Разочарованный в сыне, измученный вечным страхом за жену, Алекси отдался работе с какой-то нечеловеческой страстью, поразившей даже его коллег. Быть может, в эти дни он впервые в жизни поверил, что именно ему удастся прославить свой институт.
Но поскольку, как всегда, сил его явно не хватало, он трудился как одержимый, а вечером мозг, разгоряченный непосильной работой, не давал ему уснуть. Алекси часами вертелся, не сознавая, что рядом, тоже без сна, в смертельном страхе, как бы он этого не заметил, лежит жена. И однажды он все-таки заметил. Вернее, не он, а его полное любви сердце — это оно первым прислушалось к бесшумному дыханию, угадало истину.
— Ты не спишь, Корнелия? — тихонько спросил Алекси.
— Только что проснулась, — солгала она.
Алекси не поверил. И внезапно в каком-то внутреннем потрясении осознал, что снова забыл о ней. Пораженный, он помолчал, а потом заговорил снова:
— Что с тобой, дорогая? Что тебя мучает?
Корнелия молчала. Алекси казалось, что она перестала дышать.
— Ты должна мне сказать, неужели не понимаешь? — умоляюще продолжал он. — Тебе самой станет легче, вот увидишь.
Всем сердцем почувствовала Корнелия его доброту и поняла, что больше не может молчать.
— Не знаю, Алекси, — беспомощно ответила она. — Я просто чувствую себя лишней в этой жизни. Лишней и никому не нужной. Я только отравляю тебе жизнь, мешаю, самым ужасным образом убиваю в тебе веру в себя.
— Но ты же прекрасно знаешь, что это не так! — горячо возразил Алекси. — Умоляю, скажи мне настоящую причину. Уж не в Несси ли все дело?
— Не знаю! — подавленно ответила Корнелия. — Ничего я не понимаю. Но это началось после его рождения.
— Что тебя в нем раздражает? Что тебе невыносимо?
— Я же говорю, Алекси, — не знаю. Может быть, его бесчувственность. Он не любит ни меня, ни тебя, ни даже себя самого. Он никого и ничего не любит… Разве это человек? Неужели это мы его породили? Просто не могу поверить. И это меня пугает, понимаешь?
— Глупости, милая! — воскликнул Алекси. — Уж это-то не должно тебя тревожить.
— Почему, Алекси? Прошу тебя, объясни.
— Но это же так просто, — ответил порядком приободрившийся Алекси. — Сама видишь, мальчик отличается невероятно сильным, исключительным умом. Пока, по крайней мере в этом возрасте, ум его доминирует над всем остальным. И подавляет своей мощью все: чувства, инстинкты, страсти. Они у него есть, только пока никак не могут проявиться.
— Не знаю! — ответила Корнелия. — Я думаю, он просто родился таким — бесчувственным.
— Нет, нет, это невозможно! — горячо возразил Алекси. — Ты же знаешь, что чувства пробуждаются намного медленней разума. То есть, я имею в виду, большие, сильные чувства. И к сожалению, гораздо быстрей увядают. Они пробудятся и у него, Корнелия, вот увидишь. Если разум — это и вправду свет, он укажет ему верный путь.
— Почему же разум, Алекси? — тихо сказала Корнелия. — Не помню, каким было мое чувство и когда оно родилось во мне. Но, увидев первый в своей жизни цветок, я уже твердо знала, что его люблю. И меня вовсе не интересовало, как он называется, где растет, сколько у него тычинок. Мне вполне хватало того, что это цветок.
— Не забывай, ты все-таки женщина, дорогая… Вот увидишь, он еще переменится.
— Может быть, — уныло сказала Корнелия. — Но все, что прорастает с трудом, обречено на малокровие и рано увядает.
Алекси знал, что она права. Но согласиться с ней — значило лишить ее последней надежды.
— И все-таки все зависит от почвы! — чуть не в отчаянии возразил он. — Только от почвы, Корнелия… На доброй почве все вырастает высоким и сильным…
Алекси даже не подозревал, насколько поможет Корнелии этот безнадежный разговор. Впервые за несколько месяцев в ее взгляде появился слабый блеск и даже, пожалуй, какая-то робкая надежда. Прошло еще несколько дней, и Корнелия снова взялась за лиру, тронула ее сильные, упругие струны, издававшие такие нежные звуки. Услышав их, Алекси понял, что перейден какой-то очень важный, может быть, роковой рубеж.
