– Алло! Вы еще здесь? – спросил раздраженный голос Мизураки.
– Говорите, кавалер.
– Мне припомнилась позже одна вещь, потому-то я о ней не сказал, когда приходил давать показания.
– Кавалер, у меня нет никаких оснований в этом сомневаться. Я вас слушаю.
– Странная вещь, которая со мной случилась, когда я почти подъехал к универсаму, но в тот момент я не придал значения, был вне себя и кипел, потому что есть тут разные сволочи, которые…
– Так вы мне скажете?
Если предоставить ему возможность, кавалер чего доброго еще начнет от основания фашистской партии.
– По телефону нет. Лично. Это вещь страшно важная, если я видел как следует.
Старик считался человеком, который говорил все как есть, не склонным преуменьшать или преувеличивать.
– Касается ограбления супермаркета?
– Понятное дело.
– Вы уже кому-нибудь об этом говорили?
– Никому.
– Я вас прошу. Рот на замке.
– Обижаете! Могила. Завтра спозаранку приду к вам в присутствие.
– Кавалер, позвольте вопрос. А что вы делали в такой час в машине, один и злой? Знаете, что в определенном возрасте нужна осторожность?
– Возвращался из Монтелузы. Там было собрание провинциального руководства, и я, хоть в нем и не состою, хотел присутствовать. Никто не посмеет закрыть дверь перед носом у Джерландо Мизураки. Необходимо воспрепятствовать тому, чтобы наша партия потеряла доброе имя и честь. Она не может делить власть с этими политиками-ублюдками и детьми ублюдков и вместе с ними издавать декрет, который позволит выйти из тюрьмы сукиным детям, растащившим по нитке нашу родину! Вы должны понять, комиссар, что…
– Собрание затянулось допоздна?
– До часу ночи. Я хотел продолжать, но остальные были против, валились с ног. Ну и народ нынче пошел.
– И сколько времени у вас ушло на обратный путь до Вигаты?
– Что-то полчаса. Я езжу медленно. Значит, как я вам уже говорил…
– Простите меня, кавалер, меня зовут к другому телефону. До завтра, – отрубил Монтальбано.
Глава пятая
– Хуже, чем с бандитами! Хуже, чем с преступниками, сукины дети! И что они о себе понимают? Сволочи!
Не было никакой возможности успокоить Фацио, только что воротившегося из Палермо. Джермана, Галло и Галлуццо вторили ему, как хор молельщиков, описывая при этом правой рукой круги в воздухе, что должно было обозначать неслыханные происшествия.
– Дурдом! Дурдом!
– Тихо, тихо, ребята, угомонитесь. Давайте по порядку, – приказал Монтальбано, употребляя авторитет. Потом, заметив, что у Галлуццо пиджак и рубашка чистые, а не в крови, спросил у него:
– Ты ходил домой переодеваться прежде чем прийти сюда?
Вопрос он задал зря, потому как Галлуццо побагровел, нос, распухший от ушиба, пошел фиолетовыми прожилками.
– Какое там домой! Фацио же вам и говорит. Из Палермо мы, прямиком. Когда приехали мы в ихнюю там Антимафию, и сдали им с рук на руки Тано Грека, они нас взяли и засадили каждого в особую комнату. А как у меня нос все еще болел, я к нему хотел приложить платок мокрый. Полчаса проходит, а никого не видать, я открываю дверь. И столкнулся с коллегой. Куда идешь? Иду искать каплю воды, нос себе помочить. Нельзя тебе выходить, возвращайся назад. Ясно, комиссар? Под арест посадили! Будто это я – Тано Грек.
– Не называй этого имени и говори потише! – сделал ему замечание Монтальбано. – Никто не должен знать, что мы его взяли! Первого, кто об этом заикнется, зашлю на Азинару пинками в зад.
– Так всех нас под арест посадили, – подхватил Фацио с возмущенным видом.
Галлуццо продолжал свой рассказ:
– Через час какой заходит в комнату один, которого я знаю, коллега ваш, он теперь перешел в Антимафию, Шакитано вроде его фамилия.
«Вот дерьмо», – припечатал мысленно комиссар, но ничего не сказал.
– Глянул на меня сверху вниз, будто я убогий какой, на бедность к нему пришел просить. Глядит это он, значит, все на меня таким манером, а потом и говорит: знаешь ты, что в таком непотребном виде не можешь ты идти к синьору префекту.
