Нет, она не может вспомнить, как шла передача, но она помнит, и даже слишком хорошо, какой эффект она произвела на ее семью и друзей. После передачи все жалели ее, что она выбрала такого мужа.
Я слушал ее и в глубине души жалел бедного покойного Арта за такой выбор.
На следующий день, во вторник, к негодованию Тик-Тока, я снова присвоил «мини-купер». На этот раз я поехал через Челтнем и навестил аккуратное новое бунгало Питера Клуни, свернув с шоссе на узкую извилистую дорогу к деревне среди холмов.
Жена Питера открыла дверь и с напряженной улыбкой пригласила зайти. Она больше не выглядела счастливой, цветущей и довольной. Прямые волосы небрежно заколоты на затылке. В доме чуть ли не холоднее, чем на улице. И на ней порванные меховые тапочки, толстые носки, несколько теплых кофт и перчатки. Без помады на губах и жизни в глазах она едва ли напоминала ту счастливую женщину, дом которой я посетил четыре месяца назад.
– Заходите, – пригласила она, – но боюсь, что Питер будет не скоро. Он поехал на Бирмингемские скачки… возможно, он получит работу как запасной жокей… – Ее голос звучал безнадежно.
– Конечно, получит, – заверил я. – Он хороший жокей.
– Наверное, тренеры так не думают, – в отчаянии возразила она. – С тех пор как он потерял регулярную работу, он участвует самое большее в одной скачке за неделю. Мы не можем жить на это, как можно жить на десять фунтов? Если положение в ближайшее время не изменится, ему придется бросить стипль-чез и поискать что-то другое… Но его интересуют только лошади и скачки… если он не вернется в спорт… для него это будет катастрофа.
Она провела меня в гостиную, которая стала еще более пустой, чем раньше. Разоренной. Исчез купленный в рассрочку телевизор. На его месте стояла детская кровать – картонный ящик на металлической подставке. Я подошел и посмотрел на малыша, маленький сверток под горой одеял. Он спал. Я выразил восхищение, что наконец увидел сына Питера, и лицо матери моментально ожило от удовольствия.
Она настояла на том, что приготовит чай, я подождал, пока она наконец села, сказав, что нет ни молока, ни сахара, ни печенья, и тут я задал самый важный для меня вопрос:
– Тот «ягуар», перегородивший дорогу, из-за чего Питер опоздал, кому он принадлежал?
– Мы не знаем, – ответила она. – Очень странно. Никто не приехал забрать его, и он стоял поперек дороги все утро. Потом полиция отогнала его. Питер спрашивал у полицейских, чья это машина, потому что Питер хотел сказать этому человеку, чего стоила ему блокированная дорога, но полицейские ответили, что они еще не выяснили.
– Вы случайно не знаете, где «ягуар» сейчас?
– Не знаю, там ли он сейчас, но прежде стоял во дворе большого гаража возле станции Тимберли.
Я поблагодарил и встал, она проводила меня до машины. Я знал, что Питер почти не занят в скачках, и понимал, как мало он зарабатывает. Поэтому я привез большой ящик разных продуктов, масла, яиц и тому подобного и пластмассовые игрушки для малыша. Я занес коробку в бунгало и поставил ее на кухонный стол, не обращая внимания на удивленный протест жены Питера.
– Он слишком тяжелый, чтоб везти назад, – усмехнулся я. – Вы найдете ему лучшее применение.
Она заплакала.
– Держитесь, – ^ сказал я. – Скоро дела пойдут лучше. А вам не кажется, что в бунгало слишком холодно для ребенка? Я где-то прочел, что некоторые дети умирают зимой из-за того, что дышат холодным воздухом, даже если они так тепло закутаны, как ваш.
– Но я не могу топить, – всхлипывая, проговорила она. – Плата за бунгало забирает почти все, что у нас есть… мы топим только по вечерам. Это правда, что дети умирают? – испугалась она.
– Да, абсолютная правда, – подтвердил я, вынул из кармана конверт и протянул ей. – Тут подарок малышу. Тепло. Это не состояние, но вы сможете заплатить за электричество и купить уголь, если захотите. Похоже, что наступает морозная погода, и вы должны пообещать мне, что потратите деньги на тепло для малыша.
