Но порожняка было больше. Теперь сомнений не было – эсэсовцы действительно грузились и уходили.
В сумерки разведчики возвратились обратно и точно в двадцать четыре часа и в три часа ночи дали по две ракеты. Первая – красная. Вторая – зеленая.
Теперь им можно было забиться в чащобу, залечь и ждать наступления, чтобы выйти ему навстречу и доложить о выполнении обоих заданий: эсэсовцы выслежены, насадки проверены.
Но Матюхин помнил приказ командарма: если танкисты уходят – сигналить каждый день, вернее, каждые сутки. А это значило, что нужно проверять и проверять. Мало ли на какую хитрость может пойти противник. Вот почему, так и не дав ребятам отдохнуть, Матюхин опять перевел группу через просеку к лысой горе. Они постояли на опушке и услышали далекие пулеметные очереди. Немцы, кажется, обнаружили убитых Грудининым собачников и начали прочесывать лес. Однако Матюхина это уже не волновало.
На этот раз они отправились по опушке в сторону села, поближе к станции я месту погрузки.
Как и всякое порядочное село, и это огибала река – извилистая, тихая, с древними ивами по берегам, с куртинами берез и дубов на чистых, с крапинками поздних цветов на выкошенных лугах. От них уступом поднималась высота, по склонам которой шли разведчики.
Было тихо, покойно – ни выстрелов, ни гула моторов. Гафур вздохнул и сообщил:
– Воскресенье.
– На войне без выходных, – хмуро откликнулся Сутоцкий и тревожно взглянул на Матюхина.
В эти сутки Сутоцкий как бы сник, держался скромно и помалкивал, Андрей старался не глядеть в его сторону, и старшина чувствовал это жесткое отчуждение.
На северо-западных склонах высоты пошел разнолесок, сосны пропали. Тянуло прелью и грибами. Они попадались на каждом шагу – сытые, подбоченившиеся белые, красноголовые, ровные, как стрела, подосиновики. Иногда выпадали россыпи рыжиков и лисичек.
– Вам не кажется странной такая тишина? – спросил Матюхин у товарищей. – Даже погрузка не ведется.
– Воскресенье… – опять вздохнул Гафур.
– Ну и что?
– Так у них же всегда в воскресенье потише.
Матюхин задумался. Гафур прав – немцы дисциплинированно соблюдают воскресный отдых, особенно утренний: молитва, жирный завтрак, некоторое расслабление. Но позднее словно спохватываются и делают те дела, которые остались от недели. Делают быстро, четко, но как бы скрывая от самих себя работу, переводя ее в удовольствие.
– Что ж… подождем, пока они отдохнут.
К полудню на выгоне за рекой стали собираться солдаты, потом начали подъезжать машины. Стало шумно и крикливо. Появилась походная автолавка. Возле нее толпились солдаты, солнце засверкало на бутылках.
Начался солдатский отдых – с песнями, лихими выкриками и танцами Странно было смотреть на этот, словно бы и бесшабашный, но тщательно отрегулированный разгул: ни драк, ни пьяных, ни ругани. Все хоть и шумно, а очень-очень прилично и дисциплинированно. Лучшее место – старшим по званию, первый стакан пива или рюмка шнапса – им же. Должно быть, за это старшие по званию не замечали расстегнутых мундиров, закатанных рукавов – свобода на отдыхе есть свобода…
Машин становилось все больше, но гомон улегся, я отдыхающие немцы чинно расселись на траве вдоль давнего, видно еще колхозного, стадиона – на нем еще сохранились футбольные ворота. Конечно, офицеры уселись на принесенные, специально сколоченные, оструганные скамьи – солнце бликовало на них желтыми, масляными пятнами. Конечно, нашлись фотографы, которые уселись за обоими воротами.
За машинами уже прыгали футболисты в трусах и сапогах. Но матч не начинался Ждали, видимо, начальство.
Оно появилось как раз вовремя – футболисты вышли на разминку. Каждая команда бежала со своей стороны поля. Бледные, незагорелые – с левой половины поля, где зрителей было побольше, а смуглые – с той, где среди зрителей, пятная зеленый травяной фон черными выходными мундирами, сидели эсэсовцы.
