Да, нас мало, и мы слабы, но если на то будет Его воля, кто тогда посмеет сопротивляться нам? Ты ведь исповедуешь иудейскую веру, о, незнакомец?
— Нет, — ответил я.
— Что ж, тем лучше для тебя, — продолжал он с тем же выражением гнева на лице. — Сначала падут идолопоклонники, затем иудеи, ибо они не знают тех пророков, которых сами предсказывали. Последним настанет черед христиан, которые следовали за истинным пророком, но согрешили в том, что путали творение и Творца. Да, для каждого в свой черед настанет судный день — для идолопоклонников, для иудеев, и для христиан.
Во время этой речи оборванцы, окружавшие его, потрясали своими копьями. Они были очень серьезны. Но глянув на их лохмотья и убогое оружие, я не мог сдержать улыбки, — так нелепы казались их угрозы. Я представил себе, что будет, если они столкнутся в битве с воинами нашего императора, или со всадниками римской конницы. Но, разумеется, я держал эти мысли при себе: у меня не было ни малейшего желания стать мучеником за веру и пасть первой жертвой.
Наступил вечер. Было решено, что два каравана остановятся на ночлег вместе — никто не мог быть уверен, что грабители не вернутся. Я пригласил предводителя арабов отужинать со мной, и после долгого разговора со своими спутниками он пришел ко мне. Однако мое гостеприимство оказалось тщетным: он даже не притронулся к бутылке прекрасного вина, которую я раскупорил специально для него.
Не стал он пробовать изысканные блюда, которыми я потчевал его, а удовлетворился черствой лепешкой, финиками и водой. После трапезы мы уселись подле тлеющего костра: над нами раскинулся небесный свод. Небеса были темно-синего цвета, и на них ярко сияли звезды; такие звезды можно увидеть только в пустыне. Перед нами лежал наш лагерь. Было очень тихо, и лишь временами доносилось чье-то глухое бормотание или резкий крик шакала.
Я сидел напротив незнакомца, и отблеск огня падал на его благородные черты, отражаясь в глубине огромных, страстных глаз. Да, странное это было бдение, и я никогда его не забуду. Во время моих странствий я разговаривал со многими мудрецами, но никто не производил на меня такого впечатления.
И все же многое из его беседы казалось мне странным и непонятным, хотя, как вам известно, я говорю по-арабски как настоящий араб, Да, это был необычный разговор. Порой незнакомец говорил как несмышленый ребенок, порой — как страстный фанатик, а иногда казался мне пророком или философом. Он рассказывал истории о демонах, чудесных видениях, о проклятиях — такими рассказами старухи вечерами развлекают детей. Но были и другие рассказы: он вещал мне с горящими глазами, как беседовал с ангелами о помыслах Создателя, о конце мира. И я смутно чувствовал, что нахожусь в обществе не простого смертного, а человека, который является посланцем свыше.
Видимо, были причины, почему он отнесся ко мне с таким доверием. Он видел во мне посредника, который потом отправится в Константинополь и в Римскую Империю. Вероятно, он надеялся, что подобно тому, как Святой Павел принес в Европу христианство, я принесу его учение в свой родной город. Увы! Каково бы ни было его учение, боюсь, апостола из меня не выйдет — я скроен из другого материала. И все же в ту долгую ночь в Аравии он от всей души стремился обратить меня в свою веру. У него была с собой священная книга, написанная, как он уверял меня, со слов ангела. Он записал эти слова на табличках из кости, и теперь они находились в сумке, притороченной к седлу одного из верблюдов. Он прочел мне некоторые главы. Но хотя заповеди были хороши, язык, которым они излагались, показался мне диким и странным. Были мгновения, когда я едва сдерживался. Жесты его были величавы и обдуманны, и в эти минуты трудно было представить, что передо мной всего лишь странник, ведущий караван верблюдов, а не один из величайших людей на земле.
— Когда Бог даст мне достаточно сил — а это будет через несколько лет, — заявил он, — я объединю всю Аравию под своими знаменами. Затем я распространю свое учение в Сирию и Египет. Когда я сделаю это, то отправлюсь в Персию, и пусть выбирают: вера или меч. Покорив Персию, нетрудно будет победить и Малую Азию, а потом я направлюсь в Константинополь.
Я закусил губу, чтобы не рассмеяться.
— И сколько же пройдет времени, пока твои победоносные войска достигнут Босфора? — осторожно осведомился я.
— Такие вещи в руках Божьих, а мы — лишь Его рабы, — ответил он. — Может статься, я уйду из мира прежде, чем мне удастся закончить начатое. Но прежде чем умрут наши дети, все, о чем я говорю тебе, сбудется. Посмотри на эту звезду, — добавил он, указывая на яркую планету, горящую прямо у нас над головами. — Это символ Христа. Посмотри, как ясно и спокойно она сияет, — как его учение, как вся его жизнь, А вот эта звезда, — продолжил он, протягивая руку к туманной звезде над горизонтом, — моя, и она говорит о войне, о каре, которая постигнет грешников. Но обе звезды — это звезды, и каждая делает то, что предопределено Аллахом.
Да, вот о чем я вспомнил сегодня, глядя на эту звезду. Красная, яростная, она все еще сияет на юге, и я вижу ее так же ясно, как в ту ночь, в пустыне. Наверное, там, под этой звездой, бродит по свету тот человек. А может быть, его зарезал какой-нибудь фанатик — собрат по вере, или он пал в стычке между дикими племенами. Если так, то это — конец моей истории. Но если он еще жив… Было в его глазах и во всем его облике нечто такое, что заставляет меня думать, что Магомет, сын Абдуллы, — так его звали — еще скажет миру о себе и о своей вере.
