А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Так, что дальше?
Я бы отрезал спинной хребет прямо над первым шейным позвонком, принимая все меры предосторожности, чтобы не повредить две позвоночные артерии, находящиеся в этой области. Но нужно помнить, что твердая, или внешняя, оболочка в этом месте открыта для спинного хребта, так что мне надо будет закрыть это отверстие, сшив концы твердой оболочки вместе. Здесь бы никаких проблем не было.
В этот момент я был бы готов к заключительному этапу. Сбоку на столе у меня была бы чаша особой формы, и в ней находился бы раствор Рингера, как мы его называем. Это особый вид жидкости, который мы в нейрохирургии применяем для промывания. Теперь я бы полностью отсоединил мозг, отрезав магистральные артерии и вены. Затем я бы просто взял его в руки и перенес в чашу. Это был бы второй, но последний раз за всю процедуру, когда поток крови был бы перекрыт; но как только мозг окажется в чаше, ничего не будет стоить тут же вновь соединить концы артерий и вен с искусственным сердцем.
Вот так-то, - сказал Лэнди. - Теперь твой мозг в чаше, и по-прежнему живой, и я не вижу причин, почему бы ему не жить еще очень долго, возможно годами, при том условии, что мы будем следить за кровью и аппаратом.
-Но он бы функционировал?
-Мой дорогой Вильям, откуда мне знать? Я даже не могу сказать, вернется ли к нему сознание.
-А если бы вернулось?
-Ну так это было бы чрезвычайно интересно!
-Неужели? - сказал я. Признаться, у меня были на этот счет сомнения.
-Конечно же! Ты бы лежал здесь, а все твои мыслительные процессы шли бы прекрасно, и память бы работала.
-Но я б не мог ни видеть, ни чувствовать, ни обонять, ни слышать, ни говорить, - сказал я.
-Конечно! - воскликнул он. - Так и знал, что что-нибудь забуду! Я так и не сказал тебе насчет глаза. Слушай. Я хочу попытаться оставить один из твоих зрительных нервов невредимым и сам глаз тоже. Зрительный нерв совсем небольшой, толщиной где-то с больничный градусник и около двух дюймов в длину, он проходит между мозгом и глазом. Вся прелесть в том. что это вовсе не нерв. Это выпячивание самого мозга, и твердая оболочка головного мозга простирается вдоль него и соединена с глазным яблоком. Глаз, таким образом, сзади находится в очень тесном контакте с мозгом, а спинномозговая жидкость поступает прямо туда.
Все это как нельзя лучше отвечает моей цели и дает основание предполагать, что мне бы удалось сохранить один твой глаз. Я уже сделал небольшой пластиковый контейнер, в котором будет находиться глазное яблоко вместо твоей глазной впадины, и когда мозг будет лежать в чаше, погруженной в раствор Рингера, глазное яблоко в своем контейнере будет плавать на поверхности жидкости.
-Уставясь в потолок, - сказал я.
-Да, наверное, так. К сожалению, не будет мускулов, чтобы можно было им вращать. Но может быть, это будет забавно - лежать там так спокойно и удобно, поглядывая на мир из своей чаши.
-Безумно весело, - сказал я. - Как насчет того, чтобы оставить мне и ухо?
-Я бы предпочел на этот раз ухом не заниматься.
-Хочу ухо, - сказал я. - Я настаиваю на ухе.
-Нет.
-Хочу слушать Баха.
-Ты не представляешь, как это было бы трудно, - спокойно сказал Лэнди. - Слуховой аппарат - улитка уха, так он называется - намного более тонкое устройство, чем глаз. Более того, он погружен в толщу кости, да и часть слухового нерва, соединяющего его с мозгом, тоже. Мне никак не удалось бы выдолбить все это оттуда и не повредить.
-А ты не мог бы оставить его в кости и поместить в чашу?
-Нет, - решительно сказал он. - Все это и так уже достаточно сложно. Да и в любом случае, если будет работать глаз, не так уж и важно, будешь ли ты слышать. Мы всегда можем показать тебе наши послания, чтобы ты их прочитал. Ты действительно должен предоставить мне решать, то возможно, а что нет.
-Я еще не сказал, что пойду на это.
-Знаю, Вильям, знаю.
-Я бы не сказал, что эта идея меня очень прельщает.
