И сравнивая, невольно делался жестоким. Когда он отвечал Кэро, в его мягком голосе слышалась затаенная жестокость.
Кэро поняла, что настаивать нет смысла. Вскоре после этого гости стали расходиться, хотя было всего половина первого. Но даже тут, прощаясь с ними, Роджер сохранял самообладание. Он мог подозревать (сейчас он был способен заподозрить все, что угодно), что именно Кейв был тайным вдохновителем внезапного нападения на него. Но упреки, гнев, презрение – все это было для него сейчас непозволительной роскошью. Он знал, что Кейв ничем не обнаружит враждебности. На людях он будет держаться как собрат. Роджер еще раз поздравил его с сегодняшним успехом. И Коллингвуд потрепал его по плечу.
От подъезда отъезжали машины. В гостиной мы с Маргарет тоже поднялись. И теперь, когда мы остались одни, Роджер посмотрел на жену и сказал с какой-то жесткой откровенностью:
– Что ж, хуже, пожалуй, быть не могло – как по-твоему?
– Да, могло бы быть лучше! – горько и искренне ответила Кэро.
На лестнице раздались торопливые неверные шаги. В комнату с развязным приветствием ввалился Сэммикинс. В отличие от всех, кто ужинал сегодня у Куэйфов, он был в смокинге, с алой гвоздикой в петлице. Он сильно выпил – глаза его горели отчаянным, вызывающим весельем.
– Ты опоздал, – сказала Кэро.
– Я ненадолго, – крикнул он. – Дай-ка чего-нибудь выпить.
– Хватит с тебя на сегодня.
– Почем ты знаешь, чего мне хватит, чего нет? – В голосе звучало ликование человека, который не только пил, но и побывал в чьей-то постели. Он расхохотался в лицо сестре и продолжал самоуверенно:
– Мне надо поговорить с твоим мужем.
– Я здесь. – Роджер, не вставая с дивана, слегка подался вперед.
– А ведь верно! – Сэммикинс снова потребовал виски. На этот раз Кэро налила ему и велела сесть.
– А зачем? Вот возьму и не сяду! – Он отхлебнул виски и уставился на Роджера.
– Не пойдет! – объявил он громогласно.
– Что не пойдет?
– Ты на мой голос не рассчитывай! У меня твои шашни поперек горла стоят.
На мгновение нам с Маргарет показалось – сейчас он обрушится на Роджера за то, что тот разбил семью. Но он не мог еще знать об этом. Да если бы и знал, вряд ли это очень его расстроило бы – слишком усердно сестра оберегала его, слишком он был занят собой.
Кэро поднялась. Она схватила его за руку и сказала с жаром:
– Нет, нет! Ты не оставишь его сейчас!
Сэммикинс отмахнулся от нее. И крикнул Роджеру:
– И воздерживаться я не стану. Это скучно. Я подам голос против тебя.
Роджер не поднял глаз. Только прищелкнул пальцами. И немного погодя сказал задумчиво, ровным усталым голосом:
– Удачную ты выбрал минуту, чтобы предать меня.
Отчаянное веселье погасло в лице Сэммикинса. Несколько тише и вежливее прежнего он сказал:
– Очень сожалею, если не вовремя. – И вдруг глаза у него снова вспыхнули: – «Предать»? Мне это слово не нравится.
– Вот как? – безо всякого выражения спросил Роджер.
– Ты лучше посмотри на себя! Сам-то ты кого предаешь?
– Может, ты мне скажешь?
– Неумышленно, конечно. Это я понимаю. Но куда ты хочешь завести нашу проклятую страну? Конечно, у тебя свои соображения, – у кого их нет? За большими дядями нам не угнаться, ясное дело. Но надо ж, чтоб и мы могли хоть кого-то разнести в клочья. Хоть себя на худой конец… А то нас будет шантажировать всякий, кому не лень. Нас скинут со счета окончательно!
Роджер медленно поднял голову, но не сказал ни слова.
