегка кланяется и даже машет мне рукой.
Дезире бы сказал (и говорит при случае):
- Такого огромного пса нельзя пускать на улицу без намордника.
Дезире недаром из семьи Сименонов, мелкие знаки внимания, идущие из лоджии на улицу, для него ничего не значат. А на самом деле значат они вот что: "Смотри-ка, опять молодая мама из соседнего дома, с третьего этажа, вышла погулять с детьми. Нелегко ей воспитывать их на третьем этаже и содержать в такой чистоте! Какая она худенькая! Как устала, наверное? Какая гордая и какая храбрая! Надо бы показать ей, что она нам симпатична. Надо бы улыбнуться ее детям. Старший совсем худенький. Достойная женщина и отлично воспитанная!"
За этим следует немой ответ Анриетты: "Вы видите, я тронута вашим вниманием. Вы меня поняли. Я делаю все, что в моих силах. И все-таки должна ограничиваться самым необходимым. Рот вы - рантье. Вы богаче всех на нашей улице. У вас есть лоджия. Благодарю вас, что вы мне киваете. И чтобы доказать, что я умею быть благодарной и хорошо воспитана, я глажу вашего огромного пса, которого в глубине души панически боюсь и который в любую минуту может броситься на моих детей. Благодарю вас! Благодарю! Верьте, что я умею ценить..."
Прости, бедная мама, но все это правда, и мне хотелось бы, чтобы твой внук не знал в жизни бремени, которое весь век давило на твои плечи. Все это правда, и не случайно, пройдя метров десять, ты устремляешь взгляд на второй дом с лоджией. Там ты не увидишь судьи, не увидишь и его жены: судья - холостяк. В лоджии только служанка судьи, но это почти одно и то же, потому что служанка у судьи не из тех женщин, какие ходят за покупками без шляпки, распатланные. Нет, это весьма почтенная особа; после обеда она тоже посиживает в лоджии и улыбается тебе оттуда.
- Какой хорошенький малыш!-сказала она тебе однажды, склонившись над коляской Кристиана.
Отныне сомнениям нет места: Кристиан и впрямь хорошенький малыш.
И наоборот, госпожа Лори может сколько угодно караулить тебя на пороге своего дома, нежничать со мной, припасать для меня сласти в кармане передника- ответом на это будет улыбка, говорящая приблизительно следующее: "Благодарю! Я благодарю вас из вежливости, поскольку так полагается. Но мы с вами не одного круга. Ни Ламберы, ни служанка судьи не кивнули бы вам из своих лоджий. Всему кварталу известно также, что вышли вы из ничтожества, были приходящей прислугой и позволяете себе сквернословить, как никто в нашем квартале. Я благодарю вас. Но мне неудобно перед окружающими, что вы меня остановили. Я предпочла бы пройти мимо вашего дома, не задерживаясь".
Между прочим, Лори - инженер, живет в собственном доме. Он чудовищно толст, и жена не уступает ему в толщине. Как говорится, они живут, чтобы есть Оба жирные, сытые, мокрогубые, глазки у обоих маленькие, как у откормленных поросят.
Они, не стесняясь, обращаются к людям на "ты". Госпожа Лори при всех заявила зеленщику:
- Сижисмон, ты ворюга! Опять всучил мне гнилую морковку.
Она выходит на порог бог знает в каком виде, в халате, в стоптанных домашних туфлях на босу ногу, и как ни в чем не бывало окликает людей, идущих по другой стороне улицы:
- Иди ко мне, малыш! Иди, толстуха Лори угостит тебя кусочком шоколада.
Анриетта не смеет меня не пустить.
- Иди, - говорит она, - и не забудь сказать госпоже Лори спасибо.
И губы ее кривятся в улыбке, которой ты никогда не поймешь, мой Марк, если не получишь безукоризненного воспитания. А я очень надеюсь, что ты его не получишь!
Улица Пастера невелика. За домом госпожи Лори-дом господина Эрмана, первой скрипки Королевского театра, щеголя с прекрасными белокурыми волосами, правда изрядно поредевшими.
Следующий дом, с вечно распахнутой дверью, принадлежит семье Арменго.
- Бедная моя Анриетта!..
Тощая и унылая Юлия Арменго - одна из сообщниц Анриетты.
Они обычно поджидают друг друга, чтобы вместе идти гулять. У Юлии двое детей: девочка немного старше меня, мальчик - мой ровесник.
Вот мы под вязами на площади Конгресса. Там стоят скамейки, выкрашенные зеленой краской. Брата укачивают в коляске, чтобы он заснул. Нам, старшим, велят:
- Ступайте играть и ведите себя хорошо.
И тут, в предвечерней тишине, нарушаемой лишь трамваем четвертого маршрута, громыхающим мимо нас каждые пять минут, крепнет заговор. Валери бывает наперсницей только в пятницу вечером, да и разве она все поймет!
