Приходила домой поздно. Еле волокла свои сухие ноги. И все же Кац урывала время, занималась исследованиями в лаборатории при ЦМРИА – Центре медицинской реабилитации инвалидов-афганцев под опекой НИИ трансплантологии. Мира пересаживала мышиные почки кошкам, а кошачьи мышам. Была она душой этой своей ЛЭК – лаборатории экспериментальной ксенотрансплантологии. ЦМРИА, к счастью, был где-то здесь, кажется, в Гаврилино. Два раза в неделю за Мирой присылали лэковскую машину. Старую, битую «Волгу». Впрочем, Сорос давал им грант. Они делились с афганцами, но те звали их соросососами. «Сами согосососы», – картавила дома Кац.
Третья грация, костлявая, горбатая Бобкова Матильда Петровна, ползала тихо, как подколодная змея. Но и она делала дело. С жаром занималась в ДЭЗе распределением пенсионерской халявы – гуманитарки, талонов в столовую и билетов на концерты в ветеранский клуб знакомств.
За горбатость и сохлость Матильду Петровну уважали не меньше, чем тучных Харчиху и Кац.
Не хуже оказались и другие соседки. Злодейству здесь места не было.
Наоборот, последний этаж выглядел лучшим. На других носились восточные дети и воняло луком. А здесь, на последнем, царил покой и пахло блинами. Вот что значит – женщины.
Между прочим, действительно, последний этаж случайно разделился на мужской и женский отсеки.
В левом, где жили Катя и Костя, горела лампочка. Уборщицы не было, и мыли сами – с трудом, но мыли. На площадке перед дверью лежал розовый кусок от женских штанишек, половик.
Перед правым отсеком ничего не лежало, кроме собачьих фекалий. Дверное стекло было выбито, дверь не закрывалась, в осколочную прореху зияла тьма.
В левой части, понятно, жили женщины, в правой – мужчины. Одна девущка, Нина Веселова, продавщица овощного, жила в мужском отсеке, но исключение ничего не меняло.
Касаткин любил женщин как таковых. Те чувствовали это и тянулись к нему. В бабьем царстве Касаткин всегда был, как рыба в воде. Душевного Костю с понимающими глазами женщины полюбили.
С тремя соседками-лидершами Костя общался, конечно, не так уж душевно-глубоко.
Мира Львовна жила своими ЛЭК и больницей, а Костя в медицине был ноль, хотя и получил на военной кафедре журфака корочки санитара. Но Мира по-еврейски любила историю и значительных людей. К Косте относилась как мыслящая читательница. Заходила задать сложный вопрос, а Кате говорила:
– Детонька, маго кушаете.
– У нее фигура, – кокетничал Костя.
– Фигуга – дуга. Женщинам надо кушать. Для гогмонального обмена.
А злобная Бобкова, хоть не общалась, все же раздвигала в улыбку змеиный рот.
О других соседках и говорить нечего.
Ольга Ивановна Ушинская, директор ближней школы, была учительски строгой и ласковой. К Кате она сразу потянулась, звала ее в школу на ставку. Говорила: «Будешь, Катюшенька, украшением нашей гимназии». При ней жил взрослый сын Антон, холеный усатый красавец. То есть жил у девиц, а у матери был прописан. Учиться Антон не хотел. Учился, в основном, делать деньги.
Часто являлись и те остроглазые тетки, первые посетившие их, сестры Кисюк. Старшая, Раиса, – вдова, а младшая, Таиса, – разведёнка.
Обе смотрели плутовато и прыскали со смеху. Рая судачила, Таечка, кошечка, помалкивала. Бегали по магазинам, что-то кому-то добывали, выгадывали в ценах. Часто стучались к Кате-Косте, доставляли сырки и крабовые палочки. На это сестры скудно, но жили.
Таечку и вовсе обобрал бывший муж. Она ютилась теперь в сестриной квартирке.
Сестры Кисюк не унывали. Похоже, их хитроватость помогала им во всём. Как и Мира Львовна, они выспрашивали Касаткина, кто, что и с кем в большом мире. Но у Миры в голове был разум, а у Раисы с Таечкой – что почем.
Тая похожа была на Тамару Барабанову, новую бабушкину няню. Шнырила глазами, где б урвать, а в итоге – сама оказывалась дура и с носом.
Но Костя, друг женщин, не гнушался ни одной.
