Или не можешь? Обветшал?
– Почему не могу? – обиделся старик. – Могу. Он спустил ноги с кровати, нашаркал тапочки, поднялся, держась за стену.
– Орел, – сказал парень. – Смотри не улети… Сам оденешься или помочь?
– Что я тебе, инвалид? – ворчал старик и целенаправленно двигался к стулу, где с вечера оставил одежду.
– Ты мне не инвалид, – согласился парень. – Ты мне для одного дела нужен. Я к тебе первому пришел, с тебя начал, тобой и закончу. Понял?
Старик был занят снайперской работой: целился ногой в брючину, боялся промазать. Поэтому парня он слушал вполуха и ничего не понял. Так и сообщил:
– Не понял я ничего.
– И не надо, – почему-то обрадовался парень. – Не для того говорено…
Старик наконец справился с брюками, одолел рубаху, теперь вольно ему было отвлечься от сложного процесса утреннего одевания, затаенная доселе мысль вырвалась на свободу:
– Слушай, парень, раз ты не вор, то кто? Может, слесарь?
– Если не вор, то слесарь. Логично, – одобрил мысль парень, но от прямого ответа уклонился: – А ты что, заявку в домоуправление давал? Унитаз барахлит? Краны подтекают? Это мы враз…
И немедля умчался в ванную, любезно совмещенную с сортиром, и уже гремел там чем-то, пускал воду, чмокал в раковине резиновой прочищалкой, которая, по всей вероятности, имеет определенное название, но автор его не знает. В чем кается.
Старик, малость ошарашенный космическими скоростями гостя, постоял в раздумьях, стронулся с места, добрался до ванны, а парень-то все закончил, краны завернул, «чмокалку» под ванну закинул.
– Шабаш контора, – сказал.
– Погоди, шальной, – старик не поспевал за действиями парня, а уж за мышлением его – тем более, и от того начинал чуток злиться: торопыга, мол, стрекозел сопливый, не дослушает толком, мчит, сломя голову, а куда мчит, зачем? – Я тебе о кранах слово сказал? Не сказал. В порядке у меня краны, зря крутил. У меня вон приемник барахлить начал, шумы какие-то на коротковолновом диапазоне, отстроиться никак не могу. Сумеешь, слесарь?
– На коротковолновом? Это нам семечки! – победно хохотнул парень и тут же слинял из ванной, будто и не было его. В одной фантастической книжке – старик помнил – подобный эффект назывался нуль-транспортировкой. Да и как иначе обозвать сей факт, если старик только на дверь глянул, а из комнаты уже доносился ернический говорок парня: – А ты, отец, жох, жох, короткие волны ему подавай… Небось вражеские голоса ловишь, а, старый? А ты «Маячок», «Маячок», он на длинных фурычит, и представь – без никакой отстройки…
– Дурак ты! – легонько ругнулся старик. – Балаболка дешевая… – опять тронулся догонять парня, даже о чае забыл – так ему гость голову заморочил. Шел по стеночке – по утрам ноги плохо слушались, слабость в них какая-то жила, будто не кровь текла по жилам, а воздух. – Вражеские голоса я слушаю, как же… Я против них, гадов, четыре года, от звонка до звонка, ста километров до Берлина не дошел… Буду я их слушать, щас, разбежался… Делать мне больше нечего…
– Извини, отец, глупо пошутил, – парень стоял у тумбочки, а на ней, на связанной женой-покойницей кружевной салфетке, чистым стереоголосом орал подарок из Африки, бодрым стереоголосом певца-лауреата сообщал о его любви к созидательному труду. – А хочешь – так, – парень чуть тронул ручку настройки, и лауреата сменил целый зарубежный ансамбль, и тоже – безо всяких шумов, без хрипа с сипом. – Или так, – и радостная дикторша, обнадежила: «Сегодня в столице будет теплая погода без осадков, температура днем восемнадцать – двадцать градусов».
– Неужто починил? – изумился старик.
– Фирма веников не вяжет, – сказал парень и выключил приемник. – Еще претензии имеются?
– Вроде нет…
– А раз нет, сядем. Разговор будет, – парень уселся на венский стул верхом, как на коня, из заднего кармана джинсов достал сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его. Листок – заметил старик – весь исписан был.
– Сядь, сядь, нет правды в ногах, нет ее и выше. Слушай сюда… Твоя фамилия Коновалов, так?
