Похоже, хоть хаббатейцы, почитавшие воинскую доблесть, и повидали в своем портовом городе много всяких богатырей, но такие, как этот киммериец, все же являлись редкостью. Он не только ел и пил за троих, но мог, не сходя с места, справиться с тремя, а то и с четырьмя бойцами на выбор. Кулаки у него были как молоты, плечи – шире лавки, а два длинных клинка в потертых ножнах за спиной явно служили не для украшения.
Что же касается Конана, то он на взгляды посетителей внимания не обращал, а все посматривал на девушек, плескавшихся в бассейне. Сейчас, после обильных возлияний, они казались киммерийцу стайкой юрких рыбешек, покрытых золотистой и серебряной чешуей, с глазами, отливавшими изумрудом, сапфиром и загадочным мерцанием обсидиана. Золотыми были южные смуглянки, а кожа северных красавиц сияла живым и теплым серебром. Конан никак не мог решить, кого же он выберет на ночь, дабы не прозябать на мягких коврах в одиночестве. И черноглазая, и светловолосая нежно улыбались ему, но остальные выглядели совсем не хуже. Например, та рыженькая и белотелая, похожая на северянку с ванахеймских равнин…
Тут он обнаружил, что бранд кончился.
– Б-будем пить ещ-ще? – спросил Саддара заплетавшимся языком.
– Б-будем, – подтвердил Конан и, заметив, что купец потянулся к поясу, махнул рукой. – Н-нет! Теперь м-моя очередь! – Он выудил три больших монеты доброго туранского серебра, позвенел ими в кулаке и швырнул кабатчику: – Т-тащи выпивку! На все! Трр-ри кувшина!
Их Конан одолел почти в одиночестве, ибо туранцы сомлели, хоть на долю их пришлась пятая того, что выпил киммериец. Мир-Хаммад, озирая девушек в бассейне, расправил неверными руками бороду и сообщил:
– Бее-дняя-жки! Он-ни совсем зам-мерзли!
– Нчго… – пробормотал Саддара. – Нчго… м-мы их согреем…
– Спр-вавим-сся ли? – усомнился Мир-Хаммад. – Их – д-двадцать, а н-нас – трое…
– Стыы-дно! – заявил Сандара. – Сстыы-дно смн-ваться! У т-тебя же болш-шой оп-пыт… гарр-рем… воем… восм-ндцат жн-щин…
– Н-но я не сп-плю со всеми одновр-менно!
Они начали пререкаться, а Конан встал, подмигнул девушкам, сгреб одной рукой свои мечи, а другой выудил из бассейна черноволосую. Подскочившему хозяину «Веселого Трота» он приказал:
– Прр-води меня наверх! И прр-ришли еще эту и эту! – Он ткнул пальцем в рыженькую и светловолосую.
– Всех сразу? – восхитился хозяин, разинув рот словно огромная жаба.
– Всех срр-разу! И поскорр-рей!
Почти не шатаясь, Конан поднялся по лестнице, вошел в комнату и повалился на мягкий ковер. Черноволосая смуглянка, хихикая, принялась стаскивать с него сапоги. Затем появились еще две девушки и освободили киммерийца от мечей, пояса, просторных шаровар и кожаной безрукавки. Руки у них были нежными, ловкими и быстрыми.
* * *
Почивал Конан как убитый, и только под утро, сквозь сон, почудился ему грохот железа и женский визг. Он хотел раскрыть глаза, но бранд, коварное хаббатейское зелье, одолело: веки никак не желали подниматься. А потому он продолжал спать и видеть сны.
Были они не очень приятными – возможно потому, что хмель на рассвете начал выветриваться, а это, как известно, дело непростое и болезненное. Снилось Конану, что рядом с ним не теплые девичьи тела, а холодные змеи с твердой и жесткой чешуей, которые ползают по его рукам и ногам, обвивают лодыжки и запястья, щекочут своими мерзкими прикосновениями шею, резвятся на животе. Он хотел было придавить гадов, но вовремя вспомнил, что они лишь сон, и решил потерпеть. Действительно, откуда взяться змеям на постоялом дворе гостеприимной Хаббатеи? Не в стигийском же подземелье он ночевал! И не в темнице Зингары, Аргоса или Заморы, где могли бы припомнить множество его грехов, от воровства и разбоя до свержения с престола законного монарха! Нет, он находился в месте тихом и безопасном, и был тут в первый раз, а значит, и никаких преступлений числиться за ним не могло.