Кисюхи мечтали о покупке Таисе квартиры, наслушавшись вестей о новой ипотеке.
– Купим теперь Таечке однокомнатную в кредит. Костя выслушивал и дружески снисходил отвечать.
– У вас не получится, – урезонивал он.
– А у кого получится? – волновались сестры.
– А ни у кого.
– Такие все бедные?
– Не бедные. Просто сейчас все устроено глупо. Пять сотен зеленых надыбают все, а справку на эти сотенки не предъявит почти никто. Заработки у людей левые. Вы, что ль, объявили доходы?
Раиса Васильевна с Таечкой, смутившись, убегали. Но возвращались. Слросить, почему всё так.
– Почему, почему. Потому.
Костя садился на любимый «женский» конек.
– Вышли мы замуж, а главного боимся. Так и ходим в полудевушках.
Косте за разговоры женщины платили по-женски сторицей.
Восточный, нахальный этаж под ними, и тот почти уважал новых жильцов.
Однажды к Косте с Катей шумно поскреблись. Чеченские дети позвали Костю к телефону в прежнюю Катину квартиру. Оказалось, бабушка забыла, что Катя переехала. Клавдия Петровна позвонила по старому номеру.
Нижних детей было семь, все в обносках, а старшая девочка – в модном свитерке с люрексом, явно снятом со школьницы-щеголихи.
Чеченцы, их родители, торговали: мать – фруктами на рынке, Джохар – тосолом на Пятницком шоссе.
У них в комнате вдоль стен стояли раскладушки. Джохар играл с соседями в домино. Табуретки сдвинуты были, как стол.
Костя подошел к телефону. Бабушка решила, что Костя в деревне, и просила парного молочка. Костя крикнул в трубку: «Обожди, ба, я перезвоню!» Сказал «спасибо», из приличия спросил: «Как жизнь, Джохар?»
– Харашо, – сказал Джохар. – В Масква – харашо.
– А где плохо?
– Вездэ! Ичкер плоха, Афган плоха, Таджик плоха, Масква харашо.
И подарил Косте мандарин.
Никогда Касаткин не был так счастлив. Любили его почти все поголовно.
Осенний воздух приятно посвежел, и Костина жизнь, действительно, тоже.
5
«ПИРОЖОК С ТАКОМ»
Свежие силы помогли работе.
Костя болтал с соседками и от них знал, о чем писать. Мало того, он нашел тему! Вдохновившись блинным запахом, Костя взял себе рубрику «Ресторанный рейтинг». Неожиданно Касаткин попал в яблочко. «Это Самое» появлялось в киосках в воскресенье утром. Люди покупали свежий номер, делали дневные дела и садились с газеткой перед обедом голодные. Первое, что читали они, – касаткинскую колонку о еде. Успех был огромный. Подписка еще выросла. Косте открыли двери лучшие рестораны. И Костя ходил.
Но в «Гранд-Империалы» и «Морские Дары» Касаткин шел по долгу службы. Чаще норовил посидеть дома в Митино и поговорить с той же Харчихиной.
На любви к людям Костя органично врос в митинскую жизнь. Укрепили его здесь и бытовые интересы.
Нормальной кухни в однокомнатных по планировке не было. Был закуток за дверью с тумбочкой и двух-комфорочной плиткой. Матрена Степановна почти задаром обеспечила кулебяками. Разломишь – пар и нежнейшее мясо. Не говядина, не свинина! Чистая ангелятина!
Воспетые Костей ресторанные птифуры ни в какое сравнение не шли с харчихиными пирогами.
Костя вдруг вдохновился на творчество. Уже в начале сентября Касаткина осенило: написать с Матреной Степановной кулинарную книгу.
«Стяпанна», как ни странно, годилась в соавторы: видывала виды.
Родилась Харчихина под Рязанью, поехала за счастьем в Москву. Девка она была толстоногая и уютная. Вышла замуж. Мужа, ладного гэпэушного охранника, взяли на жуковскую дачу. Скоро он канул, но успел пристроить Мотю в обслугу. Сперва Матрена работала подавальщицей. Правда, Сталин, по натуре гомосексуалист, не любил ничего женского. Сталинские кадровики Матрену все же не убрали. Попала в кухню на мясо и тут преуспела. Сталин, на самом деле, и есть не любил, но любил смотреть, как душеньки, те же Сеня, Слава и Лаврик, едят до заворота кишок. После смерти хозяина Харчихину взял Берия, а после Берии ее посадили. Матрене, однако, повезло: сидела в Каргопольлаге в Ерцево, в сносном аду для бывших чекистов. Кайлом Харчихина не ворочала. Трудилась и тут в комендантском олпе на кухне.