Точно, слесарь, подумал старик, усаживаясь на диван, иначе откуда ему фамилию знать?
– Ну, – подтвердил.
– Павел Сергеевич?
– И тут попал.
– Я тебе, Пал Сергеич, буду фамилии называть, а ты отвечай: слышал о таких или не слышал. Первая: супруги Стеценко.
– Это какие же Стеценко? – призадумался старик. – Из второго подъезда, что ли? «Жигуль» у них синий, да… Этих знаю. Сам-то он где-то по торговой части, товаровед, кажется, из начальников, а жена – учительница, химию в нашей школе преподает. Моя Соня-покойница поговорить с ней любила.
– Про химию?
– Почему про химию? Про жизнь.
– Хорошие люди?
– Обыкновенные. Живут, другие не мешают… Соня как-то деньги дома забыла, а в овощном помидоры давали, так химичка ей трешку одолжила.
– Вернули?
– Трешку-то? А как же! В тот же день. Соня и сходила.
– Значит, говоришь, другим не мешают?
– Не мешают. А чего? Вон, трешку одолжили…
– Большое дело, – то ли всерьез, то ли с издевкой сказал парень и что-то пометил на листке шариковым карандашиком. – Подавший вовремя подает вдвое… Ладно, поехали дальше. Пахомов Семен, пятьдесят седьмого года рождения, Пахомова Ирина, шестьдесят первого.
Старик оживился:
– Сеньку знаю. Сеньку все знают. Я еще мать его помню, Анну Петровну, святая тетка была. Муж у нее по пьяному делу под машину попал – ну, насмерть. В шестьдесят первом вроде?.. Ага, тогда Сеньке как раз четыре стукнуло… Анна его тянула-тянула, на трех работах работала, уборщицей. А что? Тяжко, конечно, а ведь под две сотни в месяц выходило. Это теперь двести целковых – тьфу, а тогда – ба-альшие деньги. Сенька не хуже других одевался, ел, пил…
– Пил? – быстро спросил парень.
– Лимонад. Это потом он за крепкое взялся. За крепкое – крепко… – старик засмеялся неожиданному каламбуру, но парень вежливо перебил:
– Короче, Пал Сергеич, время ограничено.
– У меня не ограничено, – будто бы обиделся старик, а на самом деле ничуть не обиделся: просто так огрызнулся, для проформы, чтоб не давать спуску нахальному слесарю. – И у Сеньки не ограничено. Он, как выпьет, сразу во двор. И ля-ля, и ля-ля – с кем ни попадя. Известно: у пьяного язык без костей. Ирка за ним: «Сеня, пойдем домой, Сеня, пойдем домой». Где там!
– Бьет?
– Ирку-то? Этого нет. Любит ее до потери пульса. Сам говорил…
– И все знают, что пьет?
– Знают.
– И ни гу-гу?
– А чего гу-гу? Нынче он куда меньше засаживает, государство позаботилось, позакрывало шалманы-то.
– А если б не государство, так и помалкивали бы?
– Чего ж зря встревать?
– Позиция… – протянул парень и опять карандашом на бумажке черкнул. – Так. Следующий. Топорин Андрей Андреевич.
– Хороший человек, – быстро сказал старик. – Солидный. Профессор. Книги по истории пишет. Я, когда покрепче был, за их «Волгой» ухаживал: масло там, клапана, фильтры. Сейчас не могу, силы не те… А он, Андрей Андреевич, хоть и ровесник мой, а живчик, сам машину водит, лекции читает… Я вот тоже историей интересуюсь, так он мне свою книгу подарил, с надписью, – старик сделал попытку встать, добраться до книжного шкафа и предъявить парню означенный том, но парень интереса не проявил.
– На фиг мне его книга, – грубо заявил. – Сиди, отец, не прыгай, у меня еще вопросы есть. Внука его знаешь?
– Павлика? Вежливый, здоровается всегда…
– И все?
– А что еще? Ему под двадцать, мне под восемьдесят, здоровается – и ладно.
– Ладно так ладно, – засмеялся парень, сложил листок, сунул в карман, встал. – Все. Допрос окончен. Вы свободны, свидетель Коновалов.
– Погоди, постой, – старик неожиданно резко – собеседник славный, похоже, утекал! – вскочил, цапнул парня за локоть. – Ты из милиции, точно!
