Все
они отличались завидным аппетитом, слыли вечно голодными и были нечисты на
руку. Особым богатством похвастаться им было трудно, однако в тайной к
себе зависти Мэллованы подозревали чуть ли не все племя. Так по крайней
мере рассказывал дядюшка Пин - простодушный, доверчивый островитянин, не
раз уже обманутый за свою бытность пронырливым семейством. И потому
особенно странно было слышать, когда мудрый старик Пэт во всеуслышание
доказывал, что Мэллованов следует жалеть, что ни родители, ни дети этой
фамилии не заслуживают столь лютой и всеобщей нелюбви. В устах Пэта это
звучало почти кощунственно. Со стариком тут же пускались в спор.
Распалялись от мала до велика. Слишком уж наболевшей темой были эти
Мэллованы, и никто, будь то бог или дьявол, будь то сам Пэт, не имел права
заступаться за них. Поэтому забывали и общепризнанный ум старика, и его
преклонные, никем не считанные годы. За Мэллованов он получал сполна,
запросто превращаясь в осла, в старого дуралея, в свихнувшегося на
старости лет болвана. Иногда мне казалось, что ругали его так, как никогда
не поносили самих Мэллованов - первопричину ссор. Но еще более удивляло
то, что всю эту ругань Пэт переносил вполне спокойно, с легкой улыбкой на
обесцвеченных, истончавших губах.
Мне стало вдруг невыносимо жаль, что старик остается здесь. Нам,
уезжающим навсегда, предстояло никогда более не слышать его размеренной
мелодичной речи, не слышать историй, сказочно рождавшихся в седой,
шишковатой голове...
- Ага, вот ты где!
Продолжая удерживать Леончика, дядюшка Пин приблизился ко мне и,
водрузив ладонь на мою макушку, поворачивая голову в ту или иную сторону,
повел таким мудреным образом к машине. Где-то на полпути, он задержался,
неосторожно выпустив Леончика. Долговязый племянник тут же воспользовался
предоставленной ему свободой и убрел в неведомом направлении, затерявшись
среди толчеи. Дядюшка испугано принялся озираться и на время забыл обо
мне. Я мог бы поступить также, как Леончик, но я чувствовал какую-то
нелепую ответственность перед взрослыми, берущимися меня опекать и я
попросту присел на корточки.
Странно это все происходило. Машина - или автобус, как некоторые ее
называли, продолжала стоять на мелководье и никуда не перемещалась.
Зачем-то водителю понадобилось съехать с берега в воду, и потому садились
прямо в Лагуне, заходя в волны по пояс, и никто не помогал в раскрытых
дверях, отчего посадка утомительно затягивалась. Охваченный волнением, я
слушал, о чем говорят окружающие и тоскливыми глазами поглядывал на
остающихся на берегу. Старейшина, рослый и мускулистый мужчина, суетливо
размахивал руками, не то прощаясь, не то отдавая последние распоряжения.
Только что он вручил водителю пачку малиновых пропусков. Насколько я
понял, благодаря именно этим бумажкам нас должны были везти в злополучную
даль. Выглядел старейшина более чем смущенным. Еще недавно он сам убеждал
нас, что машина придет пустой и каждому достанется по мягкому удобному
месту возле окна. Пропуск являлся правом на подобное место. Теперь же все
видели, что в автобусе уже сидят и единственные свободные места успели
занять нахальные Мэллованы. С невольным упреком люди нет-нет да и
посматривали на старейшину. Внимая шушуканью соплеменников, я тоже начинал
все больше беспокоиться. Такой большой автобус - и ни одного свободного
места! Это поражало, загодя переполняя смутной обидой, хотя я не знал еще
- страшно это или нет - не иметь своего места в Пути.
Читая легкую панику на лицах знакомых людей, я неожиданно столкнулся
с прищуренным взглядом Лиса. Дерзкая его компания хранила полнейшее
спокойствие, выгодно отличаясь от суетящихся родичей. Во всяком случае так
они старались это представить. Продолжая стоять чуть в стороне от общей
толпы, они дерзко циркали слюной, демонстрируя друг дружке, как глубоко им
плевать на царящую вокруг суету, на поездку, на пальмы, на предстоящую
разлуку с родиной.