-Ты бы предпочел умереть вообще?
-Возможно, да. Я еще не знаю. Я ведь не смог бы говорить, правда?
-Конечно, нет.
Тогда как бы я общался с вами? Как бы вы узнали, что я в сознании?
-Нам было бы легко узнать, вернулось к тебе сознание или нет, - сказал Лэнди. - Это показал бы обыкновенный электроэнцефалограф. Мы бы подсоединили электроды непосредственно к лобным долям твоего мозга, там, в чаше.
-И вы действительно могли бы это определить?
-Да, абсолютно. С этим справились бы в любой больнице.
-Но я не смог бы общаться с вами!
-Собственно говоря, сказал Лэнди, - я думаю, ты смог бы. В Лондоне есть один человек, зовут его Вертгеймер, он занимается интересным исследованием на тему передачи мыслей, и я поддерживаю с ним контакт. Ты ведь знаешь, не так ли, что мыслящий мозг испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды идут в виде волн, подобно радиоволнам?
-Кое-что мне об этом известно, - сказал я.
-Так вот, Вертгеймер создал аппарат, довольно чувствительный, и он утверждает, что в определенных, хотя и ограниченных пределах он поможет ему истолковать то самое, о чем мыслит мозг. Он выдает что-то вроде кривой, которая явно поддается расшифровке в виде слов или мыслей. Хочешь, я попрошу Вертгеймера навестить тебя?
-Нет, - ответил я. Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я собираюсь идти до конца, и меня это задело. - Теперь уходи и оставь меня одного, - сказал я ему. - Ты ничего не добьешься, если станешь меня торопить.
Он тут же встал и пошел к двери.
-Один вопрос, - сказал я.
Он остановился, держась за дверную ручку.
-Да, Вильям?
-Только одно. Ты-то сам искренне веришь, что, когда мозг будет в чаше, мой разум сможет функционировать точно так же, как сейчас? Ты веришь, что я смогу думать и рассуждать, как теперь, и что способность помнить у меня останется?
-Почему нет, - ответил он. - Мозг тот же. Он жив. Невредим. Фактически он абсолютно не затронут. Мы не вскроем даже твердую оболочку. Большая разница, конечно, состояла бы в том, что мы отрезали бы все до одного нервы, ведущие к нему, кроме единственного зрительного нерва, а это значит, что на твое мышление больше не влияли бы чувства. Ты жил бы в исключительно чистом и обособленном мире. Тебя бы ничего не беспокоило, даже боль. Ты бы просто не смог ощутить боль, потому что не было бы нервов, которыми ее чувствуешь. В некотором смысле положение было бы почти идеальным. Никаких забот, страхов, боли, голода или жажды. Даже желаний, и то никаких. Лишь твои воспоминания и мысли. А если бы еще получилось, что оставшийся глаз функционирует, тогда бы ты мог и книги читать. По-моему, очень соблазнительно.
-Еще бы!
-Право же, Вильям, это так. И особенно для доктора философии. Это было бы потрясающе. Ты смог бы размышлять о судьбах мира с той беспристрастностью и ясностью, которых до тебя еще никто никогда не добивался. А потом кто знает, ведь может произойти все что угодно! Тебя могли бы посетить великие мысли и решения, великие идеи, которые могли кардинально изменить наш образ жизни! Попытайся себе представить, если можешь, ту степень сосредоточенности мысли, какой тебе удалось бы достичь!
-И то разочарование, - сказал я.
-Чепуха. Никакого разочарования и быть не может. Без желания разочарования не бывает, а у тебя никаких желаний и в помине не было бы. Во всяком случае, физических желаний.
-Но я бы явно был в состоянии вспомнить свою прежнюю жизнь на свете, и у меня могло бы возникнуть желание вернуться к ней.
-Что, в эту неразбериху? Из твоей уютной чаши обратно в этот сумасшедший дом?
-Ответь еще на один вопрос, - сказал я. - Как долго, ты полагаешь, тебе удалось бы поддерживать его в живом состоянии?