Так эта странная семья вновь зажила обычной будничной жизнью без каких-либо особых потрясений. Алекси все больше терял интерес к Несси, пока однажды не осознал, что и сам он тоже побаивается сына — вернее, не его, а ледяного взгляда и холодного равнодушия, с какими тот высказывал свои мысли и суждения. Казалось, между ними нет ничего общего, хотя они и были отец и сын. Несси все больше и больше читал, причем с какой-то невероятной быстротой. Порой, глядя, как мелькают под его рукой страницы, Алекси не без основания спрашивал себя, думает ли мальчик о том, что читает. Несси проглатывал книги одну за другой, но при этом ни одна жилка не трепетала на его красивом лице, ни одна самая слабая искорка не вспыхивала в глазах. Он был похож на змею, которая заглатывает мышей и лягушек без признака жадности или удовлетворения — просто чтобы набить ими желудок. Именно в это время встал вопрос о его образовании. Но как отдать его в школу, если по возрасту Несси подходил разве что для детского сада? Да и ученые мужи хорошо понимали, что такому мальчику тесны стены любой школы. Если так пойдет и дальше, в семь лет ему нужно будет поступать не в начальную школу, а прямо в университет. Но как, на основании каких документов? Кто выдаст ему аттестат? Ни заочное, ни частное обучение детей такого возраста законом не предусматривалось.
Доцент Колев взял на себя эстетическое воспитание Несси, не смущаясь тем, что такого предмета нет ни в одной учебной программе. Видно, тоже решил обогатить эту священную область новыми методами, итогом многолетних размышлений. И естественно — создать научный труд, долженствующий взбудоражить дремлющую педагогическую мысль. Доцент Колев прекрасно понимал, что опыт будет невероятно трудным, даже рискованным. Ведь воспитать гармонически развитую личность намного сложнее, чем изобрести какую-нибудь электронную машину. И все же молодой ученый даже представить себе не мог, какую несокрушимую железобетонную стену придется ему пробивать. Через несколько месяцев упорнейшей работы он вынужден был признать, что к «миру прекрасного» Несси просто-напросто не может иметь другого отношения, кроме презрительного.
Были и еще открытия, поразившие доцента и приведшие его в полное недоумение. Так, например, мальчик совершенно серьезно считал, что все, о чем написано в романах, имело место в действительности. Но это еще куда ни шло. Доцент Колев с изумлением обнаружил также, что Несси принимает показываемые по телевизору художественные фильмы за прямую передачу с места событий. А с тем, что называется «фильмовым временем», его могучий разум вообще не желал считаться. Факт, что некоторые герои старели у него на глазах, не производил на мальчика никакого впечатления.
Несси был страшно удивлен, когда молодой доцент объяснил ему, в чем тут дело. Все, что тот говорил о художественном вымысле, о его отличии от реальной действительности, показалось мальчику чистейшим обманом.
— Вымысел есть вымысел! — раздраженно возражал он. — Не может вымысел быть истиной. Это логический абсурд.
— Художественный вымысел — нечто большее, чем обычная реальность, — упорствовал доцент. — Это конденсированная истина.
— Глупости! — холодно ответил мальчик. — Истина одна, простая и неприкрашенная. Ваша конденсированная истина — уже не истина, а ложь.
Но доцент Колев не хотел сдаваться. На следующий день он принес две прекрасные цветные репродукции «Махи обнаженной» и «Махи одетой» Гойи. На них Несси соблаговолил взглянуть с некоторым интересом.
— Какая из двух картин тебе больше нравится? — спросил молодой доцент.
— Конечно, голая! — не задумываясь, ответил Несси.
— Да, все так и говорят, — довольно кивнул доцент. — А как ты думаешь, почему?
— Голая гораздо красивее.
— Так. А что здесь красивее, рисунок или женщина?
— Конечно, женщина.