О, как мне захотелось подобно им всунуть кулачки в карманы штанов и
небрежно поциркать сквозь зубы! Я развернул голову до шейного хруста, с
безнадежной завистью сознавая, что ничего у меня не получится. Циркать я
тоже не умел, как читать и писать - как многое-многое другое. И все-таки,
не выдержав, я поднялся и, чуть отвернувшись от людей, со всей силы
циркнул. Плевок позорной паутинкой протянулся от подбородка к коленям.
Нагнувшись и делая вид, что почесываюсь, я стер плевок ладошкой.
- Куда ты снова подевался?
Голос раздался откуда-то сверху, и в следующий миг я взлетел на плечи
к дядюшке Пину. Унылая макушка Леончика оказалась возле моей голой,
опесоченной ступни, и я не без удовольствия поскреб пяткой по ежику его
волос.
- Счастливого пути, малыш!
Это кричал старейшина. Я закрутил головой, пытаясь отыскать его среди
пестроты лиц и на крошечное мгновение среди прочих выхватил сморщенный лоб
и седую бороду старика Пэта, моего учителя и партнера по играм, моего
ежедневного собеседника. Я моргнул, и Пэт тут же куда-то задевался. В этой
толчее сосредоточить на ком-нибудь взгляд было совершенно невозможно.
- Держи! - дядюшка Пин сунул мне в руки мешок с вяленой рыбой, и
через несколько секунд мы очутились внутри автобуса. Что-то гаркнул
водитель - красномордый сердитый молодец, и ватага Лиса лениво зашлепала
за нами следом. Едва они забрались в салон, как всех нас качнуло. Автобус
оказался на редкость сильным существом. Он взрычал так, что закричи мы все
разом, нам и тогда бы не удалось заглушить его рыка. Он ревел, выл и полз,
разгребая ребристыми шинами песок и мелководье Лагуны, вспенивая воду,
толкая собственное тело и всех нас в загадочном, одному ему известном
направлении. Огромный его корпус заметно раскачивался, покрякивая от веса
пассажиров, и все же он заметно разгонялся.
Мы валялись кто где, так и не успев толком устроиться. Дядюшка Пин с
оханьем потирал ушибленное плечо и ругал рыбьего бога. Самым чудесным
образом он сумел удержать меня, не позволив упасть. Ценой собственного
плеча.
Я поискал глазами и обнаружил, что мешок с продуктами исчез.
Похитительница, младшая Мэллованка, делала мне нос и напропалую
гримасничала. Она так увлеклась этим развеселым занятием, что неосторожно
опустила мешок к себе на колени. Она забыла, что я отнюдь не разделяю
миролюбивых взглядов старика Пэта и потому от души радовалась эластичности
своего язычка, ядовитым хитросплетениям перепачканных пальчиков. Шагнув к
ней, я треснул преступницу по затылку и двумя руками уцепился за мешок.
Подумать только, опять Мэллованы! Всюду и кругом! Как мог многомудрый Пэт
заступаться за них?..
Возвращался я, как отступающий краб - пятясь задом и с опаской
наблюдая, как все больше и больше свирепых мордашек опасного семейства
оборачивается в мою сторону. К счастью, в эту напряженную минуту на сцену
выступил дядюшка Пин. Отвлекшись от своего ноющего плеча и, мигом
разобравшись в конфликте, он показал сразу всем Мэлловановским отпрыскам
свой темный костлявый кулак. Честно сказать, не такая уж грозная штука -
дядин кулак, но для малолетних Мэллованов этого оказалось достаточно.
Сердито шипя, они замерли на своих местах, не переступая рубикона. И
только тут я догадался посмотреть в затуманенные окна.
Мы уже не ползли и даже не ехали, - мы неслись среди песчаных,
изборожденных морщинами барханов, оставляя за собой клубящийся пыльный
шлейф. Песок и мелкие камешки стучались и терлись о стекла, еще более
затуманивая пролетающие пейзажи. Отчего-то казалось, что я часто, не ко
времени моргаю. Это проскакивали мимо нас высокие пальмы и ветвистые
баобабы. Пока я разбирался с чертовыми воришками, наш Путь уже начался! С
досады я чуть было не разревелся. Все было смазано с самого начала!