Уязвило его такое абсурдное обращение, с трудом удерживался, чтоб говорить тихо.
– А главное, глаза такие сделал зверские, будто это я виноват! И уходит себе, бурча что-то под нос. Потом появляется коллега, несет пиджак чистый и рубашку.
– Теперь я буду рассказывать, – выступил Фацио, воспользовавшись тем, что у него было звание. – Короче, с трех часов пополудни и до полуночи вчера вечером у каждого из нас брали показания по восемь раз восемь разных человек.
– Чего хотели?
– Узнать, как было дело.
– А меня так на самом деле аж десять раз допрашивали, – сказал с некоторой гордостью Джермана. – Видать, я рассказывать умею лучше, и им кажется, будто они кино смотрят.
– Что-то к часу ночи они нас всех вместе согнали, – продолжал Фацио, – отвели нас в комнатищу, вроде большого кабинета, стоят там два дивана, восемь стульев и четыре стола. Телефоны из розетки выдернули и унесли с собой. Потом прислали нам четыре вонючих бутерброда и четыре бутылки пива теплого, натурально – моча. Устроились мы там с грехом пополам, а в восемь утра сегодня приходит один тип и говорит, что можем возвращаться себе в Вигату. Ни здрасьте тебе, ни даже – пошли или брысь, как кошкам, чтоб их прогнать. Ни слова.
– Ладно, – сказал Монтальбано. – Теперь-то уж чего. Идите домой, отдыхайте и возвращайтесь после обеда. Я вам гарантирую, что эту историю я расскажу начальнику полиции.
– Алло! Это комиссар Сальво Монтальбано из Вигаты. Я хотел бы поговорить с комиссаром Артуро Шакитано.
– Не кладите трубку, пожалуйста.
Монтальбано взял лист бумаги и ручку. Стал рисовать машинально и только потом заметил, что нарисовал задницу на унитазе.
– К сожалению, комиссар теперь на совещании.
– Послушайте, скажите ему, что я тоже на совещании, тогда мы с ним будем квиты. Он прервет свое совещание на пять минут, а я свое, и оба будем довольны и счастливы.
Пририсовал несколько какашек.
– Монтальбано? Что такое? Извини, у меня мало времени.
– У меня тоже. Слышь, Шакитанов…
– Как это, Шакитанов? Что ты несешь?
– А, так ты не Шакитанов? Не работаешь в КГБ?
– У меня нет настроения шутить.
– А я не шучу. Я тебе звоню из кабинета начальника полиции, он возмущен твоими какэбэшными методами в обращении с моими людьми. Он обещал мне, что сегодня же напишет министру.
Это был феномен, не поддававшийся объяснению, но тем не менее имевший место: он увидел воочию, по телефонному проводу, как побледнел Шакитано, всемирно известный трус и подхалим. Вранье Монтальбано поразило его, вроде удара ломом промеж глаз.
– Да что ты? Ты должен понимать, что я как ответственный за безопасность…
Монтальбано перебил.
– Безопасность не помеха вежливости, – сказал он лапидарно, чувствуя себя этаким щитом с обочины автострады, из тех, на которых красуются изречения типа «Скорость осторожности не помеха».
– Да я был максимально вежливым! Я угостил их пивом с бутербродами!
– Мне жаль тебя огорчать, но, несмотря на пиво и бутерброды, дело дойдет до высоких инстанций. К тому же, не убивайся, Шакитано, твоей вины тут нет. Горбатого могила исправит.
– В каком смысле?
– В том смысле, что раз ты дерьмом уродился, то не можешь сделаться конфеткой. Я требую письма, на мое имя, в котором ты всячески превозносишь моих людей. И хочу получить его до завтра. Привет.
– Думаешь, если я напишу письмо, начальник полиции не даст делу ход?
– Скажу тебе честно: я не знаю, даст ли начальник полиции ход делу или нет. Но если б я был на твоем месте, я бы такое письмо написал. И, наверное, поставил бы вчерашнее число. Я понятно говорю?
Он отвел душу и почувствовал себя лучше. Позвал Катареллу.
– Доктор Ауджелло в кабинете?
– Никак нет, но только-только звонил. Сказал, если подсчет его верный, он на расстоянии десяти минут и через десять минут в управление прибудет.