Но, проснувшись от крепкого пинка в бок, киммериец обнаружил, что холодные змеи обратились стальными браслетами. Он по-прежнему лежал на ковре в уютном маленьком покое, однако девушек рядом не было, и вместо их прелестных очей увидел он мрачную физиономию толстобрюхого портового смотрителя, с отвисшими губами и носом, похожим на перезрелую грушу. У двери маячил еще один чиновник, не такой важный, как смотритель – сморщенный старикашка с алчным блеском в глазах; вдоль стены же выстроились восемь солдат с увесистыми дубинками и большими луками, торчавшими за спиной. У одного из них через плечо висела портупея с мечами Конана.
Киммериец сел и протер глаза, брякнув железом. Сковали его основательно: тяжелые браслеты на руках и ногах, стальной обруч на шее и еще один – на поясе. Со всех этих украшений свисали цепи, толстые и тяжелые, начищенные до блеска и соединявшие лодыжки и запястья с поясным и шейным обручами. Конан попробовал встать и через мгновение убедился, что может вытянуть ноги, но вот развести руки в стороны никак не удавалось – цепь была слишком коротка.
– Не двигаться! – рявкнул портовый смотритель. – С меня хватит тех бесчинств, что ты, варварская рожа, натворил вчера!
По властному кивку чиновника двое солдат отлепились от стены, и киммериец ощутил холодное прикосновение окованных железом дубинок. Их шипы покалывали затылок, и было ясно, что при первой же попытке к сопротивлению ему проломят череп. Поразмыслив, Конан решил вступить в переговоры.
– В чем меня обвиняют? – демонстрируя миролюбие, он скрестил могучие руки на груди, – Я туг со вчерашнего вечера, господин мой, и подтвердить то могут два почтенных туранских купца, Мир-Хаммад и Саддара, с коими я приплыл из Аграпура. Мы выпили пару кувшинов с брандом и взяли девушек… Больше я ничего не успел сотворить, видит Кром!
– Видит Трот, что у тебя слишком короткая память! – передразнил Конана смотритель и повернулся к старику у двери. – Сейчас судья Сипах Шашем, светоч справедливости, перечислит все твои преступления. Ну, почтенный, приступай!
– Как прикажешь, благородный Гих Матара!
С этими словами старикашка вытащил из-за пазухи скатанный в трубку пергамент, откашлялся и развернул его. Прикинув на глаз размеры свитка, Конан догадался, что успел натворить немало. Вот только когда? Хоть у него трещало в голове после вчерашних возлияний, он отлично помнил, как отправился на покой в компании черноглазой, светловолосой и рыженькой. Помнил киммериец и все, что последовало затем – вплоть до того момента, как он мирно уснул в объятиях своих подружек. В памяти его даже всплыло имя черноглазки – Лильяла, туранская невольница. Две другие красотки ему не представились, но светленькая вроде бы была из Бритунии, а рыжая – из Гандерланда. Судья Сипах Шашем, светоч справедливости, сиплым старческим голосом начал зачитывать обвинения, и Конан, изумляясь все больше и больше, узнал, что вчера попытался подсунуть честному кабатчику, хозяину «Веселого Трота», мешок с поддельными серебряными монетами. Но то был лишь первый пункт в длинном списке; вскоре судья поведал, как варвар, уличенный бдительным кабатчиком, принялся дебоширить, ломать столы, метать о стену и в головы гостей заведения кувшины с брандом, рубить мечами лавки, хвастать своей непобедимостью и гнусно поносить богов и громоносного пладыку Хаббатеи Гхора Кирланду. А кончилось псе тем, что устрашенный хозяин с превеликим трудом уговорил буяна обратить внимание на девушек и, рискуя жизнью, сопроводил его наверх, где варвар предался плотским удовольствиям, после чего и уснул, сраженный хмелем. Итак, проведя в славном и законопослушном городе Хаббе один лишь вечер, он совершил великое множество преступлений, включавших: сбыт фальшивых денег, ущерб, причиненный имуществу кабатчика, пьяную драку и членовредительство, оскорбление царствующей особы и богохульство. За что и приговаривается к рабскому ошейнику и цепям.