Начальство подъехало с двух сторон и одновременно, как по команде, стало занимать свои места, серо-зеленое, армейское, – на одной стороне поля, шиковатое, со стеками, черно-белое, – на другой. Минуты ушли на приветствия и устройство, еще минуты – на сосредоточение внимания и проводы размявшихся команд. Судья, конечно же, плотный, с пучочком, дал свисток, и команды вышли на поле.
Что-то несерьезное проступало в этом так тщательно организованном матче. Странно было смотреть на людей в сапогах с широкими голенищами, мечущихся по зеленому полю, на зрителей, которые свистели, орали, иногда вскакивали и трясли над головой кулаками. Странно и непривычно. Может, и потому, что крики не умолкали и тогда, когда ничего особенного на поле не случалось. Зрители кричали потому, что им разрешили кричать, потому что так принято.
Начальство на обеих сторонах поля изредка косило по сторонам, словно прикидывая – не переходят ли зрители установленные нормы поведения, не пора ли навести порядок? Но все шло хорошо – кричали и свистели, стучали бутылками и консервными банками в строгом соответствии с установленными нормами, в рамках той дисциплины, которая предусмотрена для подобных зрелищ.
До стадиона от разведчиков, залегших на опушке разнолесья, было метров триста – триста пятьдесят, и они видели матч так, как видели такие же матчи в детстве, когда их, голоногих, загоняли на скамьи за ворота. Сутоцкий сразу же искренне увлекся игрой и даже вскрикивал, когда загорелые пробивались к воротам бледных – он по привычке болел за армейцев Гафур почти не смотрел на игру – не понимал ее. В его местах в футбол играли редко Матюхин сдерживал бешенство. Он вспоминал лагеря, игру сытых охранников, их полупьяные вопли. Матчи кончались экзекуцией провинившихся пленных. Возбужденные футболом охранники били с особенным упоением. Из наказанных выживали немногие…
И только Грудинин, отползший в сторонку, под куст жимолости, и наблюдавший за игрой и зрителями через оптический прицел, был собранно-спокоен. К середине первого тайма он подполз к Матюхину и доложил:
– Генералов там нет, но полковники…
– Оберсты? – почему-то резко спросил Андрей.
– Ну оберсты… Они имеются. Не пустить ли их в расход?
– Николай Васильевич, а себя не выдадим?
– А вы молчите, спрячьтесь Я теперь в эту штуку поверил, – он показал на уже надетою насадку. – Мы им тут устроим воскресенье.
– А если заметят и атакуют?
– Так между нами ж речка! Пока форсируют, мы ой куда убежим.
– Ладно… – облизал губы Матюхин. – Начинайте.
Он подполз к ребятам и лег между ними.
– Давайте чуть отойдем вглубь. Дадим простор Грудинину.
– Какой простор? – обернулся увлеченный игрой Сутоцкий.
– Сорвем этот праздничек.
Сутоцкий еще с недоверием покосился на Андрея, но подался назад. Теперь все трое смотрели на футбольное поле с новым, тревожным интересом.
Но Грудинин не спешил. Он вынул из подсумков обоймы с патронами, как на занятиях, разложил их под рукой аккуратными стопочками: обычные патроны поближе, с зажигательными пулями подальше. Потом снял пилотку и положил рядом. Вычислив расстояние и установив барабанчик на нужную дистанцию, он несколько раз прицелился, клацая вхолостую, и замер.
У ворот загорелых эсэсовцев образовалась куча мала, донесся заливистый свисток. Кто-то из бледных армейцев попытался спорить с судьей, но толстяк решительно растолкал спорщиков и назначил штрафной удар. В те годы футболисты еще не знали «стенки», и потому бледные и загорелые смешались, перебегая с места на место Здоровенный эсэсовец установил мяч и медленно отошел для разбега. Зрители неистовствовали – ревели, свистели, били в банки. Подключились шоферы, и над полем заревели клаксоны.
Загорелый эсэсовец подтянул голенища сапог и чуть наклонился вперед Рядом с разведчиком раздался уже знакомый хлопок. Эсэсовец дернулся и упал лицом в землю Голая нога в сапоге, такая заметная на зеленой траве, судорожно подтягивалась и распрямлялась.