– Обещаю, – тихо сказала она. -
Гараж возле станции Тимберли был недавно отремонтирован и с фасада сиял белоснежной штукатуркой, но когда я обошел его вокруг, сзади открылась плохо побеленная кирпичная стена. Рядом с ней стоял старый, брошенный «ягуар» в окружении кучи старых шин. Я вернулся к входу в гараж и спросил мужчину, работавшего там, могу ли я купить машину.
– К сожалению, нет, сэр, – весело сообщил он.
– Почему? – удивился я. – На вид она никуда не годится, разве что в металлолом.
– Я не могу продать ее, – с сожалением объяснил он, – потому что не знаю, кому она принадлежит, но, – его лицо просветлело, – она уже так долго стоит здесь, что, можно считать, стала моей… как невостребованная утерянная собственность. Я спрошу в полиции.
Без всяких понуканий с моей стороны он рассказал о «ягуаре», как его бросили поперек дороги и как фирма забрала машину сюда.
– Но кто-то ведь мог видеть, как водитель выходил из машины?
– Полиция думает, что его занесло в кювет, и он решил: мол, машина не стоит того, чтобы вытаскивать.
– Сколько вы за нее хотите?
– Вам, сэр, – он широко улыбнулся, – я бы отдал ее за сто фунтов.
Сто фунтов. Я попрощался с ним и пошел к «мини-куперу». Хотел бы я знать, неужели Кемп-Лоуру стоило сто фунтов сломать Питера Клуни? Неужели его одержимость, его ненависть к жокеям настолько сильны? Но ведь сто фунтов для Кемп-Лоура, размышлял я, наверно, значительно меньше, чем для меня.
Станция Тимберли находится почти в четырех милях от поворота на дорогу, ведущую к деревне Питера, то есть в часе быстрой ходьбы. Питер наткнулся на «ягуар» в одиннадцать часов, машину бросили поперек дороги за несколько секунд до того, как Питер поднялся на холм. Перед моим мысленным взором живо возникла картина, как Кемп-Лоур останавливается у поворота, где дорога, извиваясь, идет вниз, как в бинокль наблюдает за домом Питера, вот он увидел, что Питер вышел, сел в машину и отправился на скачки. У Кемп-Лоура оставалось мало времени, чтобы поставить машину на задуманную позицию, запереть дверь и исчезнуть. Времени немного, но достаточно.
И потом, было одно важное обстоятельство не в пользу Кемп-Лоура. Слава. Его лицо так хорошо знакомо почти всему населению Британии, что он не мог надеяться уехать отсюда незамеченным. Наверняка в этом малонаселенном районе, подумал я, можно найти человека, который его видел.
И я решил найти его. Я начал со станции. Касса была закрыта, я нашел кассира в багажном отделении дремавшим возле горячей плиты с расписанием скачек в руках. Когда я вошел, кассир сразу проснулся и сказал, что следующий поезд в час десять.
Мы поговорили о стипль-чезе, но я ничего не узнал. Морис Кемп-Лоур никогда (к большому сожалению, сказал кассир) не садился в поезд на станции Тимберли. Если бы такое случилось не в его смену, утверждал кассир, он бы все равно узнал. А он как раз дежурил в тот день, когда сюда притащили «ягуар». Отвратительная история. Разве можно разрешать людям быть такими богатыми, чтобы бросать старую машину в кювет, будто окурок.
Я спросил кассира, много ли пассажиров садилось в поезд на станции в тот полдень.
– Много ли пассажиров? – грустно повторил он. – Здесь никогда не бывает больше трех или четырех, кроме тех дней, когда в Челтнеме скачки…
– Интересно, – равнодушно заметил я, – мог ли тот тип, что бросил «ягуар», уехать в то утро с этой станции поездом.
– С этой – не мог, – уверенно сказал кассир. – Потому что, как и всегда, все пассажиры, садившиеся в поезд, были леди.
: – Леди?
– Да, женщины. Они ездят в Челтнем за покупками. В рабочее время у нас здесь не садится ни один мужчина, конечно за исключением дней скачек.
Я сообщил ему свежую информацию о скачках в Бирмингеме, и, когда уходил, он за государственный счет звонил своему букмекеру (как я потом с. удовольствием узнал, он выиграл).