А госпожа Арменго - из нашего квартала. Ей знаком этот дом на углу улицы Общины, напротив которого сидят сейчас обе женщины.
- Она платит за жилье всего шестьдесят франков в месяц...
Она - это женщина лет тридцати, красивая брюнетка с матовым цветом лица, волосы у нее вечно выбиваются из прически, и я ни разу не видел ее одетой для выхода - вечно она в пеньюаре из бледно-голубого шелка, кое-как накинутом поверх кружевного белья.
В доме, излучающем радость, раскрыты все окна, в комнатах виднеются платяные шкафы с зеркалами, угадываются постели, гравюры по стенам. Служанка вытряхивает ковры, на подоконниках проветриваются матрасы.
- Пять комнат по тридцать франков в месяц... Мне говорили, что за ведро угля она берет с них пятьдесят сантимов; на каждом ведре двадцать сантимов зарабатывает!
Анриетта, не вставая, убаюкивает Кристиана в коляске.
- Идите играть, дети! Только не пачкайтесь... Я узнала, Юлия, что она позволяет принимать гостей. Но к студентам, например, никакие гости ходить не должны. Я бы ни за что не разрешила им принимать женщин. Либо не снимайте у меня, либо подчиняйтесь порядку... А если кормить жильцов завтраком или даже не только завтраком...
Дезире сидит в своей конторе, не подозревая, что
здесь замышляется. И меньше всего предполагает, что скоро у себя дома окажется жильцом, да еще не самым выгодным.
- Если не будешь слушаться, меня заберут в больницу.
И тем не менее - будущее за ней.
30 апреля 1941 года, Фонтене
Я думаю, каждому нужно сознание, что у него есть что-то свое, собственное. Для Дезире "свое" - это то, чего нельзя взять в руки: солнце, встречающее его, когда он проснется; запах кофе; радость оттого, что начинается новый день, который будет таким же спокойным и ясным, как другие; затем улица - он любуется ею, как своей собственностью; контора, бутерброд, который он съедает в полдень в одиночестве, а вечером газета, которую можно прочесть, сняв пиджак.
Сокровище Анриетты - частью в супнице, под квитанциями об уплате за квартиру и свидетельством о браке, частью - в глубине платяного шкафа, завернутое в старый корсет.
Когда она только училась хозяйничать, ей не хватило денег до конца месяца. Она об этом не забыла и не забудет уже никогда.
Кроме того, она знает, что мужчины, в особенности из породы Сименонов, не думают о возможных катастрофах.
Муравьи, чтобы запастись пропитанием на зиму, тащат на себе поклажу куда тяжелей, чем они сами, снуют без отдыха с утра до вечера, вызывая наше сочувствие.
Добыча Анриетты требует массу терпения, хитрости, плутовства, и все равно она ничтожна.
Например, утром на рынке, куда она ходит за овощами и фруктами, всегда можно поторговаться, здесь выгадать одно су, там два сантима. Еще два су выгадываются, если отказаться от поездки на трамвае. В теплом вкусном аромате кондитерской "Озэ", куда меня водят по четвергам полакомиться пирожным с кремом, Анриетта ослепительно улыбается продавцу:
- Нет, благодарю, только малышу. Я сейчас совершенно сыта.
Еще десять сантимов!
А если мясник утром в благодушном настроении бесплатно отдаст нам мозговую косточку - к сокровищу прибавляются еще пять сантимов.
С течением времени все эти сантимы превращаются в пятифранковую монету.
Сперва эти монетки достоинством в пять франков служили своеобразной страховкой на случай катастрофы: что нас ждет, если Дезире вдруг заболеет или попадет под трамвай? Но постепенно у них появляется вполне определенное назначение.
Можно ли винить мою маму в цинизме? Вечером она вздыхает, хватаясь за поясницу:
- Спина болит. Трудно с двумя детьми сразу. Занимаюсь Кристианом, а сама только и думаю, вдруг Жорж в это время что-нибудь натворит.
- Давай отдадим Жоржа в детский сад.
В своем ослеплении Дезире ничего не понимает. Он не знает, что не далее как сегодня на площади Конгресса, убаюкивая моего брата в коляске, Анриетта посматривала на дом, принадлежащий даме в голубом пеньюаре.
Начинать следует совсем скромно, скажем, с трех комнат. Одна получше - в нее поставить дубовую мебель, купленную после свадьбы, и гардероб с двумя зеркалами. И сдавать эту комнату не дешевле чем за тридцать франков в месяц. Для двух других, по двадцать франков, можно подобрать обстановку на распродажах.
Отныне наш квартал для Анриетты уже не просто квартал близ площади Конгресса. Студенты, которых так много на улицах, не простые прохожие.
Анриетта на каждой улице высматривает дома, где сдают комнаты студентам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25