С остервенением он требовал оставить его в покое, отстать от него. Но она не уходила никогда.
Он не мог бы сказать точно, когда ему явилась мысль убить ее, но она осела в его голове. Он пытался гнать ее, вдалбливая самому себе, что он вовсе не тот человек, чтобы совершить такое, — что он бухгалтер, маленький, тихий и незаметный.
Но он уже не был таким. Теперь он был авантюристом, морским скитальцем, загорелым и грубым дикарем, которому позавидуют все на свете бедные бухгалтеры. И он знал, что вполне способен на убийство.
День и ночь он раздумывал над этим, сидя перед маленьким костерком и глядя в огонь, пока она, в неведении подстерегавшей ее опасности, продолжала приставать к нему, требуя новых глав книги. А не то она принималась смотреть за костром, требуя, чтобы он принес еще хвороста, чтобы не дал огню погаснуть, как у него уже случалось дважды, а он приходил в ярость из-за несправедливых обвинений. Не он погасил огонь, а буря. Нет, протестовала она, буря не загасила бы огонь, если б он все делал как полагается.
Наконец он не вытерпел. Ранее, в более безмятежные дни, они часто купались вместе, поближе к берегу — из опасения наткнуться на акул. Теперь они уже давно вдвоем не плавали, но как-то раз он коварно предложил ей вспомнить прежнее.
Она сразу же согласилась, они разделись и вбежали в воду, радостно хохоча и брызгаясь, как будто все еще были счастливыми влюбленными. Он нападал на нее, как делал прежде, а она отбивалась, смеясь и плескаясь. В конце концов он схватил ее и увлек под воду.
Она пыталась бороться, но он, чувствуя в себе новые силы, держал ее в смертельном объятии, покуда ее рывки становились все слабее и наконец прекратились. Тогда он выпустил ее и стал смотреть, как волны относят ее тело в море, шевеля медвяные волосы и осыпая брызгами теперь навек закрывшиеся синие глаза. Спотыкаясь, он направился к берегу и рухнул на песок.
Теперь он был один. Совершенно один.
На другой день он стал ощущать первые угрызения совести. Ему вспоминались ее голос и ее лицо, их первые счастливые дни. Он перебрал в уме все прежние разногласия и увидел ясно, что часто бывал не прав. Он сознавал, что относился к ней несправедливо, что всегда думал только о себе. Она ведь не для себя хотела, чтобы он закончил книгу, а ради него. Он был невыдержан и жесток, и ссоры, убивавшие их любовь, случались по его вине.
Он думал о том, с какой готовностью и радостью согласилась она искупаться вместе, — в надежде, что это знак примирения.
По мере того как подобные мысли посещали его, мука и раскаяние заполняли его сердце. Она была единственной, кто ответил на его любовь, кто видел в нем нечто большее, чем маленького человечка, склонившегося над гроссбухами в тихом офисе, — а он убил ее.
Он шептал ее имя, но она ушла, умерла, и виною тому был он. Он упал на землю и зарыдал.
В последовавшие недели он, хотя и безумно по ней тосковал, стал примиряться с этой потерей. Он почувствовал, что нечто очень важное вошло в его жизнь и изменило его навсегда. Совесть жалила его за совершенное убийство, но эта была сладостная боль.
Пять месяцев спустя его спасли. С громадного парохода спустилась маленькая шлюпка, и матросы помогли ему вскарабкаться в нее. Его доставили на борт, подняли по веревочной лестнице, накормили, дали выспаться, и, вполне придя в себя, он предстал перед капитаном.
Капитан, маленький седой человек в вылинявшей форме, указал ему на стул рядом со столом.
— Сколько времени вы пробыли на острове? — спросил он.
— Не знаю.
— Вы были один? — спросил капитан вежливо. — Все время?
— Нет, — ответил он. — Со мной была женщина. Дорин Палмер.
— Где же она? — удивился капитан.
— Она мертва. — И он заплакал. — Мы спорили, ругались, и я убил ее. Я утопил ее, и тело унесло в море.
Капитан глядел на него, не зная, что сказать или сделать, потом решил не делать ничего, а просто по прибытии в Сиэтл сдать спасенного властям.
Полиция в Сиэтле выслушала вначале капитана, а потом допросила Джима Килбрайда. Он сразу сознался в убийстве, повторяя, что совесть мучит его с тех пор. Говорил он связно и разумно, отвечал подробно на все вопросы о его жизни на острове и о совершенном им преступлении, и никому не пришло в голову, что он сумасшедший. Стенографистка отпечатала его показания, и он их подписал.
Сослуживцы, посетившие его в тюрьме, смотрели на него с любопытством. Вот ведь как они в нем ошибались. Он принимал их благоговейный интерес с улыбкой.
Ему предоставили адвоката, но суд по справедливости признал его виновным в убийстве первой степени. Во время слушания дела он держался спокойно и достойно, и никто не мог бы узнать в нем ничтожного клерка. Его приговорили к газовой камере, и приговор был приведен в исполнение.