Ни зрители, ни игроки не поняли, в чем дело, и продолжали неистовствовать. К игроку подбежал судья, наклонился и тоже свалился на бок. Стадион стал замирать. Творилось нечто непонятное и потому ужасное.
На стороне эсэсовцев медленно сполз с кресла какой-то высокий чин. Поскольку все смотрели на поле, это сползание заметили не сразу. И тут свалился еще один футболист.
Стадион охватило всеобщее оцепенение. На глазах сотен вооруженных людей гибли их товарищи. Но небо было так же безоблачно, так же где-то играла музыка, а люди гибли. И ни выстрела, ни клацанья. Полная, мертвая тишина. Только тоненький, веселый посвист пуль.
Вероятно, в этой тишине, в свершении этих безмолвных смертей зрители увидели нечто мистическое, потому что, когда упал кто-то из офицеров-армейцев, его не пробовали спасать. От него шарахнулись в разные стороны и, оглядываясь, почему-то на цыпочках стали разбегаться по сторонам. Грудинин перенес огонь на эсэсовцев Он стрелял быстро и точно. Стремительно перезаряжал винтовку, а каждую стреляную гильзу ловил между пальцев и откладывал в пилотку.
До момента расползания зрителей ни одна выпущенная им пуля не минула цели и попадала смертельно. А когда зрители стали разбегаться, над стадионом впервые взметнулся крик смертельно раненного человека. Он, словно команда, подстегнул остальных, и толпа взревела и уже перестала расползаться. Началось кружение. Кто-то бежал, кто-то залег и стал стрелять туда, откуда, по его мнению, шла смерть. Пальба разрасталась, крики сливались, и, поскольку большинство бросилось к машинам, Грудинин сменил патроны и стал бить зажигательными пулями по моторам. Две машины – эсэсовские – загорелись, пламя взвихрилось быстро и весело. Шоферы других машин стали разводить их подальше от опасности.
Стрельба – бесцельная, паническая – то разгоралась, то опадала. Кто-то пытался командовать, но Грудинин сейчас же снимал его точным выстрелом.
Расстреляв обоймы, он отполз назад и устало доложил Матюхину:
– Все. Пора драпать.
– А может, еще? – охваченный отчаянным и чем-то жутковатым азартом боя, спросил Сутоцкий.
– Нет. Они ж солдаты. По трассам поймут, что к чему, а у меня, на беду, попадаются пули с трассерами.
– А чего ж ты их раньше не отсортировал? – возмутился Сутоцкий.
– Кто ж на такое рассчитывал? На обычной охоте без них не обойдешься – трассирующими пристреливаем рубежи. А здесь видишь как…
Они скрылись в лесу и перебежками, перекатами пробрались в чащу. Грудинин опростал свою пилотку отстрелянных гильз.
– Чтоб и места не разыскали, – сказал он.
Отдышались и отдохнули. Стрельба в селе затихла, шум разъезжающихся машин удалился, и разведчики к вечеру вышли на левую сторону лысой горы. По железной дороге прошел уже привычный эшелон с машинами и лесом. Но только один. Может быть, с последними танкистами и остатками футбольной команды…
Матюхин мысленно подсчитал, сколько же всего прошло эшелонов, и огорчился: получалось, что либо некоторые эшелоны проскочили куда-то в сторону, либо еще немалая часть эсэсовцев не начинала погрузку. Он рассматривал карту, но другие станции, в том числе и узловые, оставались за ее кромкой. Он не мог знать, что иные эшелоны отправлялись не на юг, а на север, чтобы там, на узловой станции, двинуться на запад, а уж потом, в тылу, опять свернуть на юг…
Конечно, можно было успокоиться, считать задачу полностью выполненной, но эта мысль – эшелонов прошло слишком мало – не давала покоя, и Андрей не разрешил себе удаляться от этих мест. Наоборот, раз эсэсовцы еще прячутся, еще ждут эшелоны, он обязан пробраться поближе к ним и по возможности точно установить, сколько их там, остаются они или собираются уходить.