– Ну ты, дед, даешь! – парень легко высвободил локоть. – Сначала вор, а теперь милиционер. Вот слесарь – это еще туда-сюда, давай на слесаре остановимся. И тебе понятно, и мне спокойно… А ты времени не теряй, завтракай – и во двор. Дыши кислородом, думай о возвышенном. Хочешь – об истории. Вот тебе, кстати, тема для размышлений: почему при Екатерине Второй люди ходили вверх головой? – засмеялся шутке и к выходу направился. Но вдруг притормозил, посмотрел на вконец растерянного старика. Сказал серьезно: – Да, про мелочишку забыл. Ноги у тебя болеть не станут. И сердчишко малость притихнет. Так что пользуйся, живи, не жалей себя. Себя жалеть – пустое дело. Вот других… – не закончил, открыл рывком дверь.
Старик совсем растерялся – и от царских обещаний парня, и, главное, от того, что он уходил, спешил, уж и на лестничную площадку одной ногой вторгся. Любой вопрос: чем бы ни задержать – лишь бы задержать! Успел вслед – жалобно так:
– Может, ты доктор?
– А что? – парню, похоже, домысел по душе пришелся. – Может, и доктор. Чиним-лечим, хвастать нечем… – и вдруг сжалился над стариком: – Не горюй, отец, еще увидимся. Я же сказал: с тебя начал, тобой и закончу.
– Чего начал-то?
– Чего начал, того тебе знать не надо, – наставительно сказал парень. – А почему с тебя – объясню. Хороший ты человек, Пал Сергеич.
– Ну уж, – почему-то сконфузился старик, хотя и приятна была ему похвала парня. – Хотя оно конечно: жизнь прожил, зла никому не делал…
Старик вспомнил Соню-покойницу. Это ее слова, в больнице она умирала, понимала, что умирает, тогда и сказала старику: «Жизнь прожила, зла никому не делала».
– Зла не делать – это пустое. Это из серии: «Моя хата с краю», – сказал парень. – Я тебя. Пал Сергеич, хорошим потому назвал, что ты и о добре не забывал.
– Это когда же? – искренне удивился старик. – О каком добре? Ты чего несешь?
– Что несу – все мое, – хохотнул парень. – Не морочь себе голову, отец, живи, говорю, – и хлопнул дверью.
Был – и нет его. Ну, точно нуль-транспортировка! Старик по инерции шагнул за ним – звать-то, звать его как, не спросил, дурак старый! – уперся руками в закрытую дверь и вдруг ощутил, что стоит прочно, уверенно стоит, не как давеча, когда ноги, как мягкие воздушные шарики, по полу волочились. А сейчас – как новые, не соврал парень. Притопнул даже: не болят – и все.
Время к одиннадцати подкатило, у школьников образовалась переменка – короткая, на десять минут всего. Но и десять минут – срок, если его с толком провести. В школьном дворе, отделенном от общего зеленым реечным забором, октябрятская малышня гоняла в салки, потные от обилия знаний пионеры играли в интеллектуального «жучка», похожие на стюардесс старшеклассницы в синих приталенных пиджачках чинно гуляли, решали, должно быть, проблемы любви и дружбы – любовь приятней дружбы, какие уж тут сомнения! – а их великовозрастные однокашники, не страшась педсоветов, привычно дымили «Явой» и «Столичными». Можно сказать, изображали взрослых; Но сказать так – значит соврать, ибо они уже были взрослыми , ладно – не по уму, зато – по виду. Этакие дяденьки, по недоразумению надевшие кургузые форменные куртки.
Конечно же, автору никак не нравится, что подрастающее поколение, надежда нации, с юных лет травит себя вредным для здоровья никотином. Но как, посоветуйте, с этим бороться? Отнимать сигареты? Новые купят, карманные деньги у всех водятся. Пороть? Попробуй справься с такими, уложи их поперек лавки! Читать лекции о вреде курения? Они такими лекциями по горло сыты, ни одну на веру не принимают, а понадобится – сами произнесут и сигареткой переложат. Демагогия – грустный знак времени… Помнится автору, отец поймал его, тринадцатилетнего, за тайным курением, скандалить не стал, а взял сыночка «на слабо», заставил его выкурить целую пачку, двадцать сигарет «Новость» подряд. Результаты были ох как печальны, не стоит о них… Но это – мера негуманная, несовременная, никак не совместима с нынешним понятием о правильном воспитании!
Так что вот вам проблема – почище любви и дружбы.