1 2
Он не мог бы сказать точно, когда ему явилась мысль убить ее, но она осела в его голове. Он пытался гнать ее, вдалбливая самому себе, что он вовсе не тот человек, чтобы совершить такое, — что он бухгалтер, маленький, тихий и незаметный.
Но он уже не был таким. Теперь он был авантюристом, морским скитальцем, загорелым и грубым дикарем, которому позавидуют все на свете бедные бухгалтеры. И он знал, что вполне способен на убийство.
День и ночь он раздумывал над этим, сидя перед маленьким костерком и глядя в огонь, пока она, в неведении подстерегавшей ее опасности, продолжала приставать к нему, требуя новых глав книги. А не то она принималась смотреть за костром, требуя, чтобы он принес еще хвороста, чтобы не дал огню погаснуть, как у него уже случалось дважды, а он приходил в ярость из-за несправедливых обвинений. Не он погасил огонь, а буря. Нет, протестовала она, буря не загасила бы огонь, если б он все делал как полагается.
Наконец он не вытерпел. Ранее, в более безмятежные дни, они часто купались вместе, поближе к берегу — из опасения наткнуться на акул. Теперь они уже давно вдвоем не плавали, но как-то раз он коварно предложил ей вспомнить прежнее.
Она сразу же согласилась, они разделись и вбежали в воду, радостно хохоча и брызгаясь, как будто все еще были счастливыми влюбленными. Он нападал на нее, как делал прежде, а она отбивалась, смеясь и плескаясь. В конце концов он схватил ее и увлек под воду.
Она пыталась бороться, но он, чувствуя в себе новые силы, держал ее в смертельном объятии, покуда ее рывки становились все слабее и наконец прекратились. Тогда он выпустил ее и стал смотреть, как волны относят ее тело в море, шевеля медвяные волосы и осыпая брызгами теперь навек закрывшиеся синие глаза. Спотыкаясь, он направился к берегу и рухнул на песок.
Теперь он был один. Совершенно один.
На другой день он стал ощущать первые угрызения совести. Ему вспоминались ее голос и ее лицо, их первые счастливые дни. Он перебрал в уме все прежние разногласия и увидел ясно, что часто бывал не прав. Он сознавал, что относился к ней несправедливо, что всегда думал только о себе. Она ведь не для себя хотела, чтобы он закончил книгу, а ради него. Он был невыдержан и жесток, и ссоры, убивавшие их любовь, случались по его вине.
Он думал о том, с какой готовностью и радостью согласилась она искупаться вместе, — в надежде, что это знак примирения.
По мере того как подобные мысли посещали его, мука и раскаяние заполняли его сердце. Она была единственной, кто ответил на его любовь, кто видел в нем нечто большее, чем маленького человечка, склонившегося над гроссбухами в тихом офисе, — а он убил ее.
Он шептал ее имя, но она ушла, умерла, и виною тому был он. Он упал на землю и зарыдал.
В последовавшие недели он, хотя и безумно по ней тосковал, стал примиряться с этой потерей. Он почувствовал, что нечто очень важное вошло в его жизнь и изменило его навсегда. Совесть жалила его за совершенное убийство, но эта была сладостная боль.
Пять месяцев спустя его спасли. С громадного парохода спустилась маленькая шлюпка, и матросы помогли ему вскарабкаться в нее. Его доставили на борт, подняли по веревочной лестнице, накормили, дали выспаться, и, вполне придя в себя, он предстал перед капитаном.
Капитан, маленький седой человек в вылинявшей форме, указал ему на стул рядом со столом.
— Сколько времени вы пробыли на острове? — спросил он.
— Не знаю.
— Вы были один? — спросил капитан вежливо. — Все время?
— Нет, — ответил он. — Со мной была женщина. Дорин Палмер.
— Где же она? — удивился капитан.
— Она мертва. — И он заплакал. — Мы спорили, ругались, и я убил ее. Я утопил ее, и тело унесло в море.
Капитан глядел на него, не зная, что сказать или сделать, потом решил не делать ничего, а просто по прибытии в Сиэтл сдать спасенного властям.
Полиция в Сиэтле выслушала вначале капитана, а потом допросила Джима Килбрайда. Он сразу сознался в убийстве, повторяя, что совесть мучит его с тех пор. Говорил он связно и разумно, отвечал подробно на все вопросы о его жизни на острове и о совершенном им преступлении, и никому не пришло в голову, что он сумасшедший. Стенографистка отпечатала его показания, и он их подписал.
Сослуживцы, посетившие его в тюрьме, смотрели на него с любопытством. Вот ведь как они в нем ошибались. Он принимал их благоговейный интерес с улыбкой.
Ему предоставили адвоката, но суд по справедливости признал его виновным в убийстве первой степени. Во время слушания дела он держался спокойно и достойно, и никто не мог бы узнать в нем ничтожного клерка. Его приговорили к газовой камере, и приговор был приведен в исполнение.
1 2