– Ты не прав, – орал Сэммикинс, – говорят тебе, не прав! Все это проще простого. Война – это всегда просто. А ты чего-то умничаешь. Твое дело думать об одном – чтобы нас не скинули со счета. Жаль, что у тебя не было под рукой кого-нибудь вроде меня, я-то не умничаю, я бы тебя вовремя одернул! А вот ты умничаешь. Твое дело смотреть, чтобы нас не скидывали со счета…
– Ты, кажется, воображаешь, что ты единственный патриот на всю страну? – хрипло, с угрозой сказал Роджер. Все испытания этого дня он выдержал с честью, но сейчас, потрясенный, растерянный, вдруг пришел в ярость. И не потому, что отступничество Сэммикинса что-то серьезно меняло. Сэммикинс принадлежал к числу «оголтелых», на него давным-давно махнули рукой, как на человека безответственного, для которого политика – забава. Если бы он подал голос против своего зятя, то это лишь вызвало бы заметку в рубрике «Слухи» – не более того. Не политическое, отступничество так больно задело Роджера, а измена – измена близкого человека, к которому он питал теплые, отеческие чувства. И еще пьяное бессвязное объяснение этой измены. С самого начала Роджера мучило сожаление, даже чувство вины, естественное в человеке, которому постоянно приходится принимать серьезные решения и который не может при этом руководствоваться общепринятыми истинами. Роджеру же, который так тосковал по былому величию, было особенно грустно думать о том ушедшем времени, когда, приумножая могущество своей страны, ты тем самым ограждал ее от всяких опасностей. Он и думал-то об этом такими старомодными словами. Чего бы он не дал, только бы родиться в те времена, когда, повинуясь рассудку, не приходилось идти наперекор душевным устремлениям!
– От тебя только и требуется – не зевать и помнить азбучные истины, – кричал Сэммикинс.
Роджер поднялся. Он казался огромным.
– А другим не надо помнить об азбучных истинах?
– Они решают все дело, – сказал Сэммикинс.
– Значит, по-твоему, наша судьба заботит тебя одного?
– Надеюсь, что и вас она заботит.
Голос Сэммикинса прозвучал уже не так уверенно и громко. Теперь крикнул Роджер:
– Убирайся вон!
Он показал такие чудеса выдержки, что теперь эта прорвавшаяся наружу ярость поразила нас, и даже не так поразила, как испугала. Хриплый бешеный крик оглушил нас. Роджер, нагнув голову, медленно двинулся на Сэммикинса.
Я тоже встал, не зная, как предотвратить драку. Сэммикинс был рослый и крепкий, но Роджер был тяжелее килограммов на тридцать и куда сильнее его. Неуклюже, по-медвежьи, он сгреб Сэммикинса и отшвырнул его. Сэммикинс отлетел к стене и медленно сполз на пол, как пальто, соскользнувшее с вешалки. Минуту-другую он сидел, свесив голову, как будто забыл, где он и кто его окружает. Потом с легкостью гимнаста одним прыжком вскочил на ноги и встал прямо, почти не шатаясь, вытаращив глаза. Кэро бросилась между ним и Роджером. Она повисла на руке брата.
– Ради бога, уходи!
– Ты хочешь, чтобы я ушел? – спросил он тоном оскорбленного достоинства.
– Ты должен уйти.
Высоко подняв голову, Сэммикинс пошел к двери. На пороге он задержался и громко сказал сестре:
– Думаю, что нам надо будет увидеться…
– Вон из моего дома! – загремел Роджер.
Кэро не ответила брату. Она подошла к Роджеру; стоя плечом к плечу, как дружная супружеская чета, они прислушивались к затихающим на лестнице неверным шагам Сэммикинса.
41. Стычка в коридоре
На следующий день, зайдя в кабинет к Роджеру, я нашел его спокойным и невозмутимым – передо мной сидел человек, чуждый страстей, казалось, вчерашняя вспышка была лишь плодом воображения, и о ней даже вспоминать неудобно. Однако я заметил, что у него снова стала дергаться щека. Сухо, почти неприязненно он спросил, есть ли что-нибудь в сегодняшних газетах.
– Очень немного, – ответил я.
– Хорошо! – Он сразу успокоился. Успокоился даже чересчур легко, совсем как ревнивый любовник, лихорадочно ухватившийся за чье-то случайное слово, которое показалось ему утешительным.
– В одной газете есть заметка о том, что состоялась встреча нескольких членов парламента и кое-кого из ученых, причем, видимо, ученые под конец переругались – вот, кажется, и все, – сказал я.
