А то, говорит, всякие там Гонтари черт знает какую бузу разводят, а мы им отпора не даем.
– Не знаю, – сказал Климов, – за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень… А вот Селезнев твой…
– Селезнев человек идеи, – перебил его Стас. – А нот Гонтарь и Филин – это точно: сознательности в них не вижу.
– Плохо свое дело делают? – спросил Климов. – Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали…
– Разве только в этом человек познается?
– В чем же, Стас? – спросил Климов, подчищая тарелку. – Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?
– Эх, Витя, – с горечью сказал Стас, – не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!
– А если за свою собственную? – засмеялся Климов.
– Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.
Стас не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.
– Вечером увидимся? – спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.
– Дежурю в танцзале Кленгеля.
– Тогда до завтра.
Бегом, потому что опаздывал, – а Клыч этого не любил, – Климов вылетел из калитки.
…В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.
– Не, ей-богу, – говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных. – Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.
– Капиталец накопил? – спросил Селезнев, усмехаясь.
– Капитал найду! – упрямо тряхнул челкой Филин. – А без гирь жить человечеству невозможно.
– То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог, – смешливо щурился на него Селезнев.
Филин, набычась, смотрел на него.
– А ты мог?
– Не будь Климова, – снисходительно повествовал Селезнев, – Тюху бы только и видели. Молоток Климов!
Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.
– Вы и сами б его взяли, – сказал он.
– Факт, взяли б, – тут же ответил Селезнев, – но и ты вовремя случился.
– Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся, – сказал, багровея, Филин. – Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.
– Не любишь, Филин, критику, – захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства. – Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.
– Зато из тебя уже вышел, – со злобой сказал Филин, сплевывая. – Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.
Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.
– Я тебе так скажу, гражданин Филин, – резко повер нулся к оппоненту Селезнев. – Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.
Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.
– Во-вторых, скажу тебе вот что, – продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира», – я так считаю: мы – авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?
– Ну, правильно, – настороженно глядел на него Филин.
– А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.
– Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить? – подал голос от своего стола Потапыч.
– Давно замечаю, – жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев, – буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.
– Я человек старый, – сказал Потапыч, выдохнув дым, – и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?
– Уравниловку тебе подай, – негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.
В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.
– Я с тобой, Потапыч, согласен, – объявил он, – в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они, – говорит, – потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите, – говорит, – и опять кто-то захочет жить лучше других…» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который – надо будет – голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?
Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.
– Ваше выступление, товарищ Клыч, да еще в среде беспартийных, – медленно произнес он, – я расцениваю как политически вредное. Обо всем этом буду ставить вопрос на ячейке.
– Валяй, – отмахнулся Клыч, – а теперь, ребята, об судим вчерашние события… Такого дела, как убийство Клембовских, у нас, можно сказать, и не было, кроме, пожалуй, случая на хуторе Веселом. Но как ни верти, а за последние три месяца таких нещадных убийств уже два. Кто докладывает?
Селезнев, уже усевшийся за свой стол, поднялся.
– Лежали они три дня. Соседи Шварцы слышали, что наверху ходят, двигают мебель. Но Клембовский принимал на дому, поэтому они к шуму наверху привыкли. Обнаружила трупы дочь. Учится в Москве в медицинском. Приехала и подняла тревогу. Все четверо: Клембовский, жена, кухарка и дворник убиты ударом ломика или обухом…
– Дочь допрошена? – спросил Клыч.
– Допрошена, – ответил Селезнев, – буржуйская барышня. Сквозь зубы с нами говорит. Не верит рабоче-крестьянскому угрозыску.
– Что унесено из квартиры? :
– Она говорит, что только верхняя одежда и ковры.
– Клембовский состояние имел?
– В банке есть вклады, но чтоб он дома хранил большие деньги, едва ли.
– Добавишь, Потапыч? – поглядел на старика Клыч.
Потапыч встал.
– Характер ранений точно такой, как в случае па хуторе Веселом. И еще одно важное добавление. Кухарка изнасилована. В точности так, как на хуторе были перед убийством изнасилованы все женщины. Следов особенных преступники не оставили. Но все же в кладовке обнаружил я полный отпечаток мужских туфель. Это туфли «шимми» – с узким носком. Их носят модники и франты. Размер говорит о принадлежности их рослому мужчине.
