Он увернулся, а мяч прямо в стекло…
— Заткнись! Замолчи, гадость такая! В кого же ты такой паскудник растешь?! — закричала Люба и вдруг осеклась. Она внимательно глядела на сына и молчала. Ей было страшно. Она поняла, в кого растет этот бессердечный неугомонный пацан. До нее внезапно дошло, кто такой был ее покойный муж Коля, мясник, хозяин, человек с золотыми руками. Страшные картины промелькнули перед ее глазами, и она как-то стала оседать на пол, чуть не упала, но взяла себя в руки и пошла в комнату.
— Там суп вчерашний и колбаса в холодильнике.
Сам разогрей и ешь, — тихо сказала она и села на стул.
Облокотилась на стол и закрыла лицо руками.
Она хотела отгородиться от всего мира, она не желала ничего знать, это было ее политикой уже лет пять. Она же знала, она прекрасно знала, хоть знать и не хотела, что ее муж Николай сожительствует с ее дочерью Наташей. Она никогда не заставала их вместе, но сколько было случаев, когда все было ясно, понять она могла все происходящее по глазам Наташи, сначала затравленным, диким, молящим о помощи, потом жестким, ненавидящим все вокруг, потом циничным и равнодушным ко всему. Ну почему, почему она отмахивалась от этого? Ведь это была ее дочка, ее и Сашина. Они так ее любили, так нежили, радовались первым успехам — первому шагу, первому слову, первым прочитанным буквам, какая она была хорошенькая, пухленькая, светловолосенькая, голубоглазенькая, как она смешно лепетала, какие складочки были у нее на ручках и ножках. Умненькая, сладенькая девочка… Как она тяжело переживала смерть отца, ей было уже восемь лет, она же все понимала. Только никак не могло до нее дойти, что папа уже никогда не вернется домой. Наташа тогда не поехала на кладбище, осталась дома под присмотром Веры Александровны, готовящей поминальный стол.
Потом Вера Александровна рассказывала Любе, какие вопросы Наташа задавала ей. Она спрашивала, когда папа вернется. «Папа умер, Наташенька, — отвечала плача Вера Александровна. — Он уже не вернется».
«Ну, а потом, когда я опять буду совсем маленькой, вот такой?» — говорила девочка, и соседка, уже не в силах отвечать, рыдала в голос. «Он вернется, вернется, — утешала она ее. — Его душа к нам прилетит и будет всегда с нами. Только ты его не забывай, никогда не забывай». — «Конечно, вернется, — говорила Наташа, уже задумчиво и с сомнением в голосе. — Только очень нескоро…»
На кой черт Люба вышла за Николая?! Зачем она сделала это? Это же был изверг, нечисть… Как она его боялась! Только теперь она понимает, до какой же степени она его боялась! И Наташа его боялась" жутко-, до помрачения рассудка. И он все сделал по-своему, все… Жил здесь, жрал, пил, имел двух женщин, и мать, и дочь… Туда ему и дорога, окаянному псу… Только все же, кто его убил? Что такое скрывает Вера Александровна? И почему этот постреленок обязательно появляется тогда, когда не надо?
Толик деловито наливал разогретый суп себе в тарелку, резал огромными ломтями колбасу, потом прямо из салатницы стал поедать вчерашний салат. Люба глядела на него и, видя знакомые фомичевские черты, чувствовала отвращение к сыну. «Грех это, — подумала она. — Он-то в чем виноват?» И сказала вслух:
— Кушай, сынок, кушай, там со вчерашнего немало чего осталось, сам бери что надо, я устала что-то, чувствую себя плохо.
— А чо устала-то? — пробасил Толик. — На работу не ходишь, дома сидишь. Чо те уставать?
Люба внимательно поглядела на него и промолчала.
Ей не хотелось вступать с ним в пустую перебранку, тем более что переспорить его было невозможно. Ей надо было, чтобы он наелся и ушел гулять. А ей бы удалось переговорить все-таки с Верой Александровной.
Трапезничал Толик долго. Наевшись до отвала, он налил себе огромный бокал фруктовой воды, оставшейся от вчерашнего застолья, выпил его залпом, потом громогласно рыгнул и заявил, что идет гулять.
Он думал, мать не отпустит его за сегодняшнюю выходку, но ошибся.
— Иди, иди, сынок, накушался, иди, гуляй, дыши воздухом, — спроваживала его Люба. — Чего тебе тут сидеть, в духоте? Иди, иди…
Толик удивленно поглядел на нее, пожал плечами и отправился на прогулку.
Люба кинулась в комнату к Вере Александровне.
— Вера Александровна! — Люба буквально ворвалась в комнату соседки. — Ну, наконец-то нам дадут поговорить! Времени-то сколько? Ух ты! Уж пятый час!
Ну надо же, как время летит! Ну и денек сегодня!
Вера Александровна еще раз внимательно поглядела на Любу.
— Погодите немного, — тихо сказала она. — Я очень пить хочу, сейчас принесу чайник, он вскипел, наверное.
Она вышла и тут же вернулась, неся старенький зеленый чайник.
— Вам налить? — спросила она Любу.
— Да какой там чай? Пейте сами. Вера Александровна, и говорите, что вы там хотели сказать. Не томите душу!
Вера Александровна долго наливала себе чай, вытаскивала из старого буфета вазочку с вишневым вареньем, клала это варенье себе в розеточку.
— А нужно ли вам это? — снова задала она свой странный вопрос, садясь за стол. — Не всякая правда греет душу, Люба. Иной раз лучше не знать правду.
— Может быть, и так, — резко оборвала ее Люба — Но мне нужно знать правду. Раз уж начали, договаривайте.
— Вы вот утром меня не захотели выслушать. А я чуть было следователю не рассказала того, чего не нужно. Он мне начал говорить про ответственность за дачу ложных показаний, за укрывательство. Я чуть было и не сказала лишнего. И это было бы на вашей совести, Люба. Не надо было вам так рваться в школу, ничего — там дело житейское, и без вас бы разобрались.
Но потом… — она задумалась. — Вспомнила я вашего Николая, царство ему небесное, и Сашеньку тоже вспомнила, какой был хороший человек, веселый, добрый, умный, и передумала рассказывать.
— Что?! Что рассказывать? — закричала Люба, чувствуя ужас от ее иезуитской неторопливости.
— То, что я видела своими глазами девятого апреля.
— А что вы видели? Что?!
— Вы уверены, что хотите знать правду?
— Да черт бы вас побрал с вашими вопросами, извините, конечно! Говорите, что видели, вы меня замучили, совесть поимейте!
— Ладно, скажу. Тяжело мне это вам говорить, Люба, поверьте мне. Но и нести все это в себе я тоже не могу. Ведь, кроме меня, никто ничего не видел.
— Говорите же!
— Скажу, скажу, — пришептывала Вера Александровна. Она отхлебывала чай из большой белой чашки, ела с ложечки вишневое варенье и