Во-первых, я циркнул себе на колено, во-вторых, не успел, как следует,
попрощаться со старейшиной и стариком Пэтом, в-третьих, я не захватил с
собой горсть песка, как замышлял это сделать перед посадкой. В довершении
всего я не проследил за первыми мгновениями Пути, не кинул последнего
взгляда на Лагуну, на остающихся там соплеменников. Излишне добавлять, что
все мы по-прежнему сидели и лежали на полу, лишенные обещанных мест,
подпрыгивая на крутых ухабах, давая Мэллованам еще один повод для
насмешек.
Как я не крепился, слезы выступили на моих мужественных глазенках.
Доброе лицо дядюшки Пина расплылось, оказавшись совсем рядом.
- Ну чего ты, малыш? - рука его, еще недавно изображавшая кулак,
ласково поерошил мою макушку. И оттого, что голос дядюшки звучал
неуверенно, а гладившая рука чуть заметно дрожала, что-то окончательно
потекло и растаяло во мне. Уткнувшись в его плечо, я откровенно
разрыдался, никого более не стыдясь. Злорадно хихикнули Мэллованы,
осуждающе ругнулся Лис, но мне было все равно. Мой Путь начался без меня.

3
Что такое дневник, я знаю. Такую штуку в тайне от всех ведет Уолф. И
он же как-то объяснил мне, что дневник, в сущности, то же самое, что и
память. Не думаю, что он прав на все сто, так как память, на мой взгляд,
значительно проще и удобнее в обращении. Я, например, пользуюсь ее
услугами ежедневно и без каких-либо особых усилий. И если Уолф хочет
вспоминать, листая странички, - пусть. Я предпочитаю делать то же самое в
сосредоточенной неподвижности, сидя или лежа. Правда, Уолф говорит, что
бумага надежнее памяти, но чтобы окончательно согласиться или не
согласиться с ним, мне потребуются долгие годы, а затягивать спор на столь
умопомрачительный срок - занятие, согласитесь, скучное, если не сказать -
бессмысленное. Кроме того, мысленно посовещавшись с многомудрым Пэтом, я
выразил сомнение, что люди видят и ощущают ежесекундно одно и то же. Если
бы это было так, они походили бы друг на друга, как капли одного дождя. К
счастью, все обстоит иначе. География, время и приключения с аккуратной
скрупулезностью вбивают между людьми клинья, и именно по этим пограничным
вешкам мы отчетливо видим, где заканчивается, скажем, старик Пэт и
начинается Уолф. Их можно сделать близнецами без имени и без возраста,
уладив с разницей в походке, в голосе, и все равно через день-два один из
них превратится в Пэта, другой в Уолфа. А если так, то о какой бумажной
достоверности идет речь?
Все это, только чуть подробнее, я изложил Уолфу, и хотя он продолжал
по инерции спорить, но чувствовалось, что он задумался над моими словами.
Наш милый Уолф умел слушать и размышлять. Поэтому мы, наверное, и ладили,
поэтому и было ему свойственно некоторое умственное колебание. Умные люди
всегда колеблются. Зато дядюшка Пин не колебался ни секунды. Услышав, о
чем мы ведем спор, он удивился до чрезвычайности. И тут же, оттеснив нас в
сторону, принялся журить Уолфа за то, что тот пускается со мной в столь
взрослые разговоры. Уолф с деликатностью делал вид, что внимает его
пузырящейся от возмущения речи и украдкой подмигивал мне искрящимся
глазом...
Я хорошо помню, как этот же самый глаз подмигивал мне, забившемуся в
расщелину между скал, куда еще совсем недавно пытался проткнуться огромных
размеров окунь. Это надо было видеть воочию. Нет ничего страшнее для
детского сердца, чем первое знакомство с рыбьим "жором". Жор просыпался у
морских чудовищ осенью, примерно в середине сентября, и у жителей островов
начиналась суетливая пора.
1 2 3 4 5 6 7