И тотчас – опять-таки как ревнивец, чье душевное равновесие нарушено, – он стал допытываться о подробностях. Кто там мог быть? Где это было? Газета, в которой появилась заметка, принадлежала к числу самых реакционных – это был вражеский лагерь. Мы знали, кто именно из членов парламента снабжает ее сведениями. Но ведь этот человек – насквозь продажный, но удивительно приятный в обращении – прислал Роджеру письмо, заверяя, что поддержит его. Неужели он в последнюю минуту переметнулся? Я покачал головой. Нет, на него в данном случае, безусловно, можно положиться. Просто он не прочь заработать малую толику в газете.
– Недалеко то время, когда мы будем выгонять таких субъектов из парламента, – сказал Роджер с облегчением и в то же время со злостью.
– Ну а ученые, – сказал я. – Кто все-таки мог там быть?
Роджера это не интересовало. Сейчас его интересовало только одно: настроение членов парламента. Когда я уходил, он все еще снова и снова, как одержимый, перебирал имена своих коллег, прикидывая, кто из них мог быть на этой встрече и можно ли рассчитывать на их голоса.
Вернувшись в свой кабинет, и я повел себя немногим лучше. Обсуждение законопроекта должно начаться в понедельник, во второй половине дня. А на следующий день вечером состоится голосование. Ждать еще четверо с половиной суток. Я взял первую попавшуюся папку из корзинки «Для входящих бумаг». В ней лежал доклад, написанный великолепным почерком; составленный в ясных, точных выражениях. Но мне не захотелось его читать.
Я сидел погруженный в невеселые думы. В какую-то минуту позвонил Маргарет, спросил – нет ли новостей, хотя сам не знал, каких, собственно, новостей жду.
В дверь постучали – не в ту, что вела в секретариат и откуда могли бы явиться посетители, а в дверь, ведущую в коридор и обычно неприкосновенную. Вошел Гектор Роуз; с тех пор как мы работали вместе, он, кажется, всего лишь второй раз пожаловал ко мне без предупреждения.
– Прошу прощенья, дорогой Льюис. Извините меня за вторжение. Извините, что помешал…
– Мешать-то особенно нечему, – сказал я.
– Вы всегда так завалены работой… – он кинул взгляд на чистый стол, на корзинку «Для входящих», в которой громоздились папки, и его губы тронула ледяная усмешка. – Как бы то ни было, дорогой Льюис, прошу прощенья, что нарушил ваши чрезвычайно плодотворные раздумья.
Даже теперь, после стольких лет знакомства, даже в минуты крайнего душевного напряжения я всегда терялся и не знал, как реагировать на поток его изысканных любезностей. Остряки из Казначейства, знавшие, что скоро он выходит в отставку и что терпеть осталось недолго, пустили шуточку, которая – подобно некрологу, написанному в преддверии кончины грозы департамента, – мигом обошла все отделы:
«У нашего Роуза все розы без шипов – сплошное розовое масло».
Много они понимали!
Поизвинявшись еще немного, он сел. Взглянул на меня белесыми глазами и объявил:
– Считаю своим долгом сообщить вам, что вчера вечером я имел своеобразное удовольствие познакомиться с вашим приятелем, доктором Бродзинским.
– Где же?
– Как ни странно, в компании некоторых знакомых нам политических деятелей.
Мне сразу вспомнилась заметка в газете, и я сказал:
– Так и вы там были?
– Откуда вы знаете?
Я назвал газету.
Роуз вежливо улыбнулся и заметил:
– Я как-то не испытываю потребности читать эти ведомости.
– Но вы были там?
– Именно это я и пытаюсь довести до вашего сведения, дорогой мой Льюис.
– А каким образом вы получили приглашение?
Он снова вежливо улыбнулся.
– Я посчитал своим долгом его получить.