-Мозг? Кто знает! Возможно, в течении многих лет. Условия были бы идеальными. Большинство факторов, вызывающих изнашивание, отсутствовало бы благодаря искусственному сердцу. Кровяное давление оставалось бы неизменным все время, что в реальной жизни является невозможным условием. Температура тоже была бы постоянной. Химический состав крови был бы почти безупречным. В ней не было бы никаких примесей, никаких вирусов, бактерий - ничего. Конечно, гадать глупо, но я считаю, что мозг мог бы жить двести-триста лет в подобных условиях. Ну пока, - сказал он. - Я забегу к тебе завтра.
Он быстро вышел, оставив меня в довольно сильном смятении.
Моей первой реакцией сразу после его ухода было отвращение к этой его затее. В самом замысле превратить меня, сохранив все мои умственные способности, в скользкий комочек, плавающий в резервуаре с водой, было что-то отталкивающее. Это было чудовищно, неприлично, порочно. Еще меня беспокоило ощущение беспомощности, которое мне суждено было испытать, как только Лэнди поместит меня в чашу. После этого обратного пути уже не было бы, нельзя было бы никак ни протестовать, ни объясняться. Я был бы обречен терпеть столько, сколько им удалось бы поддерживать во мне жизнь.
А что, если, например, я не смог бы этого выдержать? Что, если бы это оказалось жутко болезненным? А если бы я впал в истерику?
Нет ног, чтобы убежать. Нет голоса, чтобы крикнуть. Ничего нет. Мне просто пришлось бы скрывать под улыбкой свои переживания в течение двух последующих столетий.
Да и рта, чтобы улыбаться, тоже нет.
Тут меня внезапно осенила любопытная мысль, вот какая: разве не бывает так, что человек, которому ампутировали ногу, страдает от боли, как если бы его нога все еще была при нем? Разве он не жалуется сиделке, что у него жуткий зуд в пальцах, которых уже нет, и т.д. и т.п.? Я, кажется, что-то слышал об этом, и совсем недавно.
Очень хорошо. Исходя из той же предпосылки, разве не может так случиться, что мой мозг, лежащий одиноко в чаше, будет страдать от подобного эффекта в отношении моего тела? А в этом случае все мои обычные боли и страдания могли обрушиться на меня, а я не смог бы даже принять аспирин, чтобы облегчить муки. В какой-то момент мне может показаться, что у меня мучительнейшие судороги в ноге или сильное несварение, а через несколько минут у меня вполне может появиться ощущение, что мой бедный пузырь - ты меня знаешь - так полон, что, если мне не удастся его быстро опорожнить, он разорвется.
Боже упаси!
Я лежал, и меня еще долго обуревали эти жуткие мысли. Потом, весьма неожиданно, где-то около полудня, настроение у меня стало меняться. Меня стала меньше занимать неприятная сторона этого дела, и я почувствовал, что могу более разумно взглянуть на предложение Лэнди. Ведь есть же что-то утешительное, говорил я себе, в мысли, что моему мозгу, возможно, не придется обязательно умереть и исчезнуть через несколько недель? Конечно, есть. Я весьма горжусь своим мозгом. Это чувствительный, ясный и превосходный орган. Он содержит огромный запас информации и еще способен выдавать оригинальные теории, требующие творческого мышления. Что касается мозга, он великолепен, и я не стесняюсь это сказать. Тогда как мое тело, мое бедное старое тело, то, что Лэнди собирается выбросить, - так ведь даже тебе, моя дорогая Мэри, придется согласиться, что в нем нет ничего такого, ради чего его стоит сохранить.
Я лежал на спине и ел грушу. Она была вкусная, и в ней были три маленьких зернышка, которые я вынул изо рта и положил на край тарелки.
-Я пойду на это, - сказал я спокойно. - Да, клянусь Богом, я на это пойду. Когда Лэнди снова навестит меня завтра, я прямо скажу ему, что согласен.
Все произошло именно так быстро. И с тех пор я стал чувствовать себя намного лучше. Я удивил всех, проглотив огромный завтрак, а вскоре после этого ты, как всегда пришла меня навестить.
Но как же я хорошо выгляжу, сказала ты мне. Хорошо выгляжу, веселый, радостный. Что-нибудь произошло? Есть хорошие новости?
Да, сказал я, есть. А затем, если помнишь, я попросил тебя сесть, устроиться поудобней и тут же стал объяснять тебе, как можно деликатнее, что намечается.
Увы, ты и слушать не захотела.
1 2 3 4 5