– Вот так! – довольно потирая руки, заявил смотритель Гих Матара, когда чтение было закончено. – Никто не скажет, что в славной Хаббе не блюдут закон и обижают чужеземцев! Ты, варвар, уличен в мерзких деяниях, совершенных близ гавани, в той части города, что находится под моим надзором. Я расследовал случившееся, судья составил нужный документ и вынес приговор; теперь осталось лишь отправить тебя на галеры. Поворочаешь веслом лет десять, отучишься буянить!
– Вранье! Все – вранье! – прорычал Конан, изо всех сил натягивая цепи. Огромные мышцы его вздулись, лицо покраснело, но порвать железные узы он не смог – цепи, обручи и браслеты соединялись так хитро, что он скорее сам бы себя задушил. Опустив руки, он снова рявкнул: – Вранье, выдуманное вами, ублюдки Нергала! Хаббатейские крысы, смрадные жабы, псы, отродья Сета, проклятые недоумки! Я же сказал, что со мной были два туранских купца! Спросите у них! У Мир-Хаммада и…
Портовый смотритель мигнул стражнику, и шипы палицы вонзились Конану в затылок. Он смолк, чувствуя, как по шее течет кровь.
– Так-то лучше! – с довольной ухмылкой произнес Гих Матара. – Что до почтенных купцов, Мир-Хаммада и Саддары, то они удостоверили все сказанное судьей Сипахом Шашемом, в чем и расписались, приложив к пергаменту свои печати. Один же из них – а именно, досточтимый Саддара, – еще в гавани шепнул мне, что ты, варвар – хвастун, грабитель, богохульник и буян, и что за тобой надобно присматривать с особым тщанием. То же самое было сказано Саддарой и хозяину «Веселого Трота», но этот добрый человек решил смягчить твое сердце напитками, лапшой, бараном в молоке и прочими утехами, за что и пострадал: заведение его разгромлено, а постояльцы перепуганы. За все содеянное ты понесешь кару, а потому…
Смотритель толковал еще что-то, но Конан уже не слушал, лихорадочно соображая, по какой причине Мир-Хаммад и Саддара, вчерашние собутыльники, предали и продали его. В чем их выгода? Этого он никак не мог понять. Или им пригрозили? Но, опять-таки, почему? Какое дело этим хаббатейским жабам, смердящим псам, до него, до Конана? Или у них людей на галерах не хватает? Но всякий торговый город жив доверием купцов и странников, а значит, должны в нем соблюдаться законы и торжествовать справедливость. Схвати без повода одного, другого, третьего чужеземца, так четвертый и все прочие обойдут город стороной – вместе со своими товарами и караванами!
Нет, что-то здесь нечисто, – размышлял Конан, поглядывая то на смотрителя Гиха Матару, то на жавшегося в дверях судью, то на дюжих широкоскулых портовых стражей с шипастыми дубинками и большими луками. Как бы то ни было, добраться до своих мечей он не мог, а даже добравшись, не сумел бы размахнуться, ибо сковали его умело и тщательно. Значит, пришла пора отправляться на галеры! О них Конан думал без особого восторга, но и без страха, потому как за пятнадцать лет скитаний ни цепи, ни веревки, ни темницы не могли его удержать, и все его пленители рано или поздно отправлялись на Серые Равнины – либо со вспоротым животом, либо с перерезанным горлом.
Но было нечто, о чем он сожалел с искренней печалью, если не сказать с горем. Не о задержке, случившейся на пути к божественному Наставнику, и не о том, что придется ему поворочать весло на галере, и не о том, что не может он сейчас свернуть шеи толстому Мир-Хаммаду и тощему Саддаре…
Мечи! Драгоценные мечи, дар погибшего Рагара, друга и слуги Митры! Разве он мог оставить свои клинки в грязных лапах этих хаббатейских жаб? Но и отнять их не удалось бы, а потому душу Конана терзала печаль.
