Бесполезно. Если он попробует объясниться, это только и приведёт к ещё более жестокому унижению. Пока он станет заикаться, выдавливая из себя нужные слова, они, пожалуй, подумают, будто он догнал их, чтобы выпросить плату по— больше. Сунут ему, пожалуй, ещё одну фунтовую бумажку и постараются ещё быстрей от него уйти. Он смотрел им вслед, пока они не скрылись по ту сторону холма, потом повернулся и пошёл обратно к прудам. 926 Олдос Хаксли
В воображении он заново представил себе всё, что случилось, — не так, как произошло на самом деле, а как должно было произойти. Когда Воркующая сунула ему в руку бумажку, он улыбнулся и учтиво вернул подачку со словами: «Боюсь, вы ошиблись. Признаю, вполне простительная ошибка. С виду я бедняк — и это правда, я беден. Но я джентльмен. Мой отец был врачом в Рочдейле. Моя мать — дочь врача. Пока были живы мои родители, я учился в хорошей школе. Они умерли, когда мне было шестнадцать, — одна смерть, а через несколько месяцев другая. И мне пришлось пойти работать, не закончив учения. Но, понимаете, денег я от вас принять не могу. — И потом, ещё рыцарственней, ещё задушевней и доверительней он продолжал: — Я растащил этих свирепых псов, потому что хотел быть полезен вам и вашей подруге. Потому что вы так прекрасны и так очаровательны. А значит, даже не будь я джентльменом, я всё равно не взял бы у вас денег». Воркующая была глубоко тронута его маленькой речью. Она пожала ему руку и попросила прощения. И он успокоил её, заверив, что её ошибка вполне понятна. А потом она спросила, не согласится ли он пойти к ним на чашку чая. Дальнейшее в воображении Питера расплылось в розовом тумане и наконец перешло в привычную мечту о дочери пэра, благодарной вдове и одинокой сиротке, только на сей раз всё происходило с двумя богинями, чьи лица виделись ему живо и явственно, совсем не так, как прежние смутные образы, плоды фантазии.
Но и фантазия не унималась. Его вдруг осенило: вовсе незачем вдаваться в объяснения. Можно вернуть деньги, не говоря ни слова, просто силой вложить ей в руку. Почему он так не сделал? Пришлось подыскать оправдание своему промаху. Она слишком быстро ускользнула, вот он и не успел.
Или, может быть, следовало обогнать их и прямо у них на глазах отдать эти деньги первому встречному попрошайке? Неплохая мысль. Жаль, что она слишком поздно пришла ему в голову.
До самого вечера Питер бродил по парку, раздумывая о случившемся, мысленно разыгрывал всё опять и опять, на разные лады, но всегда достойно и приятно. И, однако, всё время помнил, что это лишь мерещится. В иные минуты пережитое унижение возвращалось с такой остротой, что он морщился и вздрагивал от боли.
Стало смеркаться. В серых и лиловых сумерках влюблённые на ходу тесней прижимались друг к другу, откровенней обнимались за деревьями. В густеющей темноте расцвели вереницы жёлтых фонарей. Высоко в бледном небе прорезался лунный серп. И Питер мучительней прежнего почувствовал, до чего он одинок и несчастен.
К этому времени укушенная рука отчаянно разболелась. Он вышел из парка, двинулся на Оксфорд-стрит и наконец набрёл на аптеку. Руку промыли и перевязали, и тогда он зашёл в кафе, спросил б-булочку, яйцо, в-всмятку и кофе, причём официантка не могла понять его и пришлось сказать по буквам: «ч-а-ш-к-у м-о-к-к-о».
«Вы, видно, принимаете меня за бродягу или за какого-нибудь жучка, — вот что надо было сказать, гордо, с негодованием. — Вы меня оскорбили. Будь вы мужчиной, я свалил бы вас одним ударом. Заберите ваши гнусные деньги». Но нет, после таких слов они навряд ли стали бы относиться к нему дружески. И, поразмыслив ещё, он решил, что от негодования не было бы никакого толку.
— Поранили руку? — сочувственно спросила официантка, ставя перед ним яйцо всмятку и кружку кофе. Питер кивнул.
— Укусила с-с-с… п-п-пёс! — наконец-то прорвалось на волю это слово.
И тут он залился краской — слишком ярко вспомнился пережитый позор. Да, они приняли его за навязчивого попрошайку, обошлись с ним так, словно он не человек, а просто какой-то инструмент, который нанимаешь, когда понадобятся его услуги, а когда заплачено, больше о нём не думаешь. Унижение вновь обожгло такой болью, Питер всё понял так ясно, так бесповоротно, что страдание пронзило не только душу, но и тело. Сердце неистово заколотилось, стало тошно. С величайшим трудом он заставил себя съесть яйцо и выпить кофе.
Всё ещё вспоминая открывшуюся ему горькую истину, всё ещё рисуя в воображении, как могло бы получиться по-другому, Питер вышел из кафе и, несмотря на усталость, снова пошёл бесцельно бродить. Прошёл по Оксфорд-стрит до Серкус, свернул на Риджент-стрит, помедлил на Пиккадилли, разглядывая судорожно дёргающуюся в небе световую рекламу, пошёл по Шефтсбери-авеню и, повернув к югу, зашагал боковыми улицами к Стрэнду.
На одной из улиц близ Ковент-Гардена его задела, проходя, какая-то женщина.
— Не вешай нос, дружочек, — сказала она. — Чего ты какой невесёлый?
Питер изумлённо посмотрел на неё. Неужели она вот так с ним заговорила? Женщина… возможно ли? Конечно, он знал, что есть на свете так называемые дурные женщины. Но она сама с ним заговорила… нет, всё-таки это поразительно; и почему-то это не связывалось с понятием «дурная».
— Пойдём со мной, — вкрадчиво сказала она.
Питер кивнул. Ему не верилось, что всё это на самом деле. Женщина взяла его под руку.
— А деньги у тебя есть? — озабоченно спросила она. Опять он кивнул.
— На тебя поглядеть — вроде как с похорон идёшь, — сказала женщина.
— М-мне одиноко, — объяснил Питер.
Он чуть не плакал. Ему даже захотелось расплакаться — расплакаться, и чтобы его утешали. Голос его дрожал.
— Одиноко? Вот чудно. С чего бы это — такой красавчик, и вдруг одиноко ему.
И она засмеялась многозначительным смешком, в котором вовсе не слышалось веселья.
В спальне у неё свет был тусклый, розоватый. Попахивало духами и нечистым бельём.
— Обожди минутку, — сказала она и скрылась за дверью, где-то в глубине своего жилища.
Питер сидел и ждал. Скоро женщина вернулась, теперь она была в кимоно и домашних шлёпанцах. Она села к Питеру на колени, обняла его и принялась целовать.
— Миленький, — сказала она хрипло. — Миленький.
Глаза её смотрели холодно, неласково. Дыхание отдавало недавней выпивкой. Вот так, вблизи лицо мерзкое, отвратительное.
Питеру показалось, только сейчас он впервые увидел её — увидел и понял по-настоящему, до конца. Он отвернулся. Вспомнилась дочь пэра, что подвернула ногу на дорожке, и одинокая сиротка, и молодая вдова, чей ребёнок едва не утонул в Круглом пруду; вспомнились Воркующая и Та, что с хрипотцой; и он разжал руки, обнимавшие его шею, оттолкнул женщину и вскочил.
— Из-звините, — сказал он. — Я п-п… я з-заб-был… М-мне надо…
Он схватил свою шляпу и пошёл к двери. Женщина побежала следом, схватила за руку.
— Ах ты, паршивец! — взвизгнула она. Посыпалась чудовищная, гнусная брань. — Пригласил девушку, а теперь не заплативши — да удирать? Ну нет, не уйдёшь, не уйдёшь… Ах ты… И опять брань.
Питер сунул руку в карман и достал аккуратно сложенную бумажку, что навязала ему Воркующая.
— П-пустите меня, — сказал он и отдал женщине деньги.
Она стала подозрительно разворачивать бумажку, а Питер шарахнулся прочь, хлопнул дверью и сбежал по тёмной лестнице на улицу.
1 2 3
В воображении он заново представил себе всё, что случилось, — не так, как произошло на самом деле, а как должно было произойти. Когда Воркующая сунула ему в руку бумажку, он улыбнулся и учтиво вернул подачку со словами: «Боюсь, вы ошиблись. Признаю, вполне простительная ошибка. С виду я бедняк — и это правда, я беден. Но я джентльмен. Мой отец был врачом в Рочдейле. Моя мать — дочь врача. Пока были живы мои родители, я учился в хорошей школе. Они умерли, когда мне было шестнадцать, — одна смерть, а через несколько месяцев другая. И мне пришлось пойти работать, не закончив учения. Но, понимаете, денег я от вас принять не могу. — И потом, ещё рыцарственней, ещё задушевней и доверительней он продолжал: — Я растащил этих свирепых псов, потому что хотел быть полезен вам и вашей подруге. Потому что вы так прекрасны и так очаровательны. А значит, даже не будь я джентльменом, я всё равно не взял бы у вас денег». Воркующая была глубоко тронута его маленькой речью. Она пожала ему руку и попросила прощения. И он успокоил её, заверив, что её ошибка вполне понятна. А потом она спросила, не согласится ли он пойти к ним на чашку чая. Дальнейшее в воображении Питера расплылось в розовом тумане и наконец перешло в привычную мечту о дочери пэра, благодарной вдове и одинокой сиротке, только на сей раз всё происходило с двумя богинями, чьи лица виделись ему живо и явственно, совсем не так, как прежние смутные образы, плоды фантазии.
Но и фантазия не унималась. Его вдруг осенило: вовсе незачем вдаваться в объяснения. Можно вернуть деньги, не говоря ни слова, просто силой вложить ей в руку. Почему он так не сделал? Пришлось подыскать оправдание своему промаху. Она слишком быстро ускользнула, вот он и не успел.
Или, может быть, следовало обогнать их и прямо у них на глазах отдать эти деньги первому встречному попрошайке? Неплохая мысль. Жаль, что она слишком поздно пришла ему в голову.
До самого вечера Питер бродил по парку, раздумывая о случившемся, мысленно разыгрывал всё опять и опять, на разные лады, но всегда достойно и приятно. И, однако, всё время помнил, что это лишь мерещится. В иные минуты пережитое унижение возвращалось с такой остротой, что он морщился и вздрагивал от боли.
Стало смеркаться. В серых и лиловых сумерках влюблённые на ходу тесней прижимались друг к другу, откровенней обнимались за деревьями. В густеющей темноте расцвели вереницы жёлтых фонарей. Высоко в бледном небе прорезался лунный серп. И Питер мучительней прежнего почувствовал, до чего он одинок и несчастен.
К этому времени укушенная рука отчаянно разболелась. Он вышел из парка, двинулся на Оксфорд-стрит и наконец набрёл на аптеку. Руку промыли и перевязали, и тогда он зашёл в кафе, спросил б-булочку, яйцо, в-всмятку и кофе, причём официантка не могла понять его и пришлось сказать по буквам: «ч-а-ш-к-у м-о-к-к-о».
«Вы, видно, принимаете меня за бродягу или за какого-нибудь жучка, — вот что надо было сказать, гордо, с негодованием. — Вы меня оскорбили. Будь вы мужчиной, я свалил бы вас одним ударом. Заберите ваши гнусные деньги». Но нет, после таких слов они навряд ли стали бы относиться к нему дружески. И, поразмыслив ещё, он решил, что от негодования не было бы никакого толку.
— Поранили руку? — сочувственно спросила официантка, ставя перед ним яйцо всмятку и кружку кофе. Питер кивнул.
— Укусила с-с-с… п-п-пёс! — наконец-то прорвалось на волю это слово.
И тут он залился краской — слишком ярко вспомнился пережитый позор. Да, они приняли его за навязчивого попрошайку, обошлись с ним так, словно он не человек, а просто какой-то инструмент, который нанимаешь, когда понадобятся его услуги, а когда заплачено, больше о нём не думаешь. Унижение вновь обожгло такой болью, Питер всё понял так ясно, так бесповоротно, что страдание пронзило не только душу, но и тело. Сердце неистово заколотилось, стало тошно. С величайшим трудом он заставил себя съесть яйцо и выпить кофе.
Всё ещё вспоминая открывшуюся ему горькую истину, всё ещё рисуя в воображении, как могло бы получиться по-другому, Питер вышел из кафе и, несмотря на усталость, снова пошёл бесцельно бродить. Прошёл по Оксфорд-стрит до Серкус, свернул на Риджент-стрит, помедлил на Пиккадилли, разглядывая судорожно дёргающуюся в небе световую рекламу, пошёл по Шефтсбери-авеню и, повернув к югу, зашагал боковыми улицами к Стрэнду.
На одной из улиц близ Ковент-Гардена его задела, проходя, какая-то женщина.
— Не вешай нос, дружочек, — сказала она. — Чего ты какой невесёлый?
Питер изумлённо посмотрел на неё. Неужели она вот так с ним заговорила? Женщина… возможно ли? Конечно, он знал, что есть на свете так называемые дурные женщины. Но она сама с ним заговорила… нет, всё-таки это поразительно; и почему-то это не связывалось с понятием «дурная».
— Пойдём со мной, — вкрадчиво сказала она.
Питер кивнул. Ему не верилось, что всё это на самом деле. Женщина взяла его под руку.
— А деньги у тебя есть? — озабоченно спросила она. Опять он кивнул.
— На тебя поглядеть — вроде как с похорон идёшь, — сказала женщина.
— М-мне одиноко, — объяснил Питер.
Он чуть не плакал. Ему даже захотелось расплакаться — расплакаться, и чтобы его утешали. Голос его дрожал.
— Одиноко? Вот чудно. С чего бы это — такой красавчик, и вдруг одиноко ему.
И она засмеялась многозначительным смешком, в котором вовсе не слышалось веселья.
В спальне у неё свет был тусклый, розоватый. Попахивало духами и нечистым бельём.
— Обожди минутку, — сказала она и скрылась за дверью, где-то в глубине своего жилища.
Питер сидел и ждал. Скоро женщина вернулась, теперь она была в кимоно и домашних шлёпанцах. Она села к Питеру на колени, обняла его и принялась целовать.
— Миленький, — сказала она хрипло. — Миленький.
Глаза её смотрели холодно, неласково. Дыхание отдавало недавней выпивкой. Вот так, вблизи лицо мерзкое, отвратительное.
Питеру показалось, только сейчас он впервые увидел её — увидел и понял по-настоящему, до конца. Он отвернулся. Вспомнилась дочь пэра, что подвернула ногу на дорожке, и одинокая сиротка, и молодая вдова, чей ребёнок едва не утонул в Круглом пруду; вспомнились Воркующая и Та, что с хрипотцой; и он разжал руки, обнимавшие его шею, оттолкнул женщину и вскочил.
— Из-звините, — сказал он. — Я п-п… я з-заб-был… М-мне надо…
Он схватил свою шляпу и пошёл к двери. Женщина побежала следом, схватила за руку.
— Ах ты, паршивец! — взвизгнула она. Посыпалась чудовищная, гнусная брань. — Пригласил девушку, а теперь не заплативши — да удирать? Ну нет, не уйдёшь, не уйдёшь… Ах ты… И опять брань.
Питер сунул руку в карман и достал аккуратно сложенную бумажку, что навязала ему Воркующая.
— П-пустите меня, — сказал он и отдал женщине деньги.
Она стала подозрительно разворачивать бумажку, а Питер шарахнулся прочь, хлопнул дверью и сбежал по тёмной лестнице на улицу.
1 2 3