«Какие же у нас дети!» – а я вдруг пойму, что ночью засмеялась, и так стыдно, и чуть не втравила сына, и вообще, что у меня уже и слез-то не осталось… Не осталось после прожитого 2002 года – такого, каким он оказался. С бесконечными «зачистками» в Чечне, с беспрерывной чередой увиденных трупов, с тем, что приходилось работать, как похоронная команда…
2 декабря, опять раннее утро. Звонок с «Эха Москвы»: «Прокомментируйте, пожалуйста, что в Чечне ночью убита глава администрации селения Алхан-Кала Малика Умажева». «То есть как – убита? Это достоверно?» И начинаю орать, потому что «достоверно».
Военные весь вечер накануне катались по селу на БТРах, а в полночь, в самый что ни на есть комендантский час, неизвестные в камуфляжах и масках вошли в дом Малики, вывели ее в сарай. Племянницы-подростки, которых она воспитывала после гибели брата, хватались за «камуфляжи», умоляли не убивать, но ничего не помогло – Малику расстреляли, и гады, поднаторевшие за войну приканчивать в том числе и 54-летних женщин с давлением, больным сердцем и вечно отекшими ногами, удалились.
Погибла еще одна моя «героиня», я писала о Малике. Единственной и неповторимой. О чем, конечно, знали не все. Потому что не хотели знать. Но какая, собственно, разница? Малика стала главой администрации одного из самых сложных чеченских сел – Алхан-Калы («бараевское» село, бесконечные «зачистки», расстрелы, изуродованные трупы), когда убили предыдущего главу. И разум вроде бы должен был ей твердить: «Сиди тихо, будь осторожна…» А она сделала прямо противоположное – стала самым смелым и отчаянным сельским головой в этой убийственной для каждого человека зоне военной анархии, какова Чечня. И то, как она себя вела, было подвигом. Одна, безоружная, выходила Малика против танков, вползающих в село. Одна, из всех сельских глав одна, прямо кричала в лицо прокурорам-предателям: «Вы – гады!» – прокурорам, испугавшимся генералов и просто фиксирующим пытки и уничтожения людей. А генералам, обманувшим ее и исподтишка убившим жителей ее села, она кричала: «Негодяи!» Она неистово воевала за лучшую долю для Ал хан-Калы.
И подобного не позволял себе в нынешней Чечне больше никто. Ни один мужчина. Какой бы пост с любой из воюющих сторон он ни занимал.
Ее, скромную в общем-то сельскую начальницу, избранную народным сходом, лично и люто ненавидел начальник нашего Генерального штаба большезвездный и краснолампасный генерал Квашнин. Причем ненавидел так, что плел о ней всякие лживые гнусности, используя для этого доступ к телекамерам. А она? А она шла только вперед по избранному пути и в ответ на квашнинскую ложь подавала на этого «военачальника» в суд, отлично зная, что против Квашнина боятся пикнуть почти все, кто заседает даже в Кремле, не то что живущие в Алхан-Кале. Зная, что Квашнин не прощает тех, кто его не боится…
Ее гнал Кадыров со своего «высокого» правительственного порога в Грозном. Потому что панически боялся говорить с ней, за словом в карман никогда не лезшей, ни при каких властях. Гнал, потому что знал, что называет она его не иначе как «народопродавцем», хорошо смотрящимся только на фоне своего кремлевского покровителя, но никак не на фоне того народа, который поставлен «осчастливить». И еще отлично знал: Малика сделает все от нее зависящее, чтобы не допустить Кадырова во «всенародно избранные» «президенты Чечни», куда он сейчас направился. А от нее зависели 20 тысяч голосов. И если бы 20-тысячная Алхан-Кала услышала от своей Малики, что за Кадырова не стоит голосовать, он бы потерял эти 20 тысяч…
Ее обожали односельчане – алхан-калинцы. А Кадыров не прощает тех, кого обожает народ, потому что его народ ненавидит, и Кадыров знает это отлично…
Я преклонялась перед Маликой, а потому иногда задавала ей глупые вопросы. Например: «Малика, как же
вы не боитесь быть такой смелой? Ну, ведь убьют же… Не те, так эти». И она отвечала: «Аня, пойми, я чувствую себя Данко…» И я тогда, это было нынешним летом, смутилась. Подумала: «Ну как можно про Малику, называющую себя Данко, написать в московской газете? Наши столичные циники начнут высмеивать…» И не написала…
«Мне очень стыдно теперь, что я не написала», – орала я в телефонную трубку, где на проводе было «Эхо Москвы», сообщившее мне страшную новость… «Хотя бы сейчас пусть звучит: Малика была Данко! Слышите? Малика, которую убили, была Данко! Данко!»