Ему позволили натянуть штаны, связать ремнем безрукавку и сапоги (кошеля на поясе, разумеется, уже не было) и вывели во двор с бассейном, а затем на улицу. Минуя внутренний дворик, Конан не заметил там никаких следов приписанного ему погрома – ни порубленных скамей, ни разломанных столов, ни битой посуды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Что же касается Конана, то он на взгляды посетителей внимания не обращал, а все посматривал на девушек, плескавшихся в бассейне. Сейчас, после обильных возлияний, они казались киммерийцу стайкой юрких рыбешек, покрытых золотистой и серебряной чешуей, с глазами, отливавшими изумрудом, сапфиром и загадочным мерцанием обсидиана. Золотыми были южные смуглянки, а кожа северных красавиц сияла живым и теплым серебром. Конан никак не мог решить, кого же он выберет на ночь, дабы не прозябать на мягких коврах в одиночестве. И черноглазая, и светловолосая нежно улыбались ему, но остальные выглядели совсем не хуже. Например, та рыженькая и белотелая, похожая на северянку с ванахеймских равнин…
Тут он обнаружил, что бранд кончился.
– Б-будем пить ещ-ще? – спросил Саддара заплетавшимся языком.
– Б-будем, – подтвердил Конан и, заметив, что купец потянулся к поясу, махнул рукой. – Н-нет! Теперь м-моя очередь! – Он выудил три больших монеты доброго туранского серебра, позвенел ими в кулаке и швырнул кабатчику: – Т-тащи выпивку! На все! Трр-ри кувшина!
Их Конан одолел почти в одиночестве, ибо туранцы сомлели, хоть на долю их пришлась пятая того, что выпил киммериец. Мир-Хаммад, озирая девушек в бассейне, расправил неверными руками бороду и сообщил:
– Бее-дняя-жки! Он-ни совсем зам-мерзли!
– Нчго… – пробормотал Саддара. – Нчго… м-мы их согреем…
– Спр-вавим-сся ли? – усомнился Мир-Хаммад. – Их – д-двадцать, а н-нас – трое…
– Стыы-дно! – заявил Сандара. – Сстыы-дно смн-ваться! У т-тебя же болш-шой оп-пыт… гарр-рем… воем… восм-ндцат жн-щин…
– Н-но я не сп-плю со всеми одновр-менно!
Они начали пререкаться, а Конан встал, подмигнул девушкам, сгреб одной рукой свои мечи, а другой выудил из бассейна черноволосую. Подскочившему хозяину «Веселого Трота» он приказал:
– Прр-води меня наверх! И прр-ришли еще эту и эту! – Он ткнул пальцем в рыженькую и светловолосую.
– Всех сразу? – восхитился хозяин, разинув рот словно огромная жаба.
– Всех срр-разу! И поскорр-рей!
Почти не шатаясь, Конан поднялся по лестнице, вошел в комнату и повалился на мягкий ковер. Черноволосая смуглянка, хихикая, принялась стаскивать с него сапоги. Затем появились еще две девушки и освободили киммерийца от мечей, пояса, просторных шаровар и кожаной безрукавки. Руки у них были нежными, ловкими и быстрыми.
* * *
Почивал Конан как убитый, и только под утро, сквозь сон, почудился ему грохот железа и женский визг. Он хотел раскрыть глаза, но бранд, коварное хаббатейское зелье, одолело: веки никак не желали подниматься. А потому он продолжал спать и видеть сны.
Были они не очень приятными – возможно потому, что хмель на рассвете начал выветриваться, а это, как известно, дело непростое и болезненное. Снилось Конану, что рядом с ним не теплые девичьи тела, а холодные змеи с твердой и жесткой чешуей, которые ползают по его рукам и ногам, обвивают лодыжки и запястья, щекочут своими мерзкими прикосновениями шею, резвятся на животе. Он хотел было придавить гадов, но вовремя вспомнил, что они лишь сон, и решил потерпеть. Действительно, откуда взяться змеям на постоялом дворе гостеприимной Хаббатеи? Не в стигийском же подземелье он ночевал! И не в темнице Зингары, Аргоса или Заморы, где могли бы припомнить множество его грехов, от воровства и разбоя до свержения с престола законного монарха! Нет, он находился в месте тихом и безопасном, и был тут в первый раз, а значит, и никаких преступлений числиться за ним не могло.