– Работаем так, – подумав, сказал Клыч, – по делу Клембовских ответственный Селезнев. Помогает ему Климом. Вчера я Брагина прижал, он слегка поддался. Иран, его не будем, да и не за что. Можно только чайную прикрыть, но это, считаю, не мера. А пока Гонтарь поедет к Брагину и продолжит вчерашнюю беседу. Надо вытянуть из него все, что знает. А ты, Климов, – закончил Клыч, – давай-ка пошерсти нашего крестника Афоню да промерь, кстати, как там он… Опять недавно с блатными его мидели.
Климом подошел к цирку. Толпа здесь не убывала ни днем, пи вечером. На всех афишных тумбах города ядовито-красные аршинные буквы кричали: ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА. ЧЕМПИОНАТ НА ГЛАЗАХ ПУБЛИКИ. ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК! РАЙНЕР ПРОТИВ СМИРНОВА. КОЖЕМЯКИН ПРОТИВ ПОБЕДИТЕЛЯ. ПРИОБРЕТАЙТЕ БИЛЕТЫ! БЕСПОДОБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ! ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК.
Вторую педелю людские скопища штурмовали деревянне круглое здание с высоким куполом. Барышники и перекупщики наживались больше, чем на ипподроме.
От цирка надо было пройти через местный кремль, а там и проходные механического завода. Афоня несколько месяцев назад попался на деле с убийством. Сам он стоял на стреме и думать не думал, в какую его втянут историю. Дружки клятвенно заверили его, что все будет чисто, без каких-либо «мокрых» дел. Они, возможно, и сами не предполагали застать в квартире, пустой по их сведениям, полупарализованного старика. В розыск позвонили из аптеки. В квартире дома напротив, обычно пустынной, царило странное ночное оживление.
Афоня мерз в подъезде и понял, что происходит, лишь когда железные лапы Гонтаря зажали ему рот. Дружков взяли прямо при упаковке вещей, рядом с трупом хозяина. На первом же допросе Афоня рассказал все, что знал, и дружки подтвердили, что этот среди них случайно. Клыч выхлопотал у суда смягчения срока наказания. Афоня отделался двумя годами условно. Потом его устроили на механический завод, и ребята из первой бригады следили за его дальнейшим поведением. Изредка он был нужен и по делу. Так, как Афоня, местную уголовную братию не знал никто в городе.
Двор завода, еще недавно заваленный металлическим хламом и щепьем, теперь сиял чистотой. Между приземистыми кубастыми зданиями цехов знобко покачивались тоненькие саженцы. Тяжело и низко гудели моторы, изредка их мычанье прорезал высокий высвист шлифовального станка.
Мимо Климова то и дело проносились чумазые парни и девчонки с тачками и носилками. От здания к зданию переходила группка людей, очевидно кто-то из заводоуправления. Климов только собрался подойти, решив выяснить у них про Яшку, как сам Фейгин вылетел из дверей сборочного и понесся по двору к заводоуправлению. Климов кинулся за ним.
– Яшка!
– Ну? – на бегу повернул к нему голову Яшка. Глаза у него сияли, вид был шалый.
– Узнаешь? – на бегу кричал Климов. – Я из губро-зыска.
– Климов! Знаю! – Яшка прибавил ходу.
– Я насчет Афони! – кричал Климов, пытаясь выдерживать темп.
– Плохие дела, браток!
Теперь оба они неслись, как кровные жеребцы на последнем кругу ипподрома.
– Подробно давай! – кричал Климов, отдуваясь.
– Погоди!
Домчавшись до здания заводоуправления, Яшка кошкой взлетел на второй этаж. Климов остался ждать внизу. Через минуту они уже дружно неслись обратно.
– Что Афоня? – кричал Климов.
– Лодырь! – тяжело дышал Яшка, наддавая ходу. – Прогульщик! И с блатом не порвал.
– Бросил работу?
– К тому идет…
– Погоди! – взмолился Климов, осаживая Яшку за локоть. – Объясни ты мне, что тут у вас такое происходит? Все как полоумные летают!
– Пресс пускаем! – счастливо заорал Яшка и обхватил Климова за плечи. – Первый пресс! Своими руками собрали, – глаза его плавились от жгучей гордости, – сами пускаем! Понял, браток?
Он отпустил Климова и сгинул, но через минуту, вытирая фуражкой черное от копоти лицо, опять появился и подскочил к Климову.
– Сегодня Афоня нужен?
– Сегодня.
– Ищи у «позорных» касс. За деньгами небось придет, позорник! В пять! – И Яшку опять смыло волной бурлящей заводской жизни.
До встречи с Афоней еще было время, и Климов побрел куда глаза глядят. Глядели они в определенное место, потому что минут через двадцать он оказался на базарной площади, рядом с трактиром Семина, в котором весь розыск обедал, когда бывали деньги. Через окно он увидел за одним столом Гонтаря, Филина и Селезнева. Он хотел было войти, но вспомнил, что денег нет, и постеснялся. Ребята, конечно бы, накормили его, но, во-первых, он сегодня завтракал, что не так уж часто случалось, а во-вторых, хоть есть и хотелось, Климов не любил долгов и очень редко соглашался на одалживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Не знаю, – сказал Климов, – за что Гонтарю давать отпор. Нормальный парень… А вот Селезнев твой…
– Селезнев человек идеи, – перебил его Стас. – А нот Гонтарь и Филин – это точно: сознательности в них не вижу.
– Плохо свое дело делают? – спросил Климов. – Не припомню, чтобы тот или другой на дежурство не вышли, с опасной операции сбежали…
– Разве только в этом человек познается?
– В чем же, Стас? – спросил Климов, подчищая тарелку. – Объясни ты мне: живет на свете человек, хорошо делает свое дело, не подставляет другим ногу, смотрит на мир, видит его радости и с ними радуется, видит его недостатки и пытается их исправить. Разве это плохой человек?
– Эх, Витя, – с горечью сказал Стас, – не идейно ты мыслишь, не социально. Главное дело, на чьей человек стороне, за чью идею он готов голову положить!
– А если за свою собственную? – засмеялся Климов.
– Вот такой человек и есть индивидуалист и негодныйдля общества элемент.
Стас не умел жить без политработы, зря его в этом упрекал Селезнев.
– Вечером увидимся? – спросил Климов, дожевывая последнюю картофелину.
– Дежурю в танцзале Кленгеля.
– Тогда до завтра.
Бегом, потому что опаздывал, – а Клыч этого не любил, – Климов вылетел из калитки.
…В комнате подотдела на подоконнике сидел Селезнев в роскошном сером костюме, белой сорочке и «бабочке», туго стягивающей красную жилистую шею. Кепкой он сбивал пылинки с отглаженных брюк. За столом писал что-то Потапыч, дымя короткой обкуренной трубкой. В галифе и спортивной фуфайке, обрисовывавшей мускулатуру, прохаживался Филин.
– Не, ей-богу, – говорил, морща низкий лоб и самолюбиво посматривая на остальных. – Если что, я отсюда сматываюсь и открываю спортзал для гиревого спорта.
– Капиталец накопил? – спросил Селезнев, усмехаясь.
– Капитал найду! – упрямо тряхнул челкой Филин. – А без гирь жить человечеству невозможно.
– То-то вчера со всеми твоими бицепсами Тюху удержать не мог, – смешливо щурился на него Селезнев.
Филин, набычась, смотрел на него.
– А ты мог?
– Не будь Климова, – снисходительно повествовал Селезнев, – Тюху бы только и видели. Молоток Климов!
Климов не поверил своим ушам. Он уже полгода работал в угрозыске, но похвала Селезнева его изумила. Селезнев хвалить товарищей не любил.
– Вы и сами б его взяли, – сказал он.
– Факт, взяли б, – тут же ответил Селезнев, – но и ты вовремя случился.
– Ты, Селезнев, конечно, здорово вчера на него кинулся, – сказал, багровея, Филин. – Это я ничего не говорю. Но только чего это ты тут награды раздаешь? И сами знаем, кто чего стоит.
– Не любишь, Филин, критику, – захохотал Селезнев. Его крутоскулое сероглазое лицо было полно чувства собственного превосходства. – Вот за это и в комсомол тебя не берут. Не выйдет из тебя человека, Филин.
– Зато из тебя уже вышел, – со злобой сказал Филин, сплевывая. – Коммунист, а вырядился, как фазан. Правильно это, а? Ответь вот тут трудящимся.
Селезней соскочил с подоконника и прошелся по комнате.
– Я тебе так скажу, гражданин Филин, – резко повер нулся к оппоненту Селезнев. – Во-первых, много себе позволяешь, пытаясь критиковать партийца. Вот первый тебе ответ.
Вошел Клыч, кивнул всем и ушел к себе за перегородку.
– Во-вторых, скажу тебе вот что, – продолжал Селезнев, раскуривая папиросу «Ира», – я так считаю: мы – авангард мировой революции, мы ее пружина, нерв. Это правильно?
– Ну, правильно, – настороженно глядел на него Филин.
– А раз так, то имею я право во всем и всюду занимать первое место. В стране недород. Тяжело. Но меня это не должно касаться. Меня надо кормить, обувать и одевать. Потому что я обязан быть готов к последнему, решительному бою, ясно? Я должен выглядеть на все сто! Потому что я, если хочешь знать, вроде как бы правофланговый, а по нему всех нас мерят и оценивают.
– Значит, тебя обеспечь и принаряди, а остальные хоть умри, потому что по таким, как ты, и нас должны мерить? – подал голос от своего стола Потапыч.
– Давно замечаю, – жестко и раздельно для большей внушительности проговорил Селезнев, – буржуазным духом попахиваешь, дед. И несешь в массу разброд и шатания.
– Я человек старый, – сказал Потапыч, выдохнув дым, – и вполне могу ошибаться. Тем более времена так перевернулись. Но не могу все-таки сообразить: революция была потому, что одни имели все, другие ничего не имели. А теперь ты требуешь, чтоб ты имел все, опять-таки даже когда у других нет ничего. Что же, революция для одного Селезнева делалась?
– Уравниловку тебе подай, – негромко сказал Селезнев, что-то обдумывая.
В это время из-за своей перегородки вышел Клыч.
– Я с тобой, Потапыч, согласен, – объявил он, – в тридцатом году работал я на английском угольщике. Вел понемногу пропаганду. Но англичане, они народ другой. Они прямую выгоду во всем ищут. И вот как-то раз мне один приятель говорит: «Принципы ваши, друг, очень высоки. Но погибнут они, – говорит, – потому, что человек немыслим без жажды стяжательства. Вы победите, – говорит, – и опять кто-то захочет жить лучше других…» А я тогда ответил: «Человек меняется, старина. Мы воспитаем такого человека, который – надо будет – голову сложит за счастье других». А ты, Селезнев, тут проповедуешь черт знает что. И за всеми твоими словами та же пошленькая идейка: я лучше других и хочу жить лучше их. А на каком основании, раздери свою печенку? Чем и кого ты лучше?
Селезнев стоял совершенно прямо. Крутоскулое лицо его было белым, челка прилипла ко лбу.
– Ваше выступление, товарищ Клыч, да еще в среде беспартийных, – медленно произнес он, – я расцениваю как политически вредное. Обо всем этом буду ставить вопрос на ячейке.
– Валяй, – отмахнулся Клыч, – а теперь, ребята, об судим вчерашние события… Такого дела, как убийство Клембовских, у нас, можно сказать, и не было, кроме, пожалуй, случая на хуторе Веселом. Но как ни верти, а за последние три месяца таких нещадных убийств уже два. Кто докладывает?
Селезнев, уже усевшийся за свой стол, поднялся.
– Лежали они три дня. Соседи Шварцы слышали, что наверху ходят, двигают мебель. Но Клембовский принимал на дому, поэтому они к шуму наверху привыкли. Обнаружила трупы дочь. Учится в Москве в медицинском. Приехала и подняла тревогу. Все четверо: Клембовский, жена, кухарка и дворник убиты ударом ломика или обухом…
– Дочь допрошена? – спросил Клыч.
– Допрошена, – ответил Селезнев, – буржуйская барышня. Сквозь зубы с нами говорит. Не верит рабоче-крестьянскому угрозыску.
– Что унесено из квартиры? :
– Она говорит, что только верхняя одежда и ковры.
– Клембовский состояние имел?
– В банке есть вклады, но чтоб он дома хранил большие деньги, едва ли.
– Добавишь, Потапыч? – поглядел на старика Клыч.
Потапыч встал.
– Характер ранений точно такой, как в случае па хуторе Веселом. И еще одно важное добавление. Кухарка изнасилована. В точности так, как на хуторе были перед убийством изнасилованы все женщины. Следов особенных преступники не оставили. Но все же в кладовке обнаружил я полный отпечаток мужских туфель. Это туфли «шимми» – с узким носком. Их носят модники и франты. Размер говорит о принадлежности их рослому мужчине.
– Работаем так, – подумав, сказал Клыч, – по делу Клембовских ответственный Селезнев. Помогает ему Климом. Вчера я Брагина прижал, он слегка поддался. Иран, его не будем, да и не за что. Можно только чайную прикрыть, но это, считаю, не мера. А пока Гонтарь поедет к Брагину и продолжит вчерашнюю беседу. Надо вытянуть из него все, что знает. А ты, Климов, – закончил Клыч, – давай-ка пошерсти нашего крестника Афоню да промерь, кстати, как там он… Опять недавно с блатными его мидели.
Климом подошел к цирку. Толпа здесь не убывала ни днем, пи вечером. На всех афишных тумбах города ядовито-красные аршинные буквы кричали: ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА. ЧЕМПИОНАТ НА ГЛАЗАХ ПУБЛИКИ. ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК! РАЙНЕР ПРОТИВ СМИРНОВА. КОЖЕМЯКИН ПРОТИВ ПОБЕДИТЕЛЯ. ПРИОБРЕТАЙТЕ БИЛЕТЫ! БЕСПОДОБНОЕ ЗРЕЛИЩЕ! ТОЛЬКО ДВАДЦАТЬ СХВАТОК.
Вторую педелю людские скопища штурмовали деревянне круглое здание с высоким куполом. Барышники и перекупщики наживались больше, чем на ипподроме.
От цирка надо было пройти через местный кремль, а там и проходные механического завода. Афоня несколько месяцев назад попался на деле с убийством. Сам он стоял на стреме и думать не думал, в какую его втянут историю. Дружки клятвенно заверили его, что все будет чисто, без каких-либо «мокрых» дел. Они, возможно, и сами не предполагали застать в квартире, пустой по их сведениям, полупарализованного старика. В розыск позвонили из аптеки. В квартире дома напротив, обычно пустынной, царило странное ночное оживление.
Афоня мерз в подъезде и понял, что происходит, лишь когда железные лапы Гонтаря зажали ему рот. Дружков взяли прямо при упаковке вещей, рядом с трупом хозяина. На первом же допросе Афоня рассказал все, что знал, и дружки подтвердили, что этот среди них случайно. Клыч выхлопотал у суда смягчения срока наказания. Афоня отделался двумя годами условно. Потом его устроили на механический завод, и ребята из первой бригады следили за его дальнейшим поведением. Изредка он был нужен и по делу. Так, как Афоня, местную уголовную братию не знал никто в городе.
Двор завода, еще недавно заваленный металлическим хламом и щепьем, теперь сиял чистотой. Между приземистыми кубастыми зданиями цехов знобко покачивались тоненькие саженцы. Тяжело и низко гудели моторы, изредка их мычанье прорезал высокий высвист шлифовального станка.
Мимо Климова то и дело проносились чумазые парни и девчонки с тачками и носилками. От здания к зданию переходила группка людей, очевидно кто-то из заводоуправления. Климов только собрался подойти, решив выяснить у них про Яшку, как сам Фейгин вылетел из дверей сборочного и понесся по двору к заводоуправлению. Климов кинулся за ним.
– Яшка!
– Ну? – на бегу повернул к нему голову Яшка. Глаза у него сияли, вид был шалый.
– Узнаешь? – на бегу кричал Климов. – Я из губро-зыска.
– Климов! Знаю! – Яшка прибавил ходу.
– Я насчет Афони! – кричал Климов, пытаясь выдерживать темп.
– Плохие дела, браток!
Теперь оба они неслись, как кровные жеребцы на последнем кругу ипподрома.
– Подробно давай! – кричал Климов, отдуваясь.
– Погоди!
Домчавшись до здания заводоуправления, Яшка кошкой взлетел на второй этаж. Климов остался ждать внизу. Через минуту они уже дружно неслись обратно.
– Что Афоня? – кричал Климов.
– Лодырь! – тяжело дышал Яшка, наддавая ходу. – Прогульщик! И с блатом не порвал.
– Бросил работу?
– К тому идет…
– Погоди! – взмолился Климов, осаживая Яшку за локоть. – Объясни ты мне, что тут у вас такое происходит? Все как полоумные летают!
– Пресс пускаем! – счастливо заорал Яшка и обхватил Климова за плечи. – Первый пресс! Своими руками собрали, – глаза его плавились от жгучей гордости, – сами пускаем! Понял, браток?
Он отпустил Климова и сгинул, но через минуту, вытирая фуражкой черное от копоти лицо, опять появился и подскочил к Климову.
– Сегодня Афоня нужен?
– Сегодня.
– Ищи у «позорных» касс. За деньгами небось придет, позорник! В пять! – И Яшку опять смыло волной бурлящей заводской жизни.
До встречи с Афоней еще было время, и Климов побрел куда глаза глядят. Глядели они в определенное место, потому что минут через двадцать он оказался на базарной площади, рядом с трактиром Семина, в котором весь розыск обедал, когда бывали деньги. Через окно он увидел за одним столом Гонтаря, Филина и Селезнева. Он хотел было войти, но вспомнил, что денег нет, и постеснялся. Ребята, конечно бы, накормили его, но, во-первых, он сегодня завтракал, что не так уж часто случалось, а во-вторых, хоть есть и хотелось, Климов не любил долгов и очень редко соглашался на одалживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20