1911 г.
1 2
— Нет, — ответил я.
— Что ж, тем лучше для тебя, — продолжал он с тем же выражением гнева на лице. — Сначала падут идолопоклонники, затем иудеи, ибо они не знают тех пророков, которых сами предсказывали. Последним настанет черед христиан, которые следовали за истинным пророком, но согрешили в том, что путали творение и Творца. Да, для каждого в свой черед настанет судный день — для идолопоклонников, для иудеев, и для христиан.
Во время этой речи оборванцы, окружавшие его, потрясали своими копьями. Они были очень серьезны. Но глянув на их лохмотья и убогое оружие, я не мог сдержать улыбки, — так нелепы казались их угрозы. Я представил себе, что будет, если они столкнутся в битве с воинами нашего императора, или со всадниками римской конницы. Но, разумеется, я держал эти мысли при себе: у меня не было ни малейшего желания стать мучеником за веру и пасть первой жертвой.
Наступил вечер. Было решено, что два каравана остановятся на ночлег вместе — никто не мог быть уверен, что грабители не вернутся. Я пригласил предводителя арабов отужинать со мной, и после долгого разговора со своими спутниками он пришел ко мне. Однако мое гостеприимство оказалось тщетным: он даже не притронулся к бутылке прекрасного вина, которую я раскупорил специально для него.
Не стал он пробовать изысканные блюда, которыми я потчевал его, а удовлетворился черствой лепешкой, финиками и водой. После трапезы мы уселись подле тлеющего костра: над нами раскинулся небесный свод. Небеса были темно-синего цвета, и на них ярко сияли звезды; такие звезды можно увидеть только в пустыне. Перед нами лежал наш лагерь. Было очень тихо, и лишь временами доносилось чье-то глухое бормотание или резкий крик шакала.
Я сидел напротив незнакомца, и отблеск огня падал на его благородные черты, отражаясь в глубине огромных, страстных глаз. Да, странное это было бдение, и я никогда его не забуду. Во время моих странствий я разговаривал со многими мудрецами, но никто не производил на меня такого впечатления.
И все же многое из его беседы казалось мне странным и непонятным, хотя, как вам известно, я говорю по-арабски как настоящий араб, Да, это был необычный разговор. Порой незнакомец говорил как несмышленый ребенок, порой — как страстный фанатик, а иногда казался мне пророком или философом. Он рассказывал истории о демонах, чудесных видениях, о проклятиях — такими рассказами старухи вечерами развлекают детей. Но были и другие рассказы: он вещал мне с горящими глазами, как беседовал с ангелами о помыслах Создателя, о конце мира. И я смутно чувствовал, что нахожусь в обществе не простого смертного, а человека, который является посланцем свыше.
Видимо, были причины, почему он отнесся ко мне с таким доверием. Он видел во мне посредника, который потом отправится в Константинополь и в Римскую Империю. Вероятно, он надеялся, что подобно тому, как Святой Павел принес в Европу христианство, я принесу его учение в свой родной город. Увы! Каково бы ни было его учение, боюсь, апостола из меня не выйдет — я скроен из другого материала. И все же в ту долгую ночь в Аравии он от всей души стремился обратить меня в свою веру. У него была с собой священная книга, написанная, как он уверял меня, со слов ангела. Он записал эти слова на табличках из кости, и теперь они находились в сумке, притороченной к седлу одного из верблюдов. Он прочел мне некоторые главы. Но хотя заповеди были хороши, язык, которым они излагались, показался мне диким и странным. Были мгновения, когда я едва сдерживался. Жесты его были величавы и обдуманны, и в эти минуты трудно было представить, что передо мной всего лишь странник, ведущий караван верблюдов, а не один из величайших людей на земле.
— Когда Бог даст мне достаточно сил — а это будет через несколько лет, — заявил он, — я объединю всю Аравию под своими знаменами. Затем я распространю свое учение в Сирию и Египет. Когда я сделаю это, то отправлюсь в Персию, и пусть выбирают: вера или меч. Покорив Персию, нетрудно будет победить и Малую Азию, а потом я направлюсь в Константинополь.
Я закусил губу, чтобы не рассмеяться.
— И сколько же пройдет времени, пока твои победоносные войска достигнут Босфора? — осторожно осведомился я.
— Такие вещи в руках Божьих, а мы — лишь Его рабы, — ответил он. — Может статься, я уйду из мира прежде, чем мне удастся закончить начатое. Но прежде чем умрут наши дети, все, о чем я говорю тебе, сбудется. Посмотри на эту звезду, — добавил он, указывая на яркую планету, горящую прямо у нас над головами. — Это символ Христа. Посмотри, как ясно и спокойно она сияет, — как его учение, как вся его жизнь, А вот эта звезда, — продолжил он, протягивая руку к туманной звезде над горизонтом, — моя, и она говорит о войне, о каре, которая постигнет грешников. Но обе звезды — это звезды, и каждая делает то, что предопределено Аллахом.
Да, вот о чем я вспомнил сегодня, глядя на эту звезду. Красная, яростная, она все еще сияет на юге, и я вижу ее так же ясно, как в ту ночь, в пустыне. Наверное, там, под этой звездой, бродит по свету тот человек. А может быть, его зарезал какой-нибудь фанатик — собрат по вере, или он пал в стычке между дикими племенами. Если так, то это — конец моей истории. Но если он еще жив… Было в его глазах и во всем его облике нечто такое, что заставляет меня думать, что Магомет, сын Абдуллы, — так его звали — еще скажет миру о себе и о своей вере.
1911 г.
1 2