Но, проснувшись от крепкого пинка в бок, киммериец обнаружил, что холодные змеи обратились стальными браслетами. Он по-прежнему лежал на ковре в уютном маленьком покое, однако девушек рядом не было, и вместо их прелестных очей увидел он мрачную физиономию толстобрюхого портового смотрителя, с отвисшими губами и носом, похожим на перезрелую грушу. У двери маячил еще один чиновник, не такой важный, как смотритель – сморщенный старикашка с алчным блеском в глазах; вдоль стены же выстроились восемь солдат с увесистыми дубинками и большими луками, торчавшими за спиной. У одного из них через плечо висела портупея с мечами Конана.
Киммериец сел и протер глаза, брякнув железом. Сковали его основательно: тяжелые браслеты на руках и ногах, стальной обруч на шее и еще один – на поясе. Со всех этих украшений свисали цепи, толстые и тяжелые, начищенные до блеска и соединявшие лодыжки и запястья с поясным и шейным обручами. Конан попробовал встать и через мгновение убедился, что может вытянуть ноги, но вот развести руки в стороны никак не удавалось – цепь была слишком коротка.
– Не двигаться! – рявкнул портовый смотритель. – С меня хватит тех бесчинств, что ты, варварская рожа, натворил вчера!
По властному кивку чиновника двое солдат отлепились от стены, и киммериец ощутил холодное прикосновение окованных железом дубинок. Их шипы покалывали затылок, и было ясно, что при первой же попытке к сопротивлению ему проломят череп. Поразмыслив, Конан решил вступить в переговоры.
– В чем меня обвиняют? – демонстрируя миролюбие, он скрестил могучие руки на груди, – Я туг со вчерашнего вечера, господин мой, и подтвердить то могут два почтенных туранских купца, Мир-Хаммад и Саддара, с коими я приплыл из Аграпура. Мы выпили пару кувшинов с брандом и взяли девушек… Больше я ничего не успел сотворить, видит Кром!
– Видит Трот, что у тебя слишком короткая память! – передразнил Конана смотритель и повернулся к старику у двери. – Сейчас судья Сипах Шашем, светоч справедливости, перечислит все твои преступления. Ну, почтенный, приступай!
– Как прикажешь, благородный Гих Матара!
С этими словами старикашка вытащил из-за пазухи скатанный в трубку пергамент, откашлялся и развернул его. Прикинув на глаз размеры свитка, Конан догадался, что успел натворить немало. Вот только когда? Хоть у него трещало в голове после вчерашних возлияний, он отлично помнил, как отправился на покой в компании черноглазой, светловолосой и рыженькой. Помнил киммериец и все, что последовало затем – вплоть до того момента, как он мирно уснул в объятиях своих подружек. В памяти его даже всплыло имя черноглазки – Лильяла, туранская невольница. Две другие красотки ему не представились, но светленькая вроде бы была из Бритунии, а рыжая – из Гандерланда. Судья Сипах Шашем, светоч справедливости, сиплым старческим голосом начал зачитывать обвинения, и Конан, изумляясь все больше и больше, узнал, что вчера попытался подсунуть честному кабатчику, хозяину «Веселого Трота», мешок с поддельными серебряными монетами. Но то был лишь первый пункт в длинном списке; вскоре судья поведал, как варвар, уличенный бдительным кабатчиком, принялся дебоширить, ломать столы, метать о стену и в головы гостей заведения кувшины с брандом, рубить мечами лавки, хвастать своей непобедимостью и гнусно поносить богов и громоносного пладыку Хаббатеи Гхора Кирланду. А кончилось псе тем, что устрашенный хозяин с превеликим трудом уговорил буяна обратить внимание на девушек и, рискуя жизнью, сопроводил его наверх, где варвар предался плотским удовольствиям, после чего и уснул, сраженный хмелем. Итак, проведя в славном и законопослушном городе Хаббе один лишь вечер, он совершил великое множество преступлений, включавших: сбыт фальшивых денег, ущерб, причиненный имуществу кабатчика, пьяную драку и членовредительство, оскорбление царствующей особы и богохульство. За что и приговаривается к рабскому ошейнику и цепям.