Ночью он повторил сигналы и повел людей через дорогу, идущую к селу. Там еще дымили сожженные машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
В сумерки разведчики возвратились обратно и точно в двадцать четыре часа и в три часа ночи дали по две ракеты. Первая – красная. Вторая – зеленая.
Теперь им можно было забиться в чащобу, залечь и ждать наступления, чтобы выйти ему навстречу и доложить о выполнении обоих заданий: эсэсовцы выслежены, насадки проверены.
Но Матюхин помнил приказ командарма: если танкисты уходят – сигналить каждый день, вернее, каждые сутки. А это значило, что нужно проверять и проверять. Мало ли на какую хитрость может пойти противник. Вот почему, так и не дав ребятам отдохнуть, Матюхин опять перевел группу через просеку к лысой горе. Они постояли на опушке и услышали далекие пулеметные очереди. Немцы, кажется, обнаружили убитых Грудининым собачников и начали прочесывать лес. Однако Матюхина это уже не волновало.
На этот раз они отправились по опушке в сторону села, поближе к станции я месту погрузки.
Как и всякое порядочное село, и это огибала река – извилистая, тихая, с древними ивами по берегам, с куртинами берез и дубов на чистых, с крапинками поздних цветов на выкошенных лугах. От них уступом поднималась высота, по склонам которой шли разведчики.
Было тихо, покойно – ни выстрелов, ни гула моторов. Гафур вздохнул и сообщил:
– Воскресенье.
– На войне без выходных, – хмуро откликнулся Сутоцкий и тревожно взглянул на Матюхина.
В эти сутки Сутоцкий как бы сник, держался скромно и помалкивал, Андрей старался не глядеть в его сторону, и старшина чувствовал это жесткое отчуждение.
На северо-западных склонах высоты пошел разнолесок, сосны пропали. Тянуло прелью и грибами. Они попадались на каждом шагу – сытые, подбоченившиеся белые, красноголовые, ровные, как стрела, подосиновики. Иногда выпадали россыпи рыжиков и лисичек.
– Вам не кажется странной такая тишина? – спросил Матюхин у товарищей. – Даже погрузка не ведется.
– Воскресенье… – опять вздохнул Гафур.
– Ну и что?
– Так у них же всегда в воскресенье потише.
Матюхин задумался. Гафур прав – немцы дисциплинированно соблюдают воскресный отдых, особенно утренний: молитва, жирный завтрак, некоторое расслабление. Но позднее словно спохватываются и делают те дела, которые остались от недели. Делают быстро, четко, но как бы скрывая от самих себя работу, переводя ее в удовольствие.
– Что ж… подождем, пока они отдохнут.
К полудню на выгоне за рекой стали собираться солдаты, потом начали подъезжать машины. Стало шумно и крикливо. Появилась походная автолавка. Возле нее толпились солдаты, солнце засверкало на бутылках.
Начался солдатский отдых – с песнями, лихими выкриками и танцами Странно было смотреть на этот, словно бы и бесшабашный, но тщательно отрегулированный разгул: ни драк, ни пьяных, ни ругани. Все хоть и шумно, а очень-очень прилично и дисциплинированно. Лучшее место – старшим по званию, первый стакан пива или рюмка шнапса – им же. Должно быть, за это старшие по званию не замечали расстегнутых мундиров, закатанных рукавов – свобода на отдыхе есть свобода…
Машин становилось все больше, но гомон улегся, я отдыхающие немцы чинно расселись на траве вдоль давнего, видно еще колхозного, стадиона – на нем еще сохранились футбольные ворота. Конечно, офицеры уселись на принесенные, специально сколоченные, оструганные скамьи – солнце бликовало на них желтыми, масляными пятнами. Конечно, нашлись фотографы, которые уселись за обоими воротами.
За машинами уже прыгали футболисты в трусах и сапогах. Но матч не начинался Ждали, видимо, начальство.
Оно появилось как раз вовремя – футболисты вышли на разминку. Каждая команда бежала со своей стороны поля. Бледные, незагорелые – с левой половины поля, где зрителей было побольше, а смуглые – с той, где среди зрителей, пятная зеленый травяной фон черными выходными мундирами, сидели эсэсовцы.