В деревенском пабе в Тимберли мне сказали, что Кемп-Лоур никогда не осчастливливал их своим присутствием.
В двух кафе для водителей вдоль главной дороги никогда не слышали от своих ребят, чтоб они подсаживали его.
В гаражах в округе диаметром в десять миль никогда не видели его.
Местная служба такси никогда не возила его. Он никогда не садился в местный автобус.
Куда бы я ни приходил, мне легко удавалось перевести разговор на Кемп-Лоура, но это требовало времени. К тому моменту, когда дружелюбно настроенный водитель автобуса рассказывал мне на автовокзале в Челтнеме, что ни один из его товарищей никогда не возил такого знаменитого человека, было уже семь часов.
Если бы не моя твердая, необоснованная уверенность, что именно Кемп-Лоур бросил «ягуар», мне пришлось бы сдаться перед фактом, что, если никто не видел его, значит, он тут не был. И хотя я потерпел неудачу, но не считал, что мои розыски напрасны.
Военная цистерна, перегородившая дорогу, оказалась там случайно, это ясно. Но у Питера было столько неприятностей из-за опоздания, что оружие само шло в руки врага. Достаточно всего лишь заставить Питера опоздать еще раз, полунамеками распространить слухи о его ненадежности, и дело сделано. Ни доверия, ни работы, ни карьеры.
Подумав, я решил, что не асе потеряно и мне удастся раскопать что-нибудь еще, поэтому я снял номер в челтнемской гостинице и провел вечер в кино, чтобы отвлечь внимание от еды.
Тик-Ток, когда узнал, что я оставляю его без машины еще на день, по телефону показался мне более сочувствующим, чем сердитым. Он спросил, какие у меня успехи, я сообщил, что никаких. Он сказал: «Если вы правы насчет нашего друга, то он очень коварный и хитрый. Вам не удастся легко найти его следы».
Без особой надежды утром я пошел на вокзал в Челтнеме. Используя как пропуск фунтовую купюру, я вышел на человека, проверявшего билеты у пассажиров, приехавших из Тимберли в тот день, когда был брошен «ягуар».
Мы с ним немного поболтали, и оказалось, он никогда не видел Кемп-Лоура, кроме как по телевидению. Хотя он словно бы сомневался, когда это говорил.
– Что вас смущает? – спросил я.
– Понимаете, сэр, я его никогда не видел, но, мне кажется, я видел его сестру.
– Как она выглядела?
– Она очень похожа на него, сэр, конечно, иначе как бы я узнал, что это она. И одета она была как жокей. Такие узкие брюки, не знаю, как они называются. И шарф на голове. Хорошенькая, очень хорошенькая. Сначала я не мог вспомнить, кого она мне напоминает. И только потом до меня дошло. Я не разговаривал с ней, понимаете? Я только взял у нее билет, когда она проходила. Вот и все. Я хорошо помню, как взял у нее билет.
– А когда вы видели ее?
– О, я не могу сказать. Просто не знаю. До Рождества. Незадолго до Рождества. В этом я уверен.
В четверг утром я одевался и брился с особенной тщательностью, потому что предвидел, какой прием меня ожидает. Шесть дней как я не участвовал в скачках. Шесть дней, за которые клочки моей репутации были окончательно растоптаны и выброшены за ненадобностью.
Жизнь в раздевалке шла быстро: важно то, что сегодня, еще важнее, что будет завтра, но вчера – мертво. Я принадлежал к вчерашним событиям и стал устаревшей новостью
Даже мой гардеробщик удивился, увидев меня, хотя я написал, что приеду.
– Вы сегодня работаете? – спросил он. – А я хотел узнать, не продадите ли вы седло… тут есть парень, он только начинает, и ему нужно седло.
– Пока я его сохраню, – заметил я. – Я работаю с Тэрниптопом в четвертом заезде. Цвета мистера Эксминстера.
Странный день. Хотя у меня не было чувства, что я заслуживаю сочувствующих взглядов, которые меня сопровождали, я обнаружил, что меня все еще жалеют, но, к великому облегчению, это больше не огорчало, более того, я хладнокровно воспринял успех бывших моих лошадей в двух первых заездах. Единственное, что меня занимало, как поступит Джеймс с сахаром и что у него на сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33