— Видишь ли, Несси… Маха эта умерла очень давно, она — всего-навсего прах, и только. Логично?
— Вполне.
— Значит, это картина красивая, а не женщина.
— Не верю, — невозмутимо возразил мальчик. — Живая маха, наверное, была еще красивее.
— Почему ты так думаешь?
— Очень просто. Что лучше, эта репродукция или сама картина?
— Естественно, картина.
— Вот видите! Как может копия быть лучше оригинала?
Доцент Колев не собирался сдаваться, но упорство ему не помогло. Он даже представить себе не мог, какой ужас последует из всех этих эстетических разговоров. На следующий день Несси подошел к матери и спокойно сказал:
— Мама, я хочу увидеть голую женщину!
Как ни привыкла Корнелия к неожиданным выходкам сына, в первый момент она растерялась.
— Зачем?
— Просто так!.. Интересно.
— К сожалению, в моем распоряжении нет голых женщин, — враждебно ответила мать.
Но Несси совершенно не умел замечать подобных оттенков.
— Тогда возьми меня в баню, — сказал он.
— Детей туда не пускают.
— А Румена вчера водили. Он мне сам сказал.
— Румен еще маленький… Ты по сравнению с ним вон какой верзила! — уже с трудом скрывая ненависть, ответила мать.
Несси нахмурился.
— Тогда я хочу видеть тебя.
— Меня? — Корнелия задохнулась. — Я же тебе мать, скотина ты этакая!
— Подумаешь, мать! Что из того? Ты ведь такая же женщина, как другие?
Что-то оборвалось в душе Корнелии, кроткой, ласковой, доброй женщины, которая даже к фикусу относилась с нежностью, словно к человеку. Не помня себя, она схватила кухонный нож и подняла его над головой.
— Убирайся отсюда, ничтожество! — в исступлении закричала она. — Убирайся, или я тебя убью!..
Но Несси спокойно смотрел на нее своими ясными синими глазами. Вид у него был по-прежнему невозмутимый. Правда, необычное поведение матери удивило его, но не настолько, чтобы заставить отступить хоть на шаг. Так он никогда и не узнал, насколько, в сущности, в ту минуту был близок к смерти. Корнелия отшвырнула нож и как безумная, с глухим рыданием бросилась прочь из комнаты.
В тот вечер Алекси вернулся домой довольно поздно. Он был приглашен на ужин с иностранцами, куда нельзя было не пойти. Раздевшись в темноте, он торопливо нырнул под одеяло.
— Спишь, Корнелия? — спросил он тихо.
— Не сплю, — непривычно ясным и твердым голосом ответила она.
Алекси сразу понял — произошло что-то ужасное.
— Что с тобой? — вскинулся он. — Что случилось?
— Теперь я знаю, Алекси!.. Мы родили не человека, мы родили чудовище! Какого-то огромного белого ящера!
— Ведь мы же договорились, Корнелия… — неуверенно возразил он.
— Да, он чудовище! — продолжала она задыхаясь. — Мы в этом виноваты, Алекси, мы и должны его убить.
— Ты с ума сошла! — Алекси мгновенно протрезвел.
— Да, сошла! Я сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая! — слабеющим голосом всхлипывала несчастная женщина.
В ту ночь Алекси не понял, что это была правда. Через два дня Корнелия повесилась. Алекси был на работе, но словно бы почувствовал миг, когда остановилось ее сердце. Казалось, какая-то тень прошла сквозь его душу. Он испуганно поднял голову. Ничего, самый обычный день. Никого нет. Весеннее солнце мягким спокойным светом заливает кабинет, за окнами еле заметно покачиваются зеленые верхушки двух тополей… Алекси вскочил и бросился из комнаты. Потом он никогда не мог вспомнить, как добрался домой. Нервно позвонил, но за дверью было тихо. Не было слышно мягких, знакомых шагов жены. Тревога душила его. Прежде чем найти ключи, он два раза обшарил карманы.
— Корнелия! — крикнул он еще в прихожей.