Начальство подъехало с двух сторон и одновременно, как по команде, стало занимать свои места, серо-зеленое, армейское, – на одной стороне поля, шиковатое, со стеками, черно-белое, – на другой. Минуты ушли на приветствия и устройство, еще минуты – на сосредоточение внимания и проводы размявшихся команд. Судья, конечно же, плотный, с пучочком, дал свисток, и команды вышли на поле.
Что-то несерьезное проступало в этом так тщательно организованном матче. Странно было смотреть на людей в сапогах с широкими голенищами, мечущихся по зеленому полю, на зрителей, которые свистели, орали, иногда вскакивали и трясли над головой кулаками. Странно и непривычно. Может, и потому, что крики не умолкали и тогда, когда ничего особенного на поле не случалось. Зрители кричали потому, что им разрешили кричать, потому что так принято.
Начальство на обеих сторонах поля изредка косило по сторонам, словно прикидывая – не переходят ли зрители установленные нормы поведения, не пора ли навести порядок? Но все шло хорошо – кричали и свистели, стучали бутылками и консервными банками в строгом соответствии с установленными нормами, в рамках той дисциплины, которая предусмотрена для подобных зрелищ.
До стадиона от разведчиков, залегших на опушке разнолесья, было метров триста – триста пятьдесят, и они видели матч так, как видели такие же матчи в детстве, когда их, голоногих, загоняли на скамьи за ворота. Сутоцкий сразу же искренне увлекся игрой и даже вскрикивал, когда загорелые пробивались к воротам бледных – он по привычке болел за армейцев Гафур почти не смотрел на игру – не понимал ее. В его местах в футбол играли редко Матюхин сдерживал бешенство. Он вспоминал лагеря, игру сытых охранников, их полупьяные вопли. Матчи кончались экзекуцией провинившихся пленных. Возбужденные футболом охранники били с особенным упоением. Из наказанных выживали немногие…
И только Грудинин, отползший в сторонку, под куст жимолости, и наблюдавший за игрой и зрителями через оптический прицел, был собранно-спокоен. К середине первого тайма он подполз к Матюхину и доложил:
– Генералов там нет, но полковники…
– Оберсты? – почему-то резко спросил Андрей.
– Ну оберсты… Они имеются. Не пустить ли их в расход?
– Николай Васильевич, а себя не выдадим?
– А вы молчите, спрячьтесь Я теперь в эту штуку поверил, – он показал на уже надетою насадку. – Мы им тут устроим воскресенье.
– А если заметят и атакуют?
– Так между нами ж речка! Пока форсируют, мы ой куда убежим.
– Ладно… – облизал губы Матюхин. – Начинайте.
Он подполз к ребятам и лег между ними.
– Давайте чуть отойдем вглубь. Дадим простор Грудинину.
– Какой простор? – обернулся увлеченный игрой Сутоцкий.
– Сорвем этот праздничек.
Сутоцкий еще с недоверием покосился на Андрея, но подался назад. Теперь все трое смотрели на футбольное поле с новым, тревожным интересом.
Но Грудинин не спешил. Он вынул из подсумков обоймы с патронами, как на занятиях, разложил их под рукой аккуратными стопочками: обычные патроны поближе, с зажигательными пулями подальше. Потом снял пилотку и положил рядом. Вычислив расстояние и установив барабанчик на нужную дистанцию, он несколько раз прицелился, клацая вхолостую, и замер.
У ворот загорелых эсэсовцев образовалась куча мала, донесся заливистый свисток. Кто-то из бледных армейцев попытался спорить с судьей, но толстяк решительно растолкал спорщиков и назначил штрафной удар. В те годы футболисты еще не знали «стенки», и потому бледные и загорелые смешались, перебегая с места на место Здоровенный эсэсовец установил мяч и медленно отошел для разбега. Зрители неистовствовали – ревели, свистели, били в банки. Подключились шоферы, и над полем заревели клаксоны.
Загорелый эсэсовец подтянул голенища сапог и чуть наклонился вперед Рядом с разведчиком раздался уже знакомый хлопок. Эсэсовец дернулся и упал лицом в землю Голая нога в сапоге, такая заметная на зеленой траве, судорожно подтягивалась и распрямлялась.