Тут он отбросил высокопарный слог и язвительно и точно рассказал мне, как было дело. Бродзинский, делая последнюю попытку подстрекнуть недовольных политикой Роджера, решил использовать свои связи среди высокопоставленных консерваторов. Но вместо того, чтобы снова обрушиться прямо на Роджера, он предпочел окольный путь и повел атаку на Уолтера Льюка. Он шепнул кое-кому из крайне правых – уцелевших в правительстве вдохновителей Суэцкого кризиса, – что это Льюк ввел в заблуждение Роджера своими советами. И вот небольшая группа раскольников пригласила Бродзинского на обед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Кэро поняла, что настаивать нет смысла. Вскоре после этого гости стали расходиться, хотя было всего половина первого. Но даже тут, прощаясь с ними, Роджер сохранял самообладание. Он мог подозревать (сейчас он был способен заподозрить все, что угодно), что именно Кейв был тайным вдохновителем внезапного нападения на него. Но упреки, гнев, презрение – все это было для него сейчас непозволительной роскошью. Он знал, что Кейв ничем не обнаружит враждебности. На людях он будет держаться как собрат. Роджер еще раз поздравил его с сегодняшним успехом. И Коллингвуд потрепал его по плечу.
От подъезда отъезжали машины. В гостиной мы с Маргарет тоже поднялись. И теперь, когда мы остались одни, Роджер посмотрел на жену и сказал с какой-то жесткой откровенностью:
– Что ж, хуже, пожалуй, быть не могло – как по-твоему?
– Да, могло бы быть лучше! – горько и искренне ответила Кэро.
На лестнице раздались торопливые неверные шаги. В комнату с развязным приветствием ввалился Сэммикинс. В отличие от всех, кто ужинал сегодня у Куэйфов, он был в смокинге, с алой гвоздикой в петлице. Он сильно выпил – глаза его горели отчаянным, вызывающим весельем.
– Ты опоздал, – сказала Кэро.
– Я ненадолго, – крикнул он. – Дай-ка чего-нибудь выпить.
– Хватит с тебя на сегодня.
– Почем ты знаешь, чего мне хватит, чего нет? – В голосе звучало ликование человека, который не только пил, но и побывал в чьей-то постели. Он расхохотался в лицо сестре и продолжал самоуверенно:
– Мне надо поговорить с твоим мужем.
– Я здесь. – Роджер, не вставая с дивана, слегка подался вперед.
– А ведь верно! – Сэммикинс снова потребовал виски. На этот раз Кэро налила ему и велела сесть.
– А зачем? Вот возьму и не сяду! – Он отхлебнул виски и уставился на Роджера.
– Не пойдет! – объявил он громогласно.
– Что не пойдет?
– Ты на мой голос не рассчитывай! У меня твои шашни поперек горла стоят.
На мгновение нам с Маргарет показалось – сейчас он обрушится на Роджера за то, что тот разбил семью. Но он не мог еще знать об этом. Да если бы и знал, вряд ли это очень его расстроило бы – слишком усердно сестра оберегала его, слишком он был занят собой.
Кэро поднялась. Она схватила его за руку и сказала с жаром:
– Нет, нет! Ты не оставишь его сейчас!
Сэммикинс отмахнулся от нее. И крикнул Роджеру:
– И воздерживаться я не стану. Это скучно. Я подам голос против тебя.
Роджер не поднял глаз. Только прищелкнул пальцами. И немного погодя сказал задумчиво, ровным усталым голосом:
– Удачную ты выбрал минуту, чтобы предать меня.
Отчаянное веселье погасло в лице Сэммикинса. Несколько тише и вежливее прежнего он сказал:
– Очень сожалею, если не вовремя. – И вдруг глаза у него снова вспыхнули: – «Предать»? Мне это слово не нравится.
– Вот как? – безо всякого выражения спросил Роджер.
– Ты лучше посмотри на себя! Сам-то ты кого предаешь?
– Может, ты мне скажешь?
– Неумышленно, конечно. Это я понимаю. Но куда ты хочешь завести нашу проклятую страну? Конечно, у тебя свои соображения, – у кого их нет? За большими дядями нам не угнаться, ясное дело. Но надо ж, чтоб и мы могли хоть кого-то разнести в клочья. Хоть себя на худой конец… А то нас будет шантажировать всякий, кому не лень. Нас скинут со счета окончательно!
Роджер медленно поднял голову, но не сказал ни слова.