Через некоторое время перезванивает корреспондент с «Эха Москвы»: «Знаете, у нас какие-то технические трудности. Запись не получилась…» Не получилась?… И я вспоминаю слова Малики с тем же ключевым словом: «Аня, какая шулерская война получилась! Кого я больше всего боюсь? Конечно, федералов. У них нет ничего святого. Как и у наших. Но наши – бандиты. А эти – от имени Конституции».
В тот день в Алхан-Кале лил беспробудный дождь. Малика сидела в своем так называемом кабинете в здании администрации, беспрерывно ставила печати на какие-то бумаги, вносимые и выносимые алхан-калинцами, и всех слегка передергивало: то ли от сырости, то ли от знаний – ведь именно тут, за нынешним Маликиным столом, неизвестные расстреляли предыдущих глав алхан-калинской администрации, да и Малике постоянно угрожают, так что, говорили люди, человек с автоматом может впрыгнуть в окно в любой момент…
Малика, смеясь, тогда рассказывала еще: «Глава нашей районной администрации постоянно говорит мне одно и то же: „Лучше сама уйди со своего поста, ты меня компрометируешь, меня из-за тебя не повышают…“ А я отвечаю: „Не жди, дорогой. И не повысят. Потому что ты ничего не делаешь для своего народа в тяжелый для него момент“. Хотя, быть может, именно поэтому и повысят…»
Нет теперь Малики, и того главу действительно, наверное, повысят – задание «партии и правительства» выполнено. Как и представят к награде генерала Броницкого, который обещал ей этим летом, что до следующей «зачистки» она не доживет: «Убрали трех глав администраций до тебя. И тебя пошлем туда же…» И – пальцем в небо…
А потом, наговорившись о страшном, мы пошли с Маликой на выпускной вечер в школу № 2. Она сказала напутственную речь 12 выпускникам – трем мальчикам и остальным – девочкам, всем им, которые недавно, вместе с селом, и с Маликой, раскапывали руины, где федералы взорвали тела их односельчан, выбирали руки, ступни, кусочки одежды, а мальчики участвовали в похоронах. Малика сказала обычные в таких случаях слова о выборе достойного пути, но в алхан-калинских интерьерах они были наполнены тем смыслом, который утерян в обычной нашей жизни. О том, насколько от этого выбора зависит сама жизнь – умрешь или выживешь. И что не осталось права на ошибку, и даже на компромисс…
Я вспоминала эти ее слова 25 октября: Мовсар Бараев, лидер террористов, захвативших «Норд-Ост», был из Алхан-Калы…
Заканчивается 2002 год. Праздники подкатывают незаметно, как всегда. Хочется жить. Но еще больше хочется выть. Желтые Ирины розы никак не вянут и стоят у моего стола, будто замороженные. В Москве очень холодно, резко и бесснежно. Будто зимой в пустыне: ветры, земля как камень, и никакого белого пуха.
Анна Политковская Декабрь 2002 г.
Еще один Р. S. Совсем последний так уме вышло
5 декабря. Мрачный, в вечных сумерках Копенгаген – трудно подумать, что город ласковый.
Муниципальная полицейская тюрьма – серая, грузная и мрачная, с огромной каменной лестницей, уходящей куда-то очень далеко, в тюремное чрево, перерабатывающее людские пороки.
Стою и мерзну. Жду Ахмеда Закаева. Официальное сообщение Министерства юстиции Дании о его освобождении местные информагентства отстучали полчаса назад (Закаев был арестован 30 октября, по требованию российской Генеральной прокуратуры об экстрадиции за преступления, не подкрепленные доказательствами).
Закаева всё нет. Не по себе: может, опять что-то случилось?… Освободили – и снова арестовали?