Парень вышел из подъезда, немедленно заметил курильщиков, оккупировавших лавочку возле песочницы, и подошел к ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Почему не могу? – обиделся старик. – Могу. Он спустил ноги с кровати, нашаркал тапочки, поднялся, держась за стену.
– Орел, – сказал парень. – Смотри не улети… Сам оденешься или помочь?
– Что я тебе, инвалид? – ворчал старик и целенаправленно двигался к стулу, где с вечера оставил одежду.
– Ты мне не инвалид, – согласился парень. – Ты мне для одного дела нужен. Я к тебе первому пришел, с тебя начал, тобой и закончу. Понял?
Старик был занят снайперской работой: целился ногой в брючину, боялся промазать. Поэтому парня он слушал вполуха и ничего не понял. Так и сообщил:
– Не понял я ничего.
– И не надо, – почему-то обрадовался парень. – Не для того говорено…
Старик наконец справился с брюками, одолел рубаху, теперь вольно ему было отвлечься от сложного процесса утреннего одевания, затаенная доселе мысль вырвалась на свободу:
– Слушай, парень, раз ты не вор, то кто? Может, слесарь?
– Если не вор, то слесарь. Логично, – одобрил мысль парень, но от прямого ответа уклонился: – А ты что, заявку в домоуправление давал? Унитаз барахлит? Краны подтекают? Это мы враз…
И немедля умчался в ванную, любезно совмещенную с сортиром, и уже гремел там чем-то, пускал воду, чмокал в раковине резиновой прочищалкой, которая, по всей вероятности, имеет определенное название, но автор его не знает. В чем кается.
Старик, малость ошарашенный космическими скоростями гостя, постоял в раздумьях, стронулся с места, добрался до ванны, а парень-то все закончил, краны завернул, «чмокалку» под ванну закинул.
– Шабаш контора, – сказал.
– Погоди, шальной, – старик не поспевал за действиями парня, а уж за мышлением его – тем более, и от того начинал чуток злиться: торопыга, мол, стрекозел сопливый, не дослушает толком, мчит, сломя голову, а куда мчит, зачем? – Я тебе о кранах слово сказал? Не сказал. В порядке у меня краны, зря крутил. У меня вон приемник барахлить начал, шумы какие-то на коротковолновом диапазоне, отстроиться никак не могу. Сумеешь, слесарь?
– На коротковолновом? Это нам семечки! – победно хохотнул парень и тут же слинял из ванной, будто и не было его. В одной фантастической книжке – старик помнил – подобный эффект назывался нуль-транспортировкой. Да и как иначе обозвать сей факт, если старик только на дверь глянул, а из комнаты уже доносился ернический говорок парня: – А ты, отец, жох, жох, короткие волны ему подавай… Небось вражеские голоса ловишь, а, старый? А ты «Маячок», «Маячок», он на длинных фурычит, и представь – без никакой отстройки…
– Дурак ты! – легонько ругнулся старик. – Балаболка дешевая… – опять тронулся догонять парня, даже о чае забыл – так ему гость голову заморочил. Шел по стеночке – по утрам ноги плохо слушались, слабость в них какая-то жила, будто не кровь текла по жилам, а воздух. – Вражеские голоса я слушаю, как же… Я против них, гадов, четыре года, от звонка до звонка, ста километров до Берлина не дошел… Буду я их слушать, щас, разбежался… Делать мне больше нечего…
– Извини, отец, глупо пошутил, – парень стоял у тумбочки, а на ней, на связанной женой-покойницей кружевной салфетке, чистым стереоголосом орал подарок из Африки, бодрым стереоголосом певца-лауреата сообщал о его любви к созидательному труду. – А хочешь – так, – парень чуть тронул ручку настройки, и лауреата сменил целый зарубежный ансамбль, и тоже – безо всяких шумов, без хрипа с сипом. – Или так, – и радостная дикторша, обнадежила: «Сегодня в столице будет теплая погода без осадков, температура днем восемнадцать – двадцать градусов».
– Неужто починил? – изумился старик.
– Фирма веников не вяжет, – сказал парень и выключил приемник. – Еще претензии имеются?
– Вроде нет…
– А раз нет, сядем. Разговор будет, – парень уселся на венский стул верхом, как на коня, из заднего кармана джинсов достал сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его. Листок – заметил старик – весь исписан был.
– Сядь, сядь, нет правды в ногах, нет ее и выше. Слушай сюда… Твоя фамилия Коновалов, так?
Точно, слесарь, подумал старик, усаживаясь на диван, иначе откуда ему фамилию знать?
