– Ко мне ползи, Параша! Мне – боеприпасы! – Сашка, сидя на подоконнике, пуляет в голову, в голую спину. – Быстрей!
– Нет! – он прижался лбом к полу, прикрыл ладонями виски.
– Пли! Пли! Пли!
Шпонки звонко щелкают о тело. Оно все в розовых волдырях. Проша вздрагивает, вздрагивает – терпит.
– П…да тебя родила, а говоришь – мама! – король, схватив подушку, на которой сидел, подскочил к лежащему. Кинув его навзничь, накрыл подушкой лицо. Слабые руки Проши хватаются за мускулистые Сашкины ручищи. Тот гогочет: – Молодец – Светлана! Хорошо ногти обстригла!
Проша задыхается – то растопырит пальцы, то сожмет в кулаки, судорожно взмахивает ими, бессильно бьет душителя… А ноги – не шелохнутся.
Вот руки напряженно вытянулись вдоль тела.
– Это, как его… – сказал Петух, – не сдох?
Сашка-король помотал головой.
– Перед этим говно бы вышло! – и объяснил, что так бывало с котятами, которых он душил голыми руками.
Отнял подушку от Прошиного лица, вглядывается с любопытством. Обеими руками сильно надавил мальчику на грудь. Тот часто-часто, жадно задышал.
– Будешь ползать? Мне шпонки подавать? – поднял над ним подушку.
– Буду.
* * *
Наконец стрелять наскучило.
– А кто у нас такой печальный? – вдруг фальшиво-ласково произнес Сашка, передразнивая тетенек, что так говорят с маленькими.
Палата замерла, предвкушая новую радость. Король запрыгал на клюшках к Кириной койке. Тот, хмурый, лежит в гипсовой люльке.
– И чего это мы помалкиваем? У-тю-тю-тю…
– Йи-ги-ги-ги! – заржала свита. Кто-то захлопал в ладоши.
– Пацаны! А ведь этот …й, – Петух указал на Кирю, – тоже не орал на девку, что она – п…да!
– И правда! Вот тварь!! – ругань сыплется со всех сторон.
Глобусу трудно говорить в головодержателе, но все-таки он выговорил:
– Я знаю. Он дико злой на короля.
А тот раскурил окурок. Зажав рукой Кирин рот, вдул дым в ноздрю. Мальчишка задохнулся, его забил кашель. Руки, как давеча руки Проши, безвредно ударяют по Сашкиному торсу.
– Кто курил? – король обводит взглядом палату. – Кирилл!
– А-аа-ааа!!! – палата взорвалась. – Кто курил? Кирилл! Кто курил? Кирилл!
Петух, Владик схватили мальчишку за руки. Он пытается не дышать, когда Сашка прижимает губы к его ноздре. Тогда тот зажимает ему не только рот, но и нос. Выждав, освобождает одну ноздрю. Едва не задохнувшийся Киря делает жадный вдох – и втягивает в себя дым. Кругом захлебываются хохотом, визгом. Кто может – скачет на месте.
Если б он был не в люльке, он корчился бы. А так – туго прибинтованный к массивной гипсовой раковине – совершенно недвижим. Недвижим в невыразимых мучениях.
Сашка-король оглядывает палату.
– Во кайфун! Полеживает – покуривает.
– У-у-ух-ху-ху-уу!!!
Глобус повалился к себе на койку, расшнуровал головодержатель. Крикнул неожиданно звучным голосом:
– О-о-ой! Сдохну от смеха!
– Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл! Кто-курил-Кирилл!
21
Пройдут дни. Как всегда, они будут лежать рядом: Киря, Скрип, Проша. Короля и его свиты не окажется в палате. Приблизится, опираясь на костыль, Коклета.
– Мне вас жальчей жалкого! Но уж глу-у-пы вы! Коли велят орать: «П…да!» – то и ори.
Скрип уже научится ослаблять петлю Глиссона и даже совсем слезать с вытяжения. Когда Коклета отойдет, он расстегнет петлю.
– А ведь Ийка снова заглянет. Если мы не будем ее обзывать, то нам… то нас… – и замолчит.
Они будут лежать молча. Вдруг Проше вспомнится Иван Поликарпович.
Раз он пришел к маме поздно вечером, а она сказала, что комендантша общежития грозит выселить их с Прошей – зачем к ней так поздно приходят?
– Надо ей дать, – сказал Иван Поликарпович, вытащил деньги. Пересчитал их, протянул маме: – Вот это тебе, а эти ей дашь. Положи в конвертик. Зайди, когда у нее никого нет. Поздравствуйся, оставь на столе и исчезни.
Придя в другой раз, он спросил маму:
– Ну?
– В порядке! Сказала мне: «Я тебя понимаю и иду навстречу».