Незаметно подходит какая-то почти бабушка. В руках сумка, с которой ходят за кефиром. Старенькая куртка. Объясняет, что я должна куда-то с ней пойти. Но почему – именно я? Вокруг – много журналистов. И почему – именно с ней? Датский язык вперемешку с английским мало результативен для понимания. Но… Иду… Почему? Объяснить не могу…
Минут десять плутаем по извилистому центру Копенгагена. Я давно потеряла топографические ориентиры. Следы заметаем? Но кто на хвосте?… Елки в новогодних огнях к нашей нездешней тревоге равнодушны, повсюду оленьи скульптурки. Моя спутница восторгается предрождественским убранством, я же к нему плохо восприимчива. Наконец она делает знак остановиться – пришли. Куда-то надо подняться. Вхожу – какие-то люди. Улыбаются, показывают: «Вперед». Следую – с дивана встает Закаев. Мы оба обескуражены. Оказывается, адвокат увез его прямо из тюрьмы к себе домой – в эту квартиру с потушенным светом, и вот уже час Ахмед сидит тут и не слишком понимает, о чем говорят люди вокруг… Я вижу его, и первым делом в голове щелчок: «Я же обещала!»
– Ахмед, прежде всего, пока не забыла, выполняю то, о чем меня попросили летом. Помнишь, я брала у тебя интервью в Лондоне? И, когда оно вышло в газете, поехала в командировку в Чечню, и там ко мне подошла твоя бывшая сотрудница по Министерству культуры или телевидению – точно не помню, и попросила передать тебе привет от нее, где бы и когда бы я тебя ни встретила. Передать обязательно лично. Вот, собственно, передаю, раз встретились.
– Это кто? Тоиса, наверное?
– Да, она.
Мы начинаем смеяться. Привет от Тоисы в Копенгагене после тюрьмы! Мы смеемся над собой: дожили! Мы знаем, о чем говорим, употребляя восклицательные знаки. А датчане стоят вокруг нас, смеющихся на диване, силятся что-то понять о нашей жизни, но им это не дается: в чужой незнакомой квартире людей, говорящих на другом, неизвестном языке, московская журналистка, приведенная туда тайно и пешком, – оказалось, это просьба адвоката, который опасался, что Закаева могут выкрасть российские спецслужбы, вот и забрал из тюрьмы к себе, – так вот, я, журналистка из московской газеты, спешу передать одному чеченцу давно обещанный привет от другой чеченки, с которой им встретиться на этой земле сейчас невозможно…
В какую омерзительную войну мы все вляпались, как она всех нас перетасовала, и все может закончиться в один миг, и никто из тех, кто причастен к этой войне, не может быть уверен, где, когда и кого он сможет ещё встретить, и нельзя терять ни минуты своей жизни, и если есть привет – передавай, завтра может быть слишком поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
2 декабря, опять раннее утро. Звонок с «Эха Москвы»: «Прокомментируйте, пожалуйста, что в Чечне ночью убита глава администрации селения Алхан-Кала Малика Умажева». «То есть как – убита? Это достоверно?» И начинаю орать, потому что «достоверно».
Военные весь вечер накануне катались по селу на БТРах, а в полночь, в самый что ни на есть комендантский час, неизвестные в камуфляжах и масках вошли в дом Малики, вывели ее в сарай. Племянницы-подростки, которых она воспитывала после гибели брата, хватались за «камуфляжи», умоляли не убивать, но ничего не помогло – Малику расстреляли, и гады, поднаторевшие за войну приканчивать в том числе и 54-летних женщин с давлением, больным сердцем и вечно отекшими ногами, удалились.
Погибла еще одна моя «героиня», я писала о Малике. Единственной и неповторимой. О чем, конечно, знали не все. Потому что не хотели знать. Но какая, собственно, разница? Малика стала главой администрации одного из самых сложных чеченских сел – Алхан-Калы («бараевское» село, бесконечные «зачистки», расстрелы, изуродованные трупы), когда убили предыдущего главу. И разум вроде бы должен был ей твердить: «Сиди тихо, будь осторожна…» А она сделала прямо противоположное – стала самым смелым и отчаянным сельским головой в этой убийственной для каждого человека зоне военной анархии, какова Чечня. И то, как она себя вела, было подвигом. Одна, безоружная, выходила Малика против танков, вползающих в село. Одна, из всех сельских глав одна, прямо кричала в лицо прокурорам-предателям: «Вы – гады!» – прокурорам, испугавшимся генералов и просто фиксирующим пытки и уничтожения людей. А генералам, обманувшим ее и исподтишка убившим жителей ее села, она кричала: «Негодяи!» Она неистово воевала за лучшую долю для Ал хан-Калы.
И подобного не позволял себе в нынешней Чечне больше никто. Ни один мужчина. Какой бы пост с любой из воюющих сторон он ни занимал.