– Ты не прав, – орал Сэммикинс, – говорят тебе, не прав! Все это проще простого. Война – это всегда просто. А ты чего-то умничаешь. Твое дело думать об одном – чтобы нас не скинули со счета. Жаль, что у тебя не было под рукой кого-нибудь вроде меня, я-то не умничаю, я бы тебя вовремя одернул! А вот ты умничаешь. Твое дело смотреть, чтобы нас не скидывали со счета…
– Ты, кажется, воображаешь, что ты единственный патриот на всю страну? – хрипло, с угрозой сказал Роджер. Все испытания этого дня он выдержал с честью, но сейчас, потрясенный, растерянный, вдруг пришел в ярость. И не потому, что отступничество Сэммикинса что-то серьезно меняло. Сэммикинс принадлежал к числу «оголтелых», на него давным-давно махнули рукой, как на человека безответственного, для которого политика – забава. Если бы он подал голос против своего зятя, то это лишь вызвало бы заметку в рубрике «Слухи» – не более того. Не политическое, отступничество так больно задело Роджера, а измена – измена близкого человека, к которому он питал теплые, отеческие чувства. И еще пьяное бессвязное объяснение этой измены. С самого начала Роджера мучило сожаление, даже чувство вины, естественное в человеке, которому постоянно приходится принимать серьезные решения и который не может при этом руководствоваться общепринятыми истинами. Роджеру же, который так тосковал по былому величию, было особенно грустно думать о том ушедшем времени, когда, приумножая могущество своей страны, ты тем самым ограждал ее от всяких опасностей. Он и думал-то об этом такими старомодными словами. Чего бы он не дал, только бы родиться в те времена, когда, повинуясь рассудку, не приходилось идти наперекор душевным устремлениям!
– От тебя только и требуется – не зевать и помнить азбучные истины, – кричал Сэммикинс.
Роджер поднялся. Он казался огромным.
– А другим не надо помнить об азбучных истинах?
– Они решают все дело, – сказал Сэммикинс.
– Значит, по-твоему, наша судьба заботит тебя одного?
– Надеюсь, что и вас она заботит.
Голос Сэммикинса прозвучал уже не так уверенно и громко. Теперь крикнул Роджер:
– Убирайся вон!
Он показал такие чудеса выдержки, что теперь эта прорвавшаяся наружу ярость поразила нас, и даже не так поразила, как испугала. Хриплый бешеный крик оглушил нас. Роджер, нагнув голову, медленно двинулся на Сэммикинса.
Я тоже встал, не зная, как предотвратить драку. Сэммикинс был рослый и крепкий, но Роджер был тяжелее килограммов на тридцать и куда сильнее его. Неуклюже, по-медвежьи, он сгреб Сэммикинса и отшвырнул его. Сэммикинс отлетел к стене и медленно сполз на пол, как пальто, соскользнувшее с вешалки. Минуту-другую он сидел, свесив голову, как будто забыл, где он и кто его окружает. Потом с легкостью гимнаста одним прыжком вскочил на ноги и встал прямо, почти не шатаясь, вытаращив глаза. Кэро бросилась между ним и Роджером. Она повисла на руке брата.
– Ради бога, уходи!
– Ты хочешь, чтобы я ушел? – спросил он тоном оскорбленного достоинства.
– Ты должен уйти.
Высоко подняв голову, Сэммикинс пошел к двери. На пороге он задержался и громко сказал сестре:
– Думаю, что нам надо будет увидеться…
– Вон из моего дома! – загремел Роджер.
Кэро не ответила брату. Она подошла к Роджеру; стоя плечом к плечу, как дружная супружеская чета, они прислушивались к затихающим на лестнице неверным шагам Сэммикинса.
41. Стычка в коридоре
На следующий день, зайдя в кабинет к Роджеру, я нашел его спокойным и невозмутимым – передо мной сидел человек, чуждый страстей, казалось, вчерашняя вспышка была лишь плодом воображения, и о ней даже вспоминать неудобно. Однако я заметил, что у него снова стала дергаться щека. Сухо, почти неприязненно он спросил, есть ли что-нибудь в сегодняшних газетах.
– Очень немного, – ответил я.
– Хорошо! – Он сразу успокоился. Успокоился даже чересчур легко, совсем как ревнивый любовник, лихорадочно ухватившийся за чье-то случайное слово, которое показалось ему утешительным.
– В одной газете есть заметка о том, что состоялась встреча нескольких членов парламента и кое-кого из ученых, причем, видимо, ученые под конец переругались – вот, кажется, и все, – сказал я.