Никто не ответил. Он обошел холл, спальню, в последней надежде заглянул в пустую неприбранную кухню. Наконец нашел ее в ванной — посиневшую, застывшую, страшную. В ночной рубашке, босая, она висела на белом шелковом шнуре от своего японского кимоно. Померкшие глаза смотрели прямо на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Но поскольку, как всегда, сил его явно не хватало, он трудился как одержимый, а вечером мозг, разгоряченный непосильной работой, не давал ему уснуть. Алекси часами вертелся, не сознавая, что рядом, тоже без сна, в смертельном страхе, как бы он этого не заметил, лежит жена. И однажды он все-таки заметил. Вернее, не он, а его полное любви сердце — это оно первым прислушалось к бесшумному дыханию, угадало истину.
— Ты не спишь, Корнелия? — тихонько спросил Алекси.
— Только что проснулась, — солгала она.
Алекси не поверил. И внезапно в каком-то внутреннем потрясении осознал, что снова забыл о ней. Пораженный, он помолчал, а потом заговорил снова:
— Что с тобой, дорогая? Что тебя мучает?
Корнелия молчала. Алекси казалось, что она перестала дышать.
— Ты должна мне сказать, неужели не понимаешь? — умоляюще продолжал он. — Тебе самой станет легче, вот увидишь.
Всем сердцем почувствовала Корнелия его доброту и поняла, что больше не может молчать.
— Не знаю, Алекси, — беспомощно ответила она. — Я просто чувствую себя лишней в этой жизни. Лишней и никому не нужной. Я только отравляю тебе жизнь, мешаю, самым ужасным образом убиваю в тебе веру в себя.
— Но ты же прекрасно знаешь, что это не так! — горячо возразил Алекси. — Умоляю, скажи мне настоящую причину. Уж не в Несси ли все дело?
— Не знаю! — подавленно ответила Корнелия. — Ничего я не понимаю. Но это началось после его рождения.
— Что тебя в нем раздражает? Что тебе невыносимо?
— Я же говорю, Алекси, — не знаю. Может быть, его бесчувственность. Он не любит ни меня, ни тебя, ни даже себя самого. Он никого и ничего не любит… Разве это человек? Неужели это мы его породили? Просто не могу поверить. И это меня пугает, понимаешь?
— Глупости, милая! — воскликнул Алекси. — Уж это-то не должно тебя тревожить.
— Почему, Алекси? Прошу тебя, объясни.
— Но это же так просто, — ответил порядком приободрившийся Алекси. — Сама видишь, мальчик отличается невероятно сильным, исключительным умом. Пока, по крайней мере в этом возрасте, ум его доминирует над всем остальным. И подавляет своей мощью все: чувства, инстинкты, страсти. Они у него есть, только пока никак не могут проявиться.
— Не знаю! — ответила Корнелия. — Я думаю, он просто родился таким — бесчувственным.
— Нет, нет, это невозможно! — горячо возразил Алекси. — Ты же знаешь, что чувства пробуждаются намного медленней разума. То есть, я имею в виду, большие, сильные чувства. И к сожалению, гораздо быстрей увядают. Они пробудятся и у него, Корнелия, вот увидишь. Если разум — это и вправду свет, он укажет ему верный путь.
— Почему же разум, Алекси? — тихо сказала Корнелия. — Не помню, каким было мое чувство и когда оно родилось во мне. Но, увидев первый в своей жизни цветок, я уже твердо знала, что его люблю. И меня вовсе не интересовало, как он называется, где растет, сколько у него тычинок. Мне вполне хватало того, что это цветок.
— Не забывай, ты все-таки женщина, дорогая… Вот увидишь, он еще переменится.
— Может быть, — уныло сказала Корнелия. — Но все, что прорастает с трудом, обречено на малокровие и рано увядает.
Алекси знал, что она права. Но согласиться с ней — значило лишить ее последней надежды.
— И все-таки все зависит от почвы! — чуть не в отчаянии возразил он. — Только от почвы, Корнелия… На доброй почве все вырастает высоким и сильным…
Алекси даже не подозревал, насколько поможет Корнелии этот безнадежный разговор. Впервые за несколько месяцев в ее взгляде появился слабый блеск и даже, пожалуй, какая-то робкая надежда. Прошло еще несколько дней, и Корнелия снова взялась за лиру, тронула ее сильные, упругие струны, издававшие такие нежные звуки. Услышав их, Алекси понял, что перейден какой-то очень важный, может быть, роковой рубеж.