– Ну, – подтвердил.
– Павел Сергеевич?
– И тут попал.
– Я тебе, Пал Сергеич, буду фамилии называть, а ты отвечай: слышал о таких или не слышал. Первая: супруги Стеценко.
– Это какие же Стеценко? – призадумался старик. – Из второго подъезда, что ли? «Жигуль» у них синий, да… Этих знаю. Сам-то он где-то по торговой части, товаровед, кажется, из начальников, а жена – учительница, химию в нашей школе преподает. Моя Соня-покойница поговорить с ней любила.
– Про химию?
– Почему про химию? Про жизнь.
– Хорошие люди?
– Обыкновенные. Живут, другие не мешают… Соня как-то деньги дома забыла, а в овощном помидоры давали, так химичка ей трешку одолжила.
– Вернули?
– Трешку-то? А как же! В тот же день. Соня и сходила.
– Значит, говоришь, другим не мешают?
– Не мешают. А чего? Вон, трешку одолжили…
– Большое дело, – то ли всерьез, то ли с издевкой сказал парень и что-то пометил на листке шариковым карандашиком. – Подавший вовремя подает вдвое… Ладно, поехали дальше. Пахомов Семен, пятьдесят седьмого года рождения, Пахомова Ирина, шестьдесят первого.
Старик оживился:
– Сеньку знаю. Сеньку все знают. Я еще мать его помню, Анну Петровну, святая тетка была. Муж у нее по пьяному делу под машину попал – ну, насмерть. В шестьдесят первом вроде?.. Ага, тогда Сеньке как раз четыре стукнуло… Анна его тянула-тянула, на трех работах работала, уборщицей. А что? Тяжко, конечно, а ведь под две сотни в месяц выходило. Это теперь двести целковых – тьфу, а тогда – ба-альшие деньги. Сенька не хуже других одевался, ел, пил…
– Пил? – быстро спросил парень.
– Лимонад. Это потом он за крепкое взялся. За крепкое – крепко… – старик засмеялся неожиданному каламбуру, но парень вежливо перебил:
– Короче, Пал Сергеич, время ограничено.
– У меня не ограничено, – будто бы обиделся старик, а на самом деле ничуть не обиделся: просто так огрызнулся, для проформы, чтоб не давать спуску нахальному слесарю. – И у Сеньки не ограничено. Он, как выпьет, сразу во двор. И ля-ля, и ля-ля – с кем ни попадя. Известно: у пьяного язык без костей. Ирка за ним: «Сеня, пойдем домой, Сеня, пойдем домой». Где там!
– Бьет?
– Ирку-то? Этого нет. Любит ее до потери пульса. Сам говорил…
– И все знают, что пьет?
– Знают.
– И ни гу-гу?
– А чего гу-гу? Нынче он куда меньше засаживает, государство позаботилось, позакрывало шалманы-то.
– А если б не государство, так и помалкивали бы?
– Чего ж зря встревать?
– Позиция… – протянул парень и опять карандашом на бумажке черкнул. – Так. Следующий. Топорин Андрей Андреевич.
– Хороший человек, – быстро сказал старик. – Солидный. Профессор. Книги по истории пишет. Я, когда покрепче был, за их «Волгой» ухаживал: масло там, клапана, фильтры. Сейчас не могу, силы не те… А он, Андрей Андреевич, хоть и ровесник мой, а живчик, сам машину водит, лекции читает… Я вот тоже историей интересуюсь, так он мне свою книгу подарил, с надписью, – старик сделал попытку встать, добраться до книжного шкафа и предъявить парню означенный том, но парень интереса не проявил.
– На фиг мне его книга, – грубо заявил. – Сиди, отец, не прыгай, у меня еще вопросы есть. Внука его знаешь?
– Павлика? Вежливый, здоровается всегда…
– И все?
– А что еще? Ему под двадцать, мне под восемьдесят, здоровается – и ладно.
– Ладно так ладно, – засмеялся парень, сложил листок, сунул в карман, встал. – Все. Допрос окончен. Вы свободны, свидетель Коновалов.
– Погоди, постой, – старик неожиданно резко – собеседник славный, похоже, утекал! – вскочил, цапнул парня за локоть. – Ты из милиции, точно!
– Ну ты, дед, даешь! – парень легко высвободил локоть. – Сначала вор, а теперь милиционер. Вот слесарь – это еще туда-сюда, давай на слесаре остановимся. И тебе понятно, и мне спокойно… А ты времени не теряй, завтракай – и во двор. Дыши кислородом, думай о возвышенном. Хочешь – об истории. Вот тебе, кстати, тема для размышлений: почему при Екатерине Второй люди ходили вверх головой? – засмеялся шутке и к выходу направился. Но вдруг притормозил, посмотрел на вконец растерянного старика. Сказал серьезно: – Да, про мелочишку забыл. Ноги у тебя болеть не станут. И сердчишко малость притихнет. Так что пользуйся, живи, не жалей себя. Себя жалеть – пустое дело. Вот других… – не закончил, открыл рывком дверь.
Старик совсем растерялся – и от царских обещаний парня, и, главное, от того, что он уходил, спешил, уж и на лестничную площадку одной ногой вторгся. Любой вопрос: чем бы ни задержать – лишь бы задержать! Успел вслед – жалобно так:
– Может, ты доктор?
– А что? – парню, похоже, домысел по душе пришелся. – Может, и доктор. Чиним-лечим, хвастать нечем… – и вдруг сжалился над стариком: – Не горюй, отец, еще увидимся. Я же сказал: с тебя начал, тобой и закончу.
– Чего начал-то?
– Чего начал, того тебе знать не надо, – наставительно сказал парень. – А почему с тебя – объясню. Хороший ты человек, Пал Сергеич.
– Ну уж, – почему-то сконфузился старик, хотя и приятна была ему похвала парня. – Хотя оно конечно: жизнь прожил, зла никому не делал…
Старик вспомнил Соню-покойницу. Это ее слова, в больнице она умирала, понимала, что умирает, тогда и сказала старику: «Жизнь прожила, зла никому не делала».
– Зла не делать – это пустое. Это из серии: «Моя хата с краю», – сказал парень. – Я тебя. Пал Сергеич, хорошим потому назвал, что ты и о добре не забывал.
– Это когда же? – искренне удивился старик. – О каком добре? Ты чего несешь?
– Что несу – все мое, – хохотнул парень. – Не морочь себе голову, отец, живи, говорю, – и хлопнул дверью.
Был – и нет его. Ну, точно нуль-транспортировка! Старик по инерции шагнул за ним – звать-то, звать его как, не спросил, дурак старый! – уперся руками в закрытую дверь и вдруг ощутил, что стоит прочно, уверенно стоит, не как давеча, когда ноги, как мягкие воздушные шарики, по полу волочились. А сейчас – как новые, не соврал парень. Притопнул даже: не болят – и все.
Время к одиннадцати подкатило, у школьников образовалась переменка – короткая, на десять минут всего. Но и десять минут – срок, если его с толком провести. В школьном дворе, отделенном от общего зеленым реечным забором, октябрятская малышня гоняла в салки, потные от обилия знаний пионеры играли в интеллектуального «жучка», похожие на стюардесс старшеклассницы в синих приталенных пиджачках чинно гуляли, решали, должно быть, проблемы любви и дружбы – любовь приятней дружбы, какие уж тут сомнения! – а их великовозрастные однокашники, не страшась педсоветов, привычно дымили «Явой» и «Столичными». Можно сказать, изображали взрослых; Но сказать так – значит соврать, ибо они уже были взрослыми , ладно – не по уму, зато – по виду. Этакие дяденьки, по недоразумению надевшие кургузые форменные куртки.
Конечно же, автору никак не нравится, что подрастающее поколение, надежда нации, с юных лет травит себя вредным для здоровья никотином. Но как, посоветуйте, с этим бороться? Отнимать сигареты? Новые купят, карманные деньги у всех водятся. Пороть? Попробуй справься с такими, уложи их поперек лавки! Читать лекции о вреде курения? Они такими лекциями по горло сыты, ни одну на веру не принимают, а понадобится – сами произнесут и сигареткой переложат. Демагогия – грустный знак времени… Помнится автору, отец поймал его, тринадцатилетнего, за тайным курением, скандалить не стал, а взял сыночка «на слабо», заставил его выкурить целую пачку, двадцать сигарет «Новость» подряд. Результаты были ох как печальны, не стоит о них… Но это – мера негуманная, несовременная, никак не совместима с нынешним понятием о правильном воспитании!
Так что вот вам проблема – почище любви и дружбы.
Парень вышел из подъезда, немедленно заметил курильщиков, оккупировавших лавочку возле песочницы, и подошел к ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11