Ни зрители, ни игроки не поняли, в чем дело, и продолжали неистовствовать. К игроку подбежал судья, наклонился и тоже свалился на бок. Стадион стал замирать. Творилось нечто непонятное и потому ужасное.
На стороне эсэсовцев медленно сполз с кресла какой-то высокий чин. Поскольку все смотрели на поле, это сползание заметили не сразу. И тут свалился еще один футболист.
Стадион охватило всеобщее оцепенение. На глазах сотен вооруженных людей гибли их товарищи. Но небо было так же безоблачно, так же где-то играла музыка, а люди гибли. И ни выстрела, ни клацанья. Полная, мертвая тишина. Только тоненький, веселый посвист пуль.
Вероятно, в этой тишине, в свершении этих безмолвных смертей зрители увидели нечто мистическое, потому что, когда упал кто-то из офицеров-армейцев, его не пробовали спасать. От него шарахнулись в разные стороны и, оглядываясь, почему-то на цыпочках стали разбегаться по сторонам. Грудинин перенес огонь на эсэсовцев Он стрелял быстро и точно. Стремительно перезаряжал винтовку, а каждую стреляную гильзу ловил между пальцев и откладывал в пилотку.
До момента расползания зрителей ни одна выпущенная им пуля не минула цели и попадала смертельно. А когда зрители стали разбегаться, над стадионом впервые взметнулся крик смертельно раненного человека. Он, словно команда, подстегнул остальных, и толпа взревела и уже перестала расползаться. Началось кружение. Кто-то бежал, кто-то залег и стал стрелять туда, откуда, по его мнению, шла смерть. Пальба разрасталась, крики сливались, и, поскольку большинство бросилось к машинам, Грудинин сменил патроны и стал бить зажигательными пулями по моторам. Две машины – эсэсовские – загорелись, пламя взвихрилось быстро и весело. Шоферы других машин стали разводить их подальше от опасности.
Стрельба – бесцельная, паническая – то разгоралась, то опадала. Кто-то пытался командовать, но Грудинин сейчас же снимал его точным выстрелом.
Расстреляв обоймы, он отполз назад и устало доложил Матюхину:
– Все. Пора драпать.
– А может, еще? – охваченный отчаянным и чем-то жутковатым азартом боя, спросил Сутоцкий.
– Нет. Они ж солдаты. По трассам поймут, что к чему, а у меня, на беду, попадаются пули с трассерами.
– А чего ж ты их раньше не отсортировал? – возмутился Сутоцкий.
– Кто ж на такое рассчитывал? На обычной охоте без них не обойдешься – трассирующими пристреливаем рубежи. А здесь видишь как…
Они скрылись в лесу и перебежками, перекатами пробрались в чащу. Грудинин опростал свою пилотку отстрелянных гильз.
– Чтоб и места не разыскали, – сказал он.
Отдышались и отдохнули. Стрельба в селе затихла, шум разъезжающихся машин удалился, и разведчики к вечеру вышли на левую сторону лысой горы. По железной дороге прошел уже привычный эшелон с машинами и лесом. Но только один. Может быть, с последними танкистами и остатками футбольной команды…
Матюхин мысленно подсчитал, сколько же всего прошло эшелонов, и огорчился: получалось, что либо некоторые эшелоны проскочили куда-то в сторону, либо еще немалая часть эсэсовцев не начинала погрузку. Он рассматривал карту, но другие станции, в том числе и узловые, оставались за ее кромкой. Он не мог знать, что иные эшелоны отправлялись не на юг, а на север, чтобы там, на узловой станции, двинуться на запад, а уж потом, в тылу, опять свернуть на юг…
Конечно, можно было успокоиться, считать задачу полностью выполненной, но эта мысль – эшелонов прошло слишком мало – не давала покоя, и Андрей не разрешил себе удаляться от этих мест. Наоборот, раз эсэсовцы еще прячутся, еще ждут эшелоны, он обязан пробраться поближе к ним и по возможности точно установить, сколько их там, остаются они или собираются уходить.
Ночью он повторил сигналы и повел людей через дорогу, идущую к селу. Там еще дымили сожженные машины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20