В лагере Харчиха научилась колдовать. Мясо привозили дрянь, начрежима требовал, чтоб жарила его бабе филеи. «А то тебя зажарю», – говорил он. Матрена со страху откромсала бы кусок и от собственной задницы. «Или от трупа», – пошутил Костя.
– А чё ты смяёшься, – буркнула Матрена. – В пятьдесят четвертом на олпе бунтовал народ, казнили воры дявятярых мужиков, в задняцу.
– И что?
– Чятвяртовали, в щах сварили.
– Девятерых?
– Ну.
– И вы знали, кого варите?
– Тьфу на тябя.
– И сварили?
– А чё ж.
– И ели?
– А чё ж ня ясть.
Матренина задница не убавилась. Вскоре Харчихину амнистировали и взяли назад в органы.
Правда, Маленков предпочитал микояновские котлеты. Чудо-стряпуху направили в дальний почтовый ящик. Про эти «дальние» никто ничего не знал. Даже слухов не ходило про кодированную пищу. Совки интересовались колбасой из трухи. В перестройку секреты так и не были обнародованы. Матрена Степановна просидела в п/я до конца. Изредка вывозили в Москву на банкеты на подмогу правительственным поварам. Старый ее начальник, автор отравленных конфет для Горького, умер, новый, химик-ядерщик, застрелился. Вернулась в Москву к перестройке и осталась ни с чем. Ничего не имела, кроме ордена.
Харчиха про п/я молчала. Забывшись, говорила: «А у нас в инстятутя…» – «Что – в институте?» «Нет. Ничяво». Но согласилась из дружбы к Косте рассказать рецепты.
– Пусть чятают, в задняцу. Мня ня жалко. Главред Петросян помог Касаткину найти издательство.
– Управимся за месяц, – сказал Костя.
– И выпустим к Новому году, – сказал издатель.
На Новый год приходился пик покупок поваренных книг. Наивная Молоховец осточертела. Касаткин – Харчихина были кратки и деловиты. Костя сохранил харчихину речь, «в задняцу».
Харчиха отвергала «в задняцу» сою и другие полезные продукты. Готовила из мяса и муки. Но ВБО из матрениного «института» были, действительно, – высшими биообъектами в ее рационе.
Касаткин вставлял для истории харчихины комментарии. Харчиха вспоминала, что Мао после еды пил воду и блевал, чтобы съесть еще расстегая, а Хрущ трескал сколько хошь, и без блёва. Жрало и политбюро.
– Вы и там, Матрена Степановна, послужили?
– Не, там гяняралы. Варили обязьяняну. – Харчиха сплюнула. – Мы по-простому. Нас брали для дела.
– А вы не генерал?
– Яфрейтор.
Костя хотел дать главу про приворот.
– Научите, – сказал он, – чем капать в фарш, чтобы влюбить насмерть?
– Тьфу, – сказала Харчиха. – Чё ты лыбяшься?
– Смешно.
– Ня смяшно. Ня надо.
Касаткин печатал на компьютере, Харчиха говорила, меся тесто. Сама – основательная, а ситцевый халатик, как на всех советских бабах, – куцый и вздернутый на заду.
Работа шла быстро. За месяц управились.
Стали думать, как назвать.
– Назови аппятитно, – сказала Харчиха. – «Пярожок со смаком».
Костя поправил: «Пирожок с таком». Так и решили.
К октябрю Харчихина Матрена Степановна и Касаткин Константин Константинович сдали в «Компью-график-бизнес-центр» двести пятьдесят страниц шедевра.
Иллюстрировал художник-концептуалист. Он не знал, что такое голод, но был способный и владел компьютером. Отвратительные документальные лагерные поздней поры фотографии типа фотоснимков раскопок в лесах под Катынью органически вошли в общее кулинарное оформление. Оно не портило аппетита, но прибавляло знаний.
6
ВСЕЯДНОСТЬ
Была еще одна приятная вещь.
Косте и в любви хотелось свежести.