– Вот так! – довольно потирая руки, заявил смотритель Гих Матара, когда чтение было закончено. – Никто не скажет, что в славной Хаббе не блюдут закон и обижают чужеземцев! Ты, варвар, уличен в мерзких деяниях, совершенных близ гавани, в той части города, что находится под моим надзором. Я расследовал случившееся, судья составил нужный документ и вынес приговор; теперь осталось лишь отправить тебя на галеры. Поворочаешь веслом лет десять, отучишься буянить!
– Вранье! Все – вранье! – прорычал Конан, изо всех сил натягивая цепи. Огромные мышцы его вздулись, лицо покраснело, но порвать железные узы он не смог – цепи, обручи и браслеты соединялись так хитро, что он скорее сам бы себя задушил. Опустив руки, он снова рявкнул: – Вранье, выдуманное вами, ублюдки Нергала! Хаббатейские крысы, смрадные жабы, псы, отродья Сета, проклятые недоумки! Я же сказал, что со мной были два туранских купца! Спросите у них! У Мир-Хаммада и…
Портовый смотритель мигнул стражнику, и шипы палицы вонзились Конану в затылок. Он смолк, чувствуя, как по шее течет кровь.
– Так-то лучше! – с довольной ухмылкой произнес Гих Матара. – Что до почтенных купцов, Мир-Хаммада и Саддары, то они удостоверили все сказанное судьей Сипахом Шашемом, в чем и расписались, приложив к пергаменту свои печати. Один же из них – а именно, досточтимый Саддара, – еще в гавани шепнул мне, что ты, варвар – хвастун, грабитель, богохульник и буян, и что за тобой надобно присматривать с особым тщанием. То же самое было сказано Саддарой и хозяину «Веселого Трота», но этот добрый человек решил смягчить твое сердце напитками, лапшой, бараном в молоке и прочими утехами, за что и пострадал: заведение его разгромлено, а постояльцы перепуганы. За все содеянное ты понесешь кару, а потому…
Смотритель толковал еще что-то, но Конан уже не слушал, лихорадочно соображая, по какой причине Мир-Хаммад и Саддара, вчерашние собутыльники, предали и продали его. В чем их выгода? Этого он никак не мог понять. Или им пригрозили? Но, опять-таки, почему? Какое дело этим хаббатейским жабам, смердящим псам, до него, до Конана? Или у них людей на галерах не хватает? Но всякий торговый город жив доверием купцов и странников, а значит, должны в нем соблюдаться законы и торжествовать справедливость. Схвати без повода одного, другого, третьего чужеземца, так четвертый и все прочие обойдут город стороной – вместе со своими товарами и караванами!
Нет, что-то здесь нечисто, – размышлял Конан, поглядывая то на смотрителя Гиха Матару, то на жавшегося в дверях судью, то на дюжих широкоскулых портовых стражей с шипастыми дубинками и большими луками. Как бы то ни было, добраться до своих мечей он не мог, а даже добравшись, не сумел бы размахнуться, ибо сковали его умело и тщательно. Значит, пришла пора отправляться на галеры! О них Конан думал без особого восторга, но и без страха, потому как за пятнадцать лет скитаний ни цепи, ни веревки, ни темницы не могли его удержать, и все его пленители рано или поздно отправлялись на Серые Равнины – либо со вспоротым животом, либо с перерезанным горлом.
Но было нечто, о чем он сожалел с искренней печалью, если не сказать с горем. Не о задержке, случившейся на пути к божественному Наставнику, и не о том, что придется ему поворочать весло на галере, и не о том, что не может он сейчас свернуть шеи толстому Мир-Хаммаду и тощему Саддаре…
Мечи! Драгоценные мечи, дар погибшего Рагара, друга и слуги Митры! Разве он мог оставить свои клинки в грязных лапах этих хаббатейских жаб? Но и отнять их не удалось бы, а потому душу Конана терзала печаль.
Ему позволили натянуть штаны, связать ремнем безрукавку и сапоги (кошеля на поясе, разумеется, уже не было) и вывели во двор с бассейном, а затем на улицу. Минуя внутренний дворик, Конан не заметил там никаких следов приписанного ему погрома – ни порубленных скамей, ни разломанных столов, ни битой посуды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17