Так эта странная семья вновь зажила обычной будничной жизнью без каких-либо особых потрясений. Алекси все больше терял интерес к Несси, пока однажды не осознал, что и сам он тоже побаивается сына — вернее, не его, а ледяного взгляда и холодного равнодушия, с какими тот высказывал свои мысли и суждения. Казалось, между ними нет ничего общего, хотя они и были отец и сын. Несси все больше и больше читал, причем с какой-то невероятной быстротой. Порой, глядя, как мелькают под его рукой страницы, Алекси не без основания спрашивал себя, думает ли мальчик о том, что читает. Несси проглатывал книги одну за другой, но при этом ни одна жилка не трепетала на его красивом лице, ни одна самая слабая искорка не вспыхивала в глазах. Он был похож на змею, которая заглатывает мышей и лягушек без признака жадности или удовлетворения — просто чтобы набить ими желудок. Именно в это время встал вопрос о его образовании. Но как отдать его в школу, если по возрасту Несси подходил разве что для детского сада? Да и ученые мужи хорошо понимали, что такому мальчику тесны стены любой школы. Если так пойдет и дальше, в семь лет ему нужно будет поступать не в начальную школу, а прямо в университет. Но как, на основании каких документов? Кто выдаст ему аттестат? Ни заочное, ни частное обучение детей такого возраста законом не предусматривалось.
Доцент Колев взял на себя эстетическое воспитание Несси, не смущаясь тем, что такого предмета нет ни в одной учебной программе. Видно, тоже решил обогатить эту священную область новыми методами, итогом многолетних размышлений. И естественно — создать научный труд, долженствующий взбудоражить дремлющую педагогическую мысль. Доцент Колев прекрасно понимал, что опыт будет невероятно трудным, даже рискованным. Ведь воспитать гармонически развитую личность намного сложнее, чем изобрести какую-нибудь электронную машину. И все же молодой ученый даже представить себе не мог, какую несокрушимую железобетонную стену придется ему пробивать. Через несколько месяцев упорнейшей работы он вынужден был признать, что к «миру прекрасного» Несси просто-напросто не может иметь другого отношения, кроме презрительного.
Были и еще открытия, поразившие доцента и приведшие его в полное недоумение. Так, например, мальчик совершенно серьезно считал, что все, о чем написано в романах, имело место в действительности. Но это еще куда ни шло. Доцент Колев с изумлением обнаружил также, что Несси принимает показываемые по телевизору художественные фильмы за прямую передачу с места событий. А с тем, что называется «фильмовым временем», его могучий разум вообще не желал считаться. Факт, что некоторые герои старели у него на глазах, не производил на мальчика никакого впечатления.
Несси был страшно удивлен, когда молодой доцент объяснил ему, в чем тут дело. Все, что тот говорил о художественном вымысле, о его отличии от реальной действительности, показалось мальчику чистейшим обманом.
— Вымысел есть вымысел! — раздраженно возражал он. — Не может вымысел быть истиной. Это логический абсурд.
— Художественный вымысел — нечто большее, чем обычная реальность, — упорствовал доцент. — Это конденсированная истина.
— Глупости! — холодно ответил мальчик. — Истина одна, простая и неприкрашенная. Ваша конденсированная истина — уже не истина, а ложь.
Но доцент Колев не хотел сдаваться. На следующий день он принес две прекрасные цветные репродукции «Махи обнаженной» и «Махи одетой» Гойи. На них Несси соблаговолил взглянуть с некоторым интересом.
— Какая из двух картин тебе больше нравится? — спросил молодой доцент.
— Конечно, голая! — не задумываясь, ответил Несси.
— Да, все так и говорят, — довольно кивнул доцент. — А как ты думаешь, почему?
— Голая гораздо красивее.
— Так. А что здесь красивее, рисунок или женщина?
— Конечно, женщина.
— Видишь ли, Несси… Маха эта умерла очень давно, она — всего-навсего прах, и только. Логично?
— Вполне.
— Значит, это картина красивая, а не женщина.