Монтальбано воспользовался этим временем, чтобы заняться подложным отчетом, настоящий он уже написал у себя дома накануне ночью. Через некоторое время Ауджелло постучал и вошел.
– Ты меня искал?
– Тебе очень трудно приходить на службу чуть-чуть пораньше?
– Извини, но дело в том, что я был занят сегодня до пяти утра, а потом, когда вернулся домой, задремал – и привет.
– Занят с какой-нибудь шлюхой из тех, что в твоем вкусе? Чтоб весу в ней было не меньше ста двадцати кило?
– Но Катарелла разве тебе ничего не сказал?
– Сказал, что придешь с опозданием.
– Сегодня ночью около двух тут произошла автоавария со смертельным исходом. Я поехал на место и не хотел тебя поднимать, поскольку дело для нас несущественное.
– Для погибших, наверное, существенное.
– Погибшего, одного только. Летел по спуску Катена сломя голову, видно, тормоза отказали, и попал под грузовик, который в противоположном направлении поднимался в гору. Бедолага, умер на месте.
– Ты его знал?
– Конечно знал. И ты тоже. Кавалер Мизурака.
– Монтальбано? Мне сейчас звонили из Палермо. Не только необходимо провести пресс-конференцию, но важно, чтобы она имела некоторый резонанс. Нужно для их планов. Приедут журналисты из других городов, сообщение передадут в национальных выпусках новостей. Дело серьезное, одним словом.
– Хотят показать, что новое правительство не ослабляет борьбу с мафией, что, напротив, борьба становится еще более интенсивной, передышки не будет…
– Монтальбано, что это с вами?
– Ничего, читаю заголовки послезавтрашних газет.
– Пресс-конференция запланирована на завтра в двенадцать. Хотел предупредить вас заранее.
– Благодарю вас, синьор начальник полиции, но я-то тут при чем?
– Монтальбано, я человек добрый и терпеливый, но до определенного предела. Вы тут при чем, и еще как при чем! Не ребячьтесь!
– И что я должен говорить?
– Да боже праведный! Скажете то, что написали в отчете.
– В котором?
– Я что-то не расслышал. Что вы сказали?
– Ничего.
– Постарайтесь говорить внятно, членораздельно, не глотайте слова, не сидите опустив голову как можно ниже. Ах да, руки. Решите раз и навсегда, куда их девать, и держите их там все время. Не делайте так, как в прошлый раз, когда корреспондент «Коррьере» во всеуслышанье предложил их вам отрезать, чтобы вы почувствовали себя непринужденно.
– А если у меня спросят?
– Конечно, у вас спросят, если выражаться вашим слогом. На то они и журналисты. Всего хорошего.
Слишком растревоженный случившимся и тем, что еще должно было случиться назавтра, он не мог усидеть в комиссариате. Вышел, завернул в свою обычную лавку, прихватил солидный кулек смеси из поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков и направился в сторону мола. Когда он оказался у подножия маяка и уже повернул, чтобы возвращаться назад, то столкнулся нос к носу с Эрнесто Бонфильо, владельцем турагенства и большим другом только что погибшего кавалера Мизураки.
– Можно еще что-нибудь сделать? – почти накинулся на него Бонфильо.
Монтальбано, который пытался вытащить кусочек арахиса, застрявший в зубах, поглядел на него остолбенело.
– Я спрашиваю, можно ли еще что-нибудь сделать, – повторил Бонфильо, в свой черед взглянув на него косо.
– Сделать в каком смысле?
– В смысле моего дорогого усопшего.
– Угощайтесь, – сказал комиссар, протягивая ему фунтик.
– Спасибо, – ответил тот, беря пригоршню семечек и орехов.
Пауза позволила Монтальбано получше сообразить, с кем он имеет дело: в придачу к братской дружбе, связывавшей его с кавалером, Бонфильо был человек, который исповедовал самые что ни на есть правые идеи, и с головой у него не все обстояло благополучно.
– Вы говорите о Мизураке?
– Нет, о моем дедушке.
– И что, по-вашему, должен делать я?
– Арестовать убийц. Это ваш долг.
– И кто будут эти гипотетические убийцы?
– Не будут, есть. Я имею в виду руководство провинциальной фракции этой партии, которая была недостойна иметь его в своих рядах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35