Катю он любил и не бросил бы. Но к ней он привык. Тонкая, внимательная, лучше всех, но с ней хорошо бывало в горе. В счастье Катя становилась невыносимо сварлива. Когда гасили свет, она была мягкой, но днем огрызалась.
Сидела Катя дома. В библиотеке больше не работала. На работе Смирнову замучили расспросами о Косте и летней истории. Она уволилась, и никто не удерживал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Третья грация, костлявая, горбатая Бобкова Матильда Петровна, ползала тихо, как подколодная змея. Но и она делала дело. С жаром занималась в ДЭЗе распределением пенсионерской халявы – гуманитарки, талонов в столовую и билетов на концерты в ветеранский клуб знакомств.
За горбатость и сохлость Матильду Петровну уважали не меньше, чем тучных Харчиху и Кац.
Не хуже оказались и другие соседки. Злодейству здесь места не было.
Наоборот, последний этаж выглядел лучшим. На других носились восточные дети и воняло луком. А здесь, на последнем, царил покой и пахло блинами. Вот что значит – женщины.
Между прочим, действительно, последний этаж случайно разделился на мужской и женский отсеки.
В левом, где жили Катя и Костя, горела лампочка. Уборщицы не было, и мыли сами – с трудом, но мыли. На площадке перед дверью лежал розовый кусок от женских штанишек, половик.
Перед правым отсеком ничего не лежало, кроме собачьих фекалий. Дверное стекло было выбито, дверь не закрывалась, в осколочную прореху зияла тьма.
В левой части, понятно, жили женщины, в правой – мужчины. Одна девущка, Нина Веселова, продавщица овощного, жила в мужском отсеке, но исключение ничего не меняло.
Касаткин любил женщин как таковых. Те чувствовали это и тянулись к нему. В бабьем царстве Касаткин всегда был, как рыба в воде. Душевного Костю с понимающими глазами женщины полюбили.
С тремя соседками-лидершами Костя общался, конечно, не так уж душевно-глубоко.
Мира Львовна жила своими ЛЭК и больницей, а Костя в медицине был ноль, хотя и получил на военной кафедре журфака корочки санитара. Но Мира по-еврейски любила историю и значительных людей. К Косте относилась как мыслящая читательница. Заходила задать сложный вопрос, а Кате говорила:
– Детонька, маго кушаете.
– У нее фигура, – кокетничал Костя.
– Фигуга – дуга. Женщинам надо кушать. Для гогмонального обмена.
А злобная Бобкова, хоть не общалась, все же раздвигала в улыбку змеиный рот.
О других соседках и говорить нечего.
Ольга Ивановна Ушинская, директор ближней школы, была учительски строгой и ласковой. К Кате она сразу потянулась, звала ее в школу на ставку. Говорила: «Будешь, Катюшенька, украшением нашей гимназии». При ней жил взрослый сын Антон, холеный усатый красавец. То есть жил у девиц, а у матери был прописан. Учиться Антон не хотел. Учился, в основном, делать деньги.
Часто являлись и те остроглазые тетки, первые посетившие их, сестры Кисюк. Старшая, Раиса, – вдова, а младшая, Таиса, – разведёнка.
Обе смотрели плутовато и прыскали со смеху. Рая судачила, Таечка, кошечка, помалкивала. Бегали по магазинам, что-то кому-то добывали, выгадывали в ценах. Часто стучались к Кате-Косте, доставляли сырки и крабовые палочки. На это сестры скудно, но жили.
Таечку и вовсе обобрал бывший муж. Она ютилась теперь в сестриной квартирке.
Сестры Кисюк не унывали. Похоже, их хитроватость помогала им во всём. Как и Мира Львовна, они выспрашивали Касаткина, кто, что и с кем в большом мире. Но у Миры в голове был разум, а у Раисы с Таечкой – что почем.
Тая похожа была на Тамару Барабанову, новую бабушкину няню. Шнырила глазами, где б урвать, а в итоге – сама оказывалась дура и с носом.
Но Костя, друг женщин, не гнушался ни одной.
Кисюхи мечтали о покупке Таисе квартиры, наслушавшись вестей о новой ипотеке.
– Купим теперь Таечке однокомнатную в кредит. Костя выслушивал и дружески снисходил отвечать.
– У вас не получится, – урезонивал он.
– А у кого получится? – волновались сестры.
– А ни у кого.
– Такие все бедные?
– Не бедные. Просто сейчас все устроено глупо. Пять сотен зеленых надыбают все, а справку на эти сотенки не предъявит почти никто. Заработки у людей левые. Вы, что ль, объявили доходы?
Раиса Васильевна с Таечкой, смутившись, убегали. Но возвращались. Слросить, почему всё так.
– Почему, почему. Потому.
Костя садился на любимый «женский» конек.
– Вышли мы замуж, а главного боимся. Так и ходим в полудевушках.
Косте за разговоры женщины платили по-женски сторицей.
Восточный, нахальный этаж под ними, и тот почти уважал новых жильцов.
Однажды к Косте с Катей шумно поскреблись. Чеченские дети позвали Костю к телефону в прежнюю Катину квартиру. Оказалось, бабушка забыла, что Катя переехала. Клавдия Петровна позвонила по старому номеру.
Нижних детей было семь, все в обносках, а старшая девочка – в модном свитерке с люрексом, явно снятом со школьницы-щеголихи.
Чеченцы, их родители, торговали: мать – фруктами на рынке, Джохар – тосолом на Пятницком шоссе.
У них в комнате вдоль стен стояли раскладушки. Джохар играл с соседями в домино. Табуретки сдвинуты были, как стол.
Костя подошел к телефону. Бабушка решила, что Костя в деревне, и просила парного молочка. Костя крикнул в трубку: «Обожди, ба, я перезвоню!» Сказал «спасибо», из приличия спросил: «Как жизнь, Джохар?»
– Харашо, – сказал Джохар. – В Масква – харашо.
– А где плохо?
– Вездэ! Ичкер плоха, Афган плоха, Таджик плоха, Масква харашо.
И подарил Косте мандарин.
Никогда Касаткин не был так счастлив. Любили его почти все поголовно.
Осенний воздух приятно посвежел, и Костина жизнь, действительно, тоже.
5
«ПИРОЖОК С ТАКОМ»
Свежие силы помогли работе.
Костя болтал с соседками и от них знал, о чем писать. Мало того, он нашел тему! Вдохновившись блинным запахом, Костя взял себе рубрику «Ресторанный рейтинг». Неожиданно Касаткин попал в яблочко. «Это Самое» появлялось в киосках в воскресенье утром. Люди покупали свежий номер, делали дневные дела и садились с газеткой перед обедом голодные. Первое, что читали они, – касаткинскую колонку о еде. Успех был огромный. Подписка еще выросла. Косте открыли двери лучшие рестораны. И Костя ходил.
Но в «Гранд-Империалы» и «Морские Дары» Касаткин шел по долгу службы. Чаще норовил посидеть дома в Митино и поговорить с той же Харчихиной.
На любви к людям Костя органично врос в митинскую жизнь. Укрепили его здесь и бытовые интересы.
Нормальной кухни в однокомнатных по планировке не было. Был закуток за дверью с тумбочкой и двух-комфорочной плиткой. Матрена Степановна почти задаром обеспечила кулебяками. Разломишь – пар и нежнейшее мясо. Не говядина, не свинина! Чистая ангелятина!
Воспетые Костей ресторанные птифуры ни в какое сравнение не шли с харчихиными пирогами.
Костя вдруг вдохновился на творчество. Уже в начале сентября Касаткина осенило: написать с Матреной Степановной кулинарную книгу.
«Стяпанна», как ни странно, годилась в соавторы: видывала виды.
Родилась Харчихина под Рязанью, поехала за счастьем в Москву. Девка она была толстоногая и уютная. Вышла замуж. Мужа, ладного гэпэушного охранника, взяли на жуковскую дачу. Скоро он канул, но успел пристроить Мотю в обслугу. Сперва Матрена работала подавальщицей. Правда, Сталин, по натуре гомосексуалист, не любил ничего женского. Сталинские кадровики Матрену все же не убрали. Попала в кухню на мясо и тут преуспела. Сталин, на самом деле, и есть не любил, но любил смотреть, как душеньки, те же Сеня, Слава и Лаврик, едят до заворота кишок. После смерти хозяина Харчихину взял Берия, а после Берии ее посадили. Матрене, однако, повезло: сидела в Каргопольлаге в Ерцево, в сносном аду для бывших чекистов. Кайлом Харчихина не ворочала. Трудилась и тут в комендантском олпе на кухне.
В лагере Харчиха научилась колдовать. Мясо привозили дрянь, начрежима требовал, чтоб жарила его бабе филеи. «А то тебя зажарю», – говорил он. Матрена со страху откромсала бы кусок и от собственной задницы. «Или от трупа», – пошутил Костя.
– А чё ты смяёшься, – буркнула Матрена. – В пятьдесят четвертом на олпе бунтовал народ, казнили воры дявятярых мужиков, в задняцу.
– И что?
– Чятвяртовали, в щах сварили.
– Девятерых?
– Ну.
– И вы знали, кого варите?
– Тьфу на тябя.
– И сварили?
– А чё ж.
– И ели?
– А чё ж ня ясть.
Матренина задница не убавилась. Вскоре Харчихину амнистировали и взяли назад в органы.
Правда, Маленков предпочитал микояновские котлеты. Чудо-стряпуху направили в дальний почтовый ящик. Про эти «дальние» никто ничего не знал. Даже слухов не ходило про кодированную пищу. Совки интересовались колбасой из трухи. В перестройку секреты так и не были обнародованы. Матрена Степановна просидела в п/я до конца. Изредка вывозили в Москву на банкеты на подмогу правительственным поварам. Старый ее начальник, автор отравленных конфет для Горького, умер, новый, химик-ядерщик, застрелился. Вернулась в Москву к перестройке и осталась ни с чем. Ничего не имела, кроме ордена.
Харчиха про п/я молчала. Забывшись, говорила: «А у нас в инстятутя…» – «Что – в институте?» «Нет. Ничяво». Но согласилась из дружбы к Косте рассказать рецепты.
– Пусть чятают, в задняцу. Мня ня жалко. Главред Петросян помог Касаткину найти издательство.
– Управимся за месяц, – сказал Костя.
– И выпустим к Новому году, – сказал издатель.
На Новый год приходился пик покупок поваренных книг. Наивная Молоховец осточертела. Касаткин – Харчихина были кратки и деловиты. Костя сохранил харчихину речь, «в задняцу».
Харчиха отвергала «в задняцу» сою и другие полезные продукты. Готовила из мяса и муки. Но ВБО из матрениного «института» были, действительно, – высшими биообъектами в ее рационе.
Касаткин вставлял для истории харчихины комментарии. Харчиха вспоминала, что Мао после еды пил воду и блевал, чтобы съесть еще расстегая, а Хрущ трескал сколько хошь, и без блёва. Жрало и политбюро.
– Вы и там, Матрена Степановна, послужили?
– Не, там гяняралы. Варили обязьяняну. – Харчиха сплюнула. – Мы по-простому. Нас брали для дела.
– А вы не генерал?
– Яфрейтор.
Костя хотел дать главу про приворот.
– Научите, – сказал он, – чем капать в фарш, чтобы влюбить насмерть?
– Тьфу, – сказала Харчиха. – Чё ты лыбяшься?
– Смешно.
– Ня смяшно. Ня надо.
Касаткин печатал на компьютере, Харчиха говорила, меся тесто. Сама – основательная, а ситцевый халатик, как на всех советских бабах, – куцый и вздернутый на заду.
Работа шла быстро. За месяц управились.
Стали думать, как назвать.
– Назови аппятитно, – сказала Харчиха. – «Пярожок со смаком».
Костя поправил: «Пирожок с таком». Так и решили.
К октябрю Харчихина Матрена Степановна и Касаткин Константин Константинович сдали в «Компью-график-бизнес-центр» двести пятьдесят страниц шедевра.
Иллюстрировал художник-концептуалист. Он не знал, что такое голод, но был способный и владел компьютером. Отвратительные документальные лагерные поздней поры фотографии типа фотоснимков раскопок в лесах под Катынью органически вошли в общее кулинарное оформление. Оно не портило аппетита, но прибавляло знаний.
6
ВСЕЯДНОСТЬ
Была еще одна приятная вещь.
Косте и в любви хотелось свежести.
Катю он любил и не бросил бы. Но к ней он привык. Тонкая, внимательная, лучше всех, но с ней хорошо бывало в горе. В счастье Катя становилась невыносимо сварлива. Когда гасили свет, она была мягкой, но днем огрызалась.
Сидела Катя дома. В библиотеке больше не работала. На работе Смирнову замучили расспросами о Косте и летней истории. Она уволилась, и никто не удерживал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19