И тотчас – опять-таки как ревнивец, чье душевное равновесие нарушено, – он стал допытываться о подробностях. Кто там мог быть? Где это было? Газета, в которой появилась заметка, принадлежала к числу самых реакционных – это был вражеский лагерь. Мы знали, кто именно из членов парламента снабжает ее сведениями. Но ведь этот человек – насквозь продажный, но удивительно приятный в обращении – прислал Роджеру письмо, заверяя, что поддержит его. Неужели он в последнюю минуту переметнулся? Я покачал головой. Нет, на него в данном случае, безусловно, можно положиться. Просто он не прочь заработать малую толику в газете.
– Недалеко то время, когда мы будем выгонять таких субъектов из парламента, – сказал Роджер с облегчением и в то же время со злостью.
– Ну а ученые, – сказал я. – Кто все-таки мог там быть?
Роджера это не интересовало. Сейчас его интересовало только одно: настроение членов парламента. Когда я уходил, он все еще снова и снова, как одержимый, перебирал имена своих коллег, прикидывая, кто из них мог быть на этой встрече и можно ли рассчитывать на их голоса.
Вернувшись в свой кабинет, и я повел себя немногим лучше. Обсуждение законопроекта должно начаться в понедельник, во второй половине дня. А на следующий день вечером состоится голосование. Ждать еще четверо с половиной суток. Я взял первую попавшуюся папку из корзинки «Для входящих бумаг». В ней лежал доклад, написанный великолепным почерком; составленный в ясных, точных выражениях. Но мне не захотелось его читать.
Я сидел погруженный в невеселые думы. В какую-то минуту позвонил Маргарет, спросил – нет ли новостей, хотя сам не знал, каких, собственно, новостей жду.
В дверь постучали – не в ту, что вела в секретариат и откуда могли бы явиться посетители, а в дверь, ведущую в коридор и обычно неприкосновенную. Вошел Гектор Роуз; с тех пор как мы работали вместе, он, кажется, всего лишь второй раз пожаловал ко мне без предупреждения.
– Прошу прощенья, дорогой Льюис. Извините меня за вторжение. Извините, что помешал…
– Мешать-то особенно нечему, – сказал я.
– Вы всегда так завалены работой… – он кинул взгляд на чистый стол, на корзинку «Для входящих», в которой громоздились папки, и его губы тронула ледяная усмешка. – Как бы то ни было, дорогой Льюис, прошу прощенья, что нарушил ваши чрезвычайно плодотворные раздумья.
Даже теперь, после стольких лет знакомства, даже в минуты крайнего душевного напряжения я всегда терялся и не знал, как реагировать на поток его изысканных любезностей. Остряки из Казначейства, знавшие, что скоро он выходит в отставку и что терпеть осталось недолго, пустили шуточку, которая – подобно некрологу, написанному в преддверии кончины грозы департамента, – мигом обошла все отделы:
«У нашего Роуза все розы без шипов – сплошное розовое масло».
Много они понимали!
Поизвинявшись еще немного, он сел. Взглянул на меня белесыми глазами и объявил:
– Считаю своим долгом сообщить вам, что вчера вечером я имел своеобразное удовольствие познакомиться с вашим приятелем, доктором Бродзинским.
– Где же?
– Как ни странно, в компании некоторых знакомых нам политических деятелей.
Мне сразу вспомнилась заметка в газете, и я сказал:
– Так и вы там были?
– Откуда вы знаете?
Я назвал газету.
Роуз вежливо улыбнулся и заметил:
– Я как-то не испытываю потребности читать эти ведомости.
– Но вы были там?
– Именно это я и пытаюсь довести до вашего сведения, дорогой мой Льюис.
– А каким образом вы получили приглашение?
Он снова вежливо улыбнулся.
– Я посчитал своим долгом его получить.
Тут он отбросил высокопарный слог и язвительно и точно рассказал мне, как было дело. Бродзинский, делая последнюю попытку подстрекнуть недовольных политикой Роджера, решил использовать свои связи среди высокопоставленных консерваторов. Но вместо того, чтобы снова обрушиться прямо на Роджера, он предпочел окольный путь и повел атаку на Уолтера Льюка. Он шепнул кое-кому из крайне правых – уцелевших в правительстве вдохновителей Суэцкого кризиса, – что это Льюк ввел в заблуждение Роджера своими советами. И вот небольшая группа раскольников пригласила Бродзинского на обед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61