Проша расскажет это Скрипу и Кире.
– Вот бы и Сашке дать денег… Только их нету.
– Я знаю, где найти… – вдруг шепотом произнесет Киря.
Что он слышал от няни Люды! Под ними, где лежат начальники и дети начальников, в коридоре висит огромная люстра, похожая на таз. Больные развлекаются: забрасывают в нее деньги. Завернут монету в пятирублевку и кинут. Надо суметь так завернуть и бросить, чтобы в полете пятирублевка не развернулась и попала в люстру вместе с монетой. Больные не разрешают ни санитаркам, ни сестрам забирать деньги из люстры. Кидают и кидают неделями. Потом играют в домино. Велят принести лестницу, и все деньги достаются тому, кто выиграл.
– В мертвый час в коридоре никого нет, и туда можно зайти, – скажет Киря. – А ходишь только ты, – взглянет на Скрипа. – Я на тележке по лестнице не съеду.
– Ну, зайду… а как достать?
Киря вспомнит. Няня Люда говорила: там лежачим еду не приносят, а привозят на специальных столах на колесиках. Эти столы, должно быть, стоят в столовой. Если один подкатить под люстру, встать на него, то до денег можно добраться.
22
В мертвый час он освободился от петли, от гирь. Взял клюшку. Ему надо в уборную! Выглянул в коридор. В его левом конце – пост дежурной сестры. Столик, стул. На столике – лампа с абажуром, телефон. Сестра на месте. Читает книгу.
Уборная находится справа от его палаты. В правом конце коридора – выход на лестничную площадку…
Он двинулся в уборную, клюшка постукивает по полу. Интересно – сестра глядит на него? Оборачиваться нельзя: еще заподозрит.
Зашел в кабину, постоял. Можно бы и пописать, но нельзя отвлекаться. Дернул цепь – спустил воду. Пора выглянуть…
Сестра все так же на посту! Сидит, склонилась над книгой.
Хоть бы на капельку времени ушла!
Он спустил воду во всех кабинах. Досчитал до ста. Хоть-бы-хоть-бы-хоть-бы-ушла!!! Стал снова считать, сбился. Шепотом запел песню – ее часто слышишь по радио. Слышишь после того, как чудной голос (не то мужской, не то женский) скажет: «Говорит Пекин! Здравствуйте, дорогие советские радиослушатели».
Он поет эту песню:
Всех, кто смел и отважен, и юн,
Звал в свою армию Мао Цзедун…
Ну-ка?.. Никуда она не ушла! О-оо, если бы он был львом – разорвал бы ее! Да хоть бы котом: зашипел бы, пронзительно, ужасно замяукал… Она бы описалась и убежала.
Он яростно мяукает про себя: «Мя-а-ай-йу-уу, мя-а-ай-йу-уу! Мий-йу-ууу!»
Сестра сидит. А время – тик-так, тик-так, тик-так… Мертвый час кончится – больные начальники выйдут в свой коридор. И не видать денег! Мятых, истертых, скомканных – но таких чудесных-чудесных денежек! Ийка заглянет в палату, и надо будет орать: «П…да!» А если не крикнешь… О-ооо!
Он вышел из уборной – и двинулся к лестничной площадке. Направился к ней – словно никакой сестры не было на посту.
Клюшка – стук… стук… А спина чувствует, что позади нее – сестра.
«Эй! Это куда?» – она еще не крикнула.
Крикнет! Вот… вот… Майка взмокла. Спине щекотно от стекающего пота. До чего длинный этот коридор!
«Эй! Куда еще?!» – как резко, как громко, как зло – страшно-страшно крикнула…
Нет. Пока – нет. Не крикнула до сих пор? Так кричи! Скорей ори – чтобы он не мучился!
Ор-р-рри-и же!!
В груди – стеснение. В груди слева. И там что-то горячее. До чего противное стеснение. Ф-фу – мутит. Тошнит! Вот она, дверь… Приоткрыта на лестничную площадку… Шаг. Еще шаг. Он на площадке. Уже не в коридоре – на лестничной площадке!
Как трудно обернуться! Сейчас нога подломится – хлобысь!.. Только бы не упасть от этой дрожи. Раз! – оглянулся…
Далеко (теперь уже так далеко!) – сестра. Читает. Он закрыл дверь. Послал воздушный поцелуй. Его уже не увидишь. Пуст коридор!
Широкая площадка, шахта лифта, стальные двери заперты. Нажми на кнопку – внизу загудит лифт. А в нем – лифтерша… Нет уж! Он спустится по лестнице.
* * *
Правой рукой держится за холодные металлические перила. В левой – клюшка, упирается ею в ступеньку. Он медленно спускается по решетчатым чугунным ступеням. До чего же медленно!..