Ее, скромную в общем-то сельскую начальницу, избранную народным сходом, лично и люто ненавидел начальник нашего Генерального штаба большезвездный и краснолампасный генерал Квашнин. Причем ненавидел так, что плел о ней всякие лживые гнусности, используя для этого доступ к телекамерам. А она? А она шла только вперед по избранному пути и в ответ на квашнинскую ложь подавала на этого «военачальника» в суд, отлично зная, что против Квашнина боятся пикнуть почти все, кто заседает даже в Кремле, не то что живущие в Алхан-Кале. Зная, что Квашнин не прощает тех, кто его не боится…
Ее гнал Кадыров со своего «высокого» правительственного порога в Грозном. Потому что панически боялся говорить с ней, за словом в карман никогда не лезшей, ни при каких властях. Гнал, потому что знал, что называет она его не иначе как «народопродавцем», хорошо смотрящимся только на фоне своего кремлевского покровителя, но никак не на фоне того народа, который поставлен «осчастливить». И еще отлично знал: Малика сделает все от нее зависящее, чтобы не допустить Кадырова во «всенародно избранные» «президенты Чечни», куда он сейчас направился. А от нее зависели 20 тысяч голосов. И если бы 20-тысячная Алхан-Кала услышала от своей Малики, что за Кадырова не стоит голосовать, он бы потерял эти 20 тысяч…
Ее обожали односельчане – алхан-калинцы. А Кадыров не прощает тех, кого обожает народ, потому что его народ ненавидит, и Кадыров знает это отлично…
Я преклонялась перед Маликой, а потому иногда задавала ей глупые вопросы. Например: «Малика, как же
вы не боитесь быть такой смелой? Ну, ведь убьют же… Не те, так эти». И она отвечала: «Аня, пойми, я чувствую себя Данко…» И я тогда, это было нынешним летом, смутилась. Подумала: «Ну как можно про Малику, называющую себя Данко, написать в московской газете? Наши столичные циники начнут высмеивать…» И не написала…
«Мне очень стыдно теперь, что я не написала», – орала я в телефонную трубку, где на проводе было «Эхо Москвы», сообщившее мне страшную новость… «Хотя бы сейчас пусть звучит: Малика была Данко! Слышите? Малика, которую убили, была Данко! Данко!»
Через некоторое время перезванивает корреспондент с «Эха Москвы»: «Знаете, у нас какие-то технические трудности. Запись не получилась…» Не получилась?… И я вспоминаю слова Малики с тем же ключевым словом: «Аня, какая шулерская война получилась! Кого я больше всего боюсь? Конечно, федералов. У них нет ничего святого. Как и у наших. Но наши – бандиты. А эти – от имени Конституции».
В тот день в Алхан-Кале лил беспробудный дождь. Малика сидела в своем так называемом кабинете в здании администрации, беспрерывно ставила печати на какие-то бумаги, вносимые и выносимые алхан-калинцами, и всех слегка передергивало: то ли от сырости, то ли от знаний – ведь именно тут, за нынешним Маликиным столом, неизвестные расстреляли предыдущих глав алхан-калинской администрации, да и Малике постоянно угрожают, так что, говорили люди, человек с автоматом может впрыгнуть в окно в любой момент…
Малика, смеясь, тогда рассказывала еще: «Глава нашей районной администрации постоянно говорит мне одно и то же: „Лучше сама уйди со своего поста, ты меня компрометируешь, меня из-за тебя не повышают…“ А я отвечаю: „Не жди, дорогой. И не повысят. Потому что ты ничего не делаешь для своего народа в тяжелый для него момент“. Хотя, быть может, именно поэтому и повысят…»
Нет теперь Малики, и того главу действительно, наверное, повысят – задание «партии и правительства» выполнено. Как и представят к награде генерала Броницкого, который обещал ей этим летом, что до следующей «зачистки» она не доживет: «Убрали трех глав администраций до тебя. И тебя пошлем туда же…» И – пальцем в небо…
А потом, наговорившись о страшном, мы пошли с Маликой на выпускной вечер в школу № 2. Она сказала напутственную речь 12 выпускникам – трем мальчикам и остальным – девочкам, всем им, которые недавно, вместе с селом, и с Маликой, раскапывали руины, где федералы взорвали тела их односельчан, выбирали руки, ступни, кусочки одежды, а мальчики участвовали в похоронах. Малика сказала обычные в таких случаях слова о выборе достойного пути, но в алхан-калинских интерьерах они были наполнены тем смыслом, который утерян в обычной нашей жизни. О том, насколько от этого выбора зависит сама жизнь – умрешь или выживешь. И что не осталось права на ошибку, и даже на компромисс…
Я вспоминала эти ее слова 25 октября: Мовсар Бараев, лидер террористов, захвативших «Норд-Ост», был из Алхан-Калы…
Заканчивается 2002 год. Праздники подкатывают незаметно, как всегда. Хочется жить. Но еще больше хочется выть. Желтые Ирины розы никак не вянут и стоят у моего стола, будто замороженные. В Москве очень холодно, резко и бесснежно. Будто зимой в пустыне: ветры, земля как камень, и никакого белого пуха.