— Не верю, — невозмутимо возразил мальчик. — Живая маха, наверное, была еще красивее.
— Почему ты так думаешь?
— Очень просто. Что лучше, эта репродукция или сама картина?
— Естественно, картина.
— Вот видите! Как может копия быть лучше оригинала?
Доцент Колев не собирался сдаваться, но упорство ему не помогло. Он даже представить себе не мог, какой ужас последует из всех этих эстетических разговоров. На следующий день Несси подошел к матери и спокойно сказал:
— Мама, я хочу увидеть голую женщину!
Как ни привыкла Корнелия к неожиданным выходкам сына, в первый момент она растерялась.
— Зачем?
— Просто так!.. Интересно.
— К сожалению, в моем распоряжении нет голых женщин, — враждебно ответила мать.
Но Несси совершенно не умел замечать подобных оттенков.
— Тогда возьми меня в баню, — сказал он.
— Детей туда не пускают.
— А Румена вчера водили. Он мне сам сказал.
— Румен еще маленький… Ты по сравнению с ним вон какой верзила! — уже с трудом скрывая ненависть, ответила мать.
Несси нахмурился.
— Тогда я хочу видеть тебя.
— Меня? — Корнелия задохнулась. — Я же тебе мать, скотина ты этакая!
— Подумаешь, мать! Что из того? Ты ведь такая же женщина, как другие?
Что-то оборвалось в душе Корнелии, кроткой, ласковой, доброй женщины, которая даже к фикусу относилась с нежностью, словно к человеку. Не помня себя, она схватила кухонный нож и подняла его над головой.
— Убирайся отсюда, ничтожество! — в исступлении закричала она. — Убирайся, или я тебя убью!..
Но Несси спокойно смотрел на нее своими ясными синими глазами. Вид у него был по-прежнему невозмутимый. Правда, необычное поведение матери удивило его, но не настолько, чтобы заставить отступить хоть на шаг. Так он никогда и не узнал, насколько, в сущности, в ту минуту был близок к смерти. Корнелия отшвырнула нож и как безумная, с глухим рыданием бросилась прочь из комнаты.
В тот вечер Алекси вернулся домой довольно поздно. Он был приглашен на ужин с иностранцами, куда нельзя было не пойти. Раздевшись в темноте, он торопливо нырнул под одеяло.
— Спишь, Корнелия? — спросил он тихо.
— Не сплю, — непривычно ясным и твердым голосом ответила она.
Алекси сразу понял — произошло что-то ужасное.
— Что с тобой? — вскинулся он. — Что случилось?
— Теперь я знаю, Алекси!.. Мы родили не человека, мы родили чудовище! Какого-то огромного белого ящера!
— Ведь мы же договорились, Корнелия… — неуверенно возразил он.
— Да, он чудовище! — продолжала она задыхаясь. — Мы в этом виноваты, Алекси, мы и должны его убить.
— Ты с ума сошла! — Алекси мгновенно протрезвел.
— Да, сошла! Я сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая! — слабеющим голосом всхлипывала несчастная женщина.
В ту ночь Алекси не понял, что это была правда. Через два дня Корнелия повесилась. Алекси был на работе, но словно бы почувствовал миг, когда остановилось ее сердце. Казалось, какая-то тень прошла сквозь его душу. Он испуганно поднял голову. Ничего, самый обычный день. Никого нет. Весеннее солнце мягким спокойным светом заливает кабинет, за окнами еле заметно покачиваются зеленые верхушки двух тополей… Алекси вскочил и бросился из комнаты. Потом он никогда не мог вспомнить, как добрался домой. Нервно позвонил, но за дверью было тихо. Не было слышно мягких, знакомых шагов жены. Тревога душила его. Прежде чем найти ключи, он два раза обшарил карманы.
— Корнелия! — крикнул он еще в прихожей.
Никто не ответил. Он обошел холл, спальню, в последней надежде заглянул в пустую неприбранную кухню. Наконец нашел ее в ванной — посиневшую, застывшую, страшную. В ночной рубашке, босая, она висела на белом шелковом шнуре от своего японского кимоно. Померкшие глаза смотрели прямо на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18