Наконец он почти на площадке – между пятым и четвертым этажами. Клюшку вниз – вперед… О-ой!.. – бамц! Со всего размаху – о металлический пол! Проклятая «конская стопа» зацепилась за край ступеньки – и он об пол лицом.
Темно. Кошмарная боль. Внутри головы кто-то бешено колотит в виски молоточками. Мамочки, какая мука! Пожалей меня кто-нибудь…
Фиг! Так пожалеют, что…
Лишь бы не услыхали, как грохнулся. Встать поскорее. Сил не хватает, гадство! Во рту что-то теплое, сладкое. Тьфу! Зуб выпал. А! Он и так шатался. Сплюнуть кровь. «Всех, кто смел и отважен, и юн…» А еще поют: «Смело, товарищи, в ногу…» А то: «Смело за щеку берет, в обе скважины дает…» – так Сашка напевает. Сашка-король. Раз-два-три – о-оо-п-ля!
Шатается – но стоит! Опирается на клюшку.
Ну – дальше по лестнице…
Он ступил в покои запретного этажа. Здесь не коридор, а галерея: палаты лишь слева, а справа – ряд круглых колонн и окна. До чего от них светло! Между ними – кадки с цветами. Тут, там – мягкие кресла, столики. Пол сплошь покрыт ковром.
Люстру он увидал сразу. Она еще больше, чем представлялась. Висит себе – бледно-голубая. Похожая на треть громаднейшего арбуза – срезом вверх.
А как найти столовую, где стоят столы на колесиках?
Хо-о, вон же он! У стенки слева, между дверями палат. Стол из матово-белого металла, с блестящими ножками, на пузатых, похожих на бочечки, резиновых колесиках. Миленький хороший-хороший чудесненький столичек!
Лишь бы не вышел никто! Скорее к нему… Так – клюшку на него. Взяться за его углы, опереться – и шажок… Еще… Подкатил стол под люстру.
Теперь – на него взобраться… Лег на стол грудью, протянул руки, ухватился за край. Подтягивается изо всех сил, вползает на него животом. Зубы от напряжения – цыг-цыг-цыг… «Всех, кто смел и отва… м-мя-а-йу-уу! м-ми-ий-йу-уу!» – недостает сил! Пижама взмокла.
Закинуть на стол правую ногу – она поживее левой. Ннн-н-у!.. «Смело за ще…» – Готово! Неужели взобрался?
* * *
Уф-ффф! Передохнуть. Вздохнуть-передохнуть-отдохнуть…
А из любой двери могут выйти…
Скорее на ноги – и к люстре! К миленькой богатенькой-пребогатенькой люстрочке! Денег будут полные карманы. Бери, Сашка! Хватай! Пусть няня Люда купит тебе яблок, груш, персиков, шоколадных конфет. Жри-обжирайся!
Но уж тогда Ийка спокойно зайдет к Скрипу. Присядет на его кровать, они будут разговаривать. И никто-никто-никто его не заставит обзывать Ийку!
Он встал на коленки, уперся в стол ладонями. Так. Теперь поднять правую коленку… Выше-выше! Почти достала до подбородка. Упереться носком в стол… Только бы ботинок не скользнул по гладкому столу!
Высунулся язык. Слюнявый язык. Не хватало высунутого языка… Выпрямляться постепенно, тихонечко… Если стол чуть поедет – полетишь на пол. Дышится еле-еле. Пот затекает в глаза, щиплет.
Лишь бы левая нога не подогнулась! Вот – он уже упирается руками в коленки. До чего трясутся! Еще легонько вверх – и он стоит на столе. Можно взглянуть на люстру.
Он запрокинул голову… А люстра еще так высоко! И тянуться нечего…
М-м-мя-ай-йу-уу! м-м-мя-ай-йу-уу! м-м-ми-ий-йу-уу! Чуть не кинулся на пол. Слезы хлынули. Не достать! Любимую чудесную богатенькую люстрочку, его-его-его люстрочку, полную денег, – не достать…
Сквозь слезы видит… Кого он видит?! О-оо, Сашку-короля. Тот стоит на лестничной площадке, смотрит в открытую дверь. За ним маячит Петух.
– Не п…данулся, а? – с изумлением сказал король. – Зря ждали. А мурло – разбитое! Какой, с-сука, жадный на деньги!
Он на клюшках подскакал к столу. Следом – Петух. Сорвали Скрипа вниз – разбиться об пол не дали. Но он больно ушиб правый локоть, плечо, висок.
Сашка встал на стол. Взяв клюшку за конец, протянул ее рукоятью к люстре. Рукоять уперлась в ее край. Люстра стала отклоняться – накреняясь. Через край посыпались монеты, полетели смятые пятирублевки. Король слегка принял клюшку на себя и толкнул вновь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14