Анна Политковская Декабрь 2002 г.
Еще один Р. S. Совсем последний так уме вышло
5 декабря. Мрачный, в вечных сумерках Копенгаген – трудно подумать, что город ласковый.
Муниципальная полицейская тюрьма – серая, грузная и мрачная, с огромной каменной лестницей, уходящей куда-то очень далеко, в тюремное чрево, перерабатывающее людские пороки.
Стою и мерзну. Жду Ахмеда Закаева. Официальное сообщение Министерства юстиции Дании о его освобождении местные информагентства отстучали полчаса назад (Закаев был арестован 30 октября, по требованию российской Генеральной прокуратуры об экстрадиции за преступления, не подкрепленные доказательствами).
Закаева всё нет. Не по себе: может, опять что-то случилось?… Освободили – и снова арестовали?
Незаметно подходит какая-то почти бабушка. В руках сумка, с которой ходят за кефиром. Старенькая куртка. Объясняет, что я должна куда-то с ней пойти. Но почему – именно я? Вокруг – много журналистов. И почему – именно с ней? Датский язык вперемешку с английским мало результативен для понимания. Но… Иду… Почему? Объяснить не могу…
Минут десять плутаем по извилистому центру Копенгагена. Я давно потеряла топографические ориентиры. Следы заметаем? Но кто на хвосте?… Елки в новогодних огнях к нашей нездешней тревоге равнодушны, повсюду оленьи скульптурки. Моя спутница восторгается предрождественским убранством, я же к нему плохо восприимчива. Наконец она делает знак остановиться – пришли. Куда-то надо подняться. Вхожу – какие-то люди. Улыбаются, показывают: «Вперед». Следую – с дивана встает Закаев. Мы оба обескуражены. Оказывается, адвокат увез его прямо из тюрьмы к себе домой – в эту квартиру с потушенным светом, и вот уже час Ахмед сидит тут и не слишком понимает, о чем говорят люди вокруг… Я вижу его, и первым делом в голове щелчок: «Я же обещала!»
– Ахмед, прежде всего, пока не забыла, выполняю то, о чем меня попросили летом. Помнишь, я брала у тебя интервью в Лондоне? И, когда оно вышло в газете, поехала в командировку в Чечню, и там ко мне подошла твоя бывшая сотрудница по Министерству культуры или телевидению – точно не помню, и попросила передать тебе привет от нее, где бы и когда бы я тебя ни встретила. Передать обязательно лично. Вот, собственно, передаю, раз встретились.
– Это кто? Тоиса, наверное?
– Да, она.
Мы начинаем смеяться. Привет от Тоисы в Копенгагене после тюрьмы! Мы смеемся над собой: дожили! Мы знаем, о чем говорим, употребляя восклицательные знаки. А датчане стоят вокруг нас, смеющихся на диване, силятся что-то понять о нашей жизни, но им это не дается: в чужой незнакомой квартире людей, говорящих на другом, неизвестном языке, московская журналистка, приведенная туда тайно и пешком, – оказалось, это просьба адвоката, который опасался, что Закаева могут выкрасть российские спецслужбы, вот и забрал из тюрьмы к себе, – так вот, я, журналистка из московской газеты, спешу передать одному чеченцу давно обещанный привет от другой чеченки, с которой им встретиться на этой земле сейчас невозможно…
В какую омерзительную войну мы все вляпались, как она всех нас перетасовала, и все может закончиться в один миг, и никто из тех, кто причастен к этой войне, не может быть уверен, где, когда и кого он сможет ещё встретить, и нельзя терять ни минуты своей жизни, и если есть привет – передавай, завтра может быть слишком поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42