– Марксистская наука утверждает, что все. Опытным путем удалось доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
– А были возражения?
– Конечно. Противники материалистического понимания истории настаивали на необязательности такого подобия. Они исходили из случайностей в жизни человека и общества. Не будь крестовых походов, говорили они, история средневековья сложилась бы по-другому. Без Наполеона иной была бы карта новейшей Европы. А отсутствие Гитлера в политической жизни Германии не привело бы мир ко второй мировой войне. Все это давно уже опровергнуто. Исторические и социальные процессы не зависят от случайностей, изменяющих те или иные индивидуальные судьбы. Такие процессы подчинены общим для всех законам исторического развития.
Я вспомнил свой спор с Кленовым и свой же вопрос:
– Но ведь возможна такая случайность: Гитлера нет, не родился. Что тогда?
И «Мист» почти дословно повторил Кленова:
– Появился другой фюрер. Чуть раньше, чуть позже, но появился. Ведь решающим фактором была не личность, а экономическая конъюнктура тридцатых годов. Объективная случайность появления такой личности подчинена законам исторической необходимости.
– Значит, везде одно и то же? Во всех фазах, во всех мирах? Одни и те же исторические фигуры? Одни и те же походы, войны, революции? Одна и та же смена общественных формаций?
– Везде. Разница только во времени, а не в развитии. Смены общественно-экономических формаций в любой фазе однородны. Они диктуются развитием производительных сил.
– Так думали в прошлом веке, а сейчас?
– Не знаю. Это не запрограммировано. Но я вероятностная машина и могу делать выводы независимо от программы. Законы диалектического материализма остаются верными не только для прошлого.
– Еще вопрос, «Мист». Велико ли по объему математическое выражение теории фаз?
– Оно включает общие формулы, расчеты Яновского и систему уравнений Шуаля. Три страницы учебника. Я могу воспроизвести их.
– Только устно?
– И графически.
– Долго?
– В пределах минуты.
Послышался легкий шум, похожий на жужжание электрической бритвы, и передняя панель машины откинулась наподобие полочки с металлическими держателями. На полочке белели два аккуратных картонных прямоугольника, мелко испещренные какими-то значками и цифрами. Когда я взял их, панель захлопнулась, и так плотно, что даже линия соединения исчезла.
Позади меня раздался тоненький детский голос:
– Я здесь, пап. Ты не сердишься?
Я обернулся. Мальчик лет шести-семи в голубом, как небо, обтягивающем тело костюмчике стоял у глухой белой стены. Он был похож на картинки из детских модных журналов, где всегда рисуют таких красивых спортивных мальчиков.
ПРАВО ОТЦА
– Как ты вошел? – спросил я.
Он шагнул назад и исчез. Стена, по-прежнему ровная и белая, падала вниз. Потом из нее высунулась лукавая мордочка, и мальчишка, как «человек, проходящий сквозь стены», вновь возник в комнате.
«Светозвукопротектор», – вспомнил я. Здесь применяли белый, создающий полную иллюзию стен.
– Я тайком, – признался мальчишка, – мама не видела, а Вера глаз выключила.
– Откуда ты знаешь?
– А глаз сюда через гимнастический зал смотрит. Как побегаешь там, она кричит: «Уйди, Рэм! Ты опять в поле зрения».
– Где кричит?
– Далеко. В больнице. – Он махнул куда-то рукой.
Я не сказал «понятно», потому что понятно не было.
– А Юля плакала, – сообщил Рэм.
– Почему же она плакала?
– Из-за тебя. Ты опыт не разрешаешь. Ты злой, папка. Так нельзя.
– Какой же это опыт? – полюбопытствовал я.
– Ее в облачко-невидимку превратят. Как в сказке. Облачко полетит-полетит и вернется. И опять станет Юлькой.
– А я не позволяю?
– Не позволяешь. Боишься, что облачко не вернется.
Теперь я уже совсем заблудился. Как в лесу. Выручила Вера, снова напомнив мне о пульсе.
– Верочка, – взмолился я, – объясните, почему я не разрешаю Юльке стать невидимкой? Все память проклятая!
Я услышал знакомый смех.
– Как вы непонятно говорите: про-кля-тая… Смешно. А с Юлей вы сами должны решить – ваше семейное дело. Именно поэтому к вам рвется Аглая. Я не позволила ей: боюсь, это вас взволнует. Но она настаивает.
– Давайте, – сказал я, – постараюсь не волноваться.
Кто эта Аглая, я спросить не рискнул. Как-нибудь выкручусь. Посмотрел на место исчезнувшего Рэма, но Аглая появилась с другой стороны. Вошла она, как хозяйка и села против меня – рослая, едва ли сорокалетняя женщина в платье загадочного покроя и цвета. Она была бы вполне уместна у нас в президиуме какого-нибудь международного фестиваля.
– Ты хорошо выглядишь, – проговорила она, внимательно меня оглядывая. – Даже лучше, чем до операции. А с новым сердцем еще сто лет проживешь.
– А вдруг не приживется? – сказал я.
– Почему? Биологическая несовместимость пугала только в твоем любимом веке.
Я неопределенно пожал плечами, предоставляя ей слово. Начиналась игра в сюрпризы. Кто она вообще? Кто она мне? Кто я ей? Что от меня требовалось? Почва становилась зыбкой, каждый шаг взывал к находчивости и сообразительности.
Разговор начался сразу и с неожиданного:
– Значит, ты согласился?
– На что?
– Как будто не знаешь. Я говорила с Анной.
– О чем?
– Не притворяйся. Все о том же. Ты согласился на эксперимент.
Какой эксперимент? Кто эта Анна? И почему я должен был соглашаться или не соглашаться?
– Тебя заставили?
– Кто?
– Не говори. Ребенок поймет. Человек после такой операции! Еле пришел в себя. Новое сердце! Склеенные сосуды! А к нему с ультиматумом: соглашайся, и все!
– Не надо преувеличивать, – сказал я осторожно.
– Я не преувеличиваю. Я точно знаю. Анна поддерживает эту затею не из высоких соображений. Просто у нее нет биологических стимулов: Юлия не ее дочь. Но она твоя дочь! И моя внучка.
Я подумал о том, что и отец и бабушка, пожалуй, слишком молоды для взрослой дочери, затеявшей какой-то сложный научный эксперимент. Я вспомнил сказку Рэма и улыбнулся.
– И он еще улыбается! – воскликнула моя собеседница.
Пришлось пересказать ей сказку о невидимке-облачке в интерпретации Рэма.
– Значит, Анна не сказала ей. Умно. Теперь ты можешь взять согласие назад.
– Зачем?
– И ты допустишь, чтобы твою дочь превратили в какое-то облако? А если оно растает? Если атомная структура не восстановится? Пусть Богомолов сам экспериментирует! Его открытие – на себе и применяй! Ему, видите ли, не разрешают: стар, мол, и немощен. А нам с тобой легче от того, что она молода и здорова? – Аглая прошлась по комнате, как Брунгильда в гневе. – Я тебя не узнаю, Сергей. Так яростно был против…
– Но ведь согласился, – возразил я.
– Не верю я в это согласие! – закричала она. – И Юлия об этом не знает. Скажи ей – она сейчас придет сюда – пусть отменяют опыт. Человек не единственный хозяин своей жизни, пока у него есть отец или мать.
У меня мелькнула надежда: может быть, опыт еще не скоро?
– Сегодня.
Я задумался. Юльке, очевидно, около двадцати; может, чуть меньше; может быть, больше. Она ассистент профессора или что-то в этом роде. Они идут на эксперимент, который у нас показался бы чистейшей фантастикой и, видимо, даже здесь был связан со смертельным риском для жизни. У отца было право вмешаться и не допустить этот риск. Сейчас это право получил я. И даже отказаться от него не мог, не выдав себя и не создав тем самым еще более критической ситуации. Глаза Аглаи смотрели на меня с нескрываемым гневом, но ответить ей сразу я не мог. Сказать «нет» и устранить тревогу у людей, кому дорога судьба этой девушки? Но ее место тут же займет другой – я был уверен в этом, – и займет с такой же готовностью к риску. Так можно ли было отнять у нее это право на подвиг? А сказать «да» и, может быть, нанести этим смертельный удар человеку, который сейчас не может вмешаться и поправить меня?
– Значит, человек не единственный хозяин своей жизни, пока у него есть отец или мать, – задумчиво повторил я слова Аглаи.
Она тотчас же откликнулась:
– Такова традиция века.
– Хорошая традиция, когда риск безрассуден. А если нет? Если человек рискует во имя более высоких интересов, чем счастье или горе близких?.
– Чьи же интересы выше?
– Родины, например.
– Ей не грозит опасность.
– Науки.
– Она не нуждается в человеческих жизнях. Если кто-то гибнет, виноваты ученые, допустившие гибель.
– А если нет вины, если риск – это подвиг?
«Брунгильда» снова поднялась, величественная, как памятник.
– Тебе сменили не только сердце.
Даже не взглянув на меня, она прошла сквозь стену, расступившуюся перед ней, как покорное библейское море.
– Вы правильно поступили, – сказала Вера.
Я вздохнул: «А вдруг нет?»
– Еще один разговор, и мы снимем наблюдение.
Та, с кем я должен был разговаривать, уже находилась в комнате. Описать ее внешность трудно – мужчины обычно не запоминают причесок и костюмов. Что-то строгое, светлое и не так уж далеко ушедшее от наших мод. И что-то общее в лице с какими-то портретами из нашей семейной хроники. Что-то «громовское».
Я невольно залюбовался и строгостью ее черт, сдержанностью оформляющих ее красок.
– Я жду, папа, – сухо сказала она. – И в институте ждут.
– Разве тебе не сказали?
– Что?
– Что я уже не возражаю.
Она села и опять встала. Губы ее дрожали.
– Папка, золотко… – всхлипнула она и уткнулась носом в мою вестсайдку.
Я почувствовал нежный запах незнакомых духов. Так пахнут цветы на лугу после дождя, смывшего пыль.
– У тебя есть время? – спросил я. – Расскажи мне об этом опыте. После шока я забыл кое-что.
– Я знаю. Но ведь это проходит.
– Конечно. Потому я и спрашиваю. Это твое открытие?
– Ну что ты, – засмеялась она. – И не мое, и не Богомолова. Это открытие из будущего, из какой-то соседней фазы. Представь себе любой предмет в виде разреженного электронного облака. Скорость перемещения его огромна. Никакие препятствия ему не страшны, он пройдет сквозь любое. Как показали опыты, можно мгновенно перебросить на неограниченное расстояние все, что угодно: картину, статую, дерево, дом. На днях из-под Москвы перебросили таким способом однопролетный мост через Каспийское море и уже на месте уложили его между Баку и Красноводском. А сейчас опыт с человеком. Пока только в пределах города.
– Я все-таки не понимаю как…
– Да ты и не поймешь, папка, крот ты мой исторический. Но, в общем, грубо, схематически – это так: в любом твердом теле атомы плотно прилегают друг к другу своими электронными оболочками. Они не распыляются в пространстве и не проникают взаимно один в другой из-за наличия электростатических сил притяжения и отталкивания. Теперь представь себе, что найдена возможность перестроить эти внутренние межатомные связи и, не изменяя атомной структуры тела, привести ее в разреженное состояние, в каком, скажем, находятся атомы газов. Что получится? Атомно-электронное облако, которое можно опять сгустить до молекулярно-кристаллической структуры твердого тела.
– А если…
– Какие же «если»? Технология процесса давно освоена. – Она поднялась.
– Пожелай мне удачи, пап.
– Один вопрос, девочка. – Я задержал ее за руку. – Ты знаешь формулы теории фаз?
– Конечно. Их еще в школе проходят.
– Ну, а я не проходил. И мне нужно запомнить их хотя бы механически.
– Ничего нет проще. Скажи Эрику – он главный у мамы гипнопед. Ты все забыл, пап. У нас и концентратор внушения есть, и рассеиватель. – Она подняла руку к лицу и сказала в крохотный микрофон на браслете: – Сейчас, сейчас. Уже готова. Все в порядке. Нет, не надо, не присылайте – доберусь по движенке. Конечно, проще. И удобнее. Не подыматься, не спускаться, ни шума, ни ветра. Стал на тротуар – и через две минуты у вас. – Она обняла меня и, прощаясь, прибавила: – Только никаких наблюдений. Я супер выключила. Вас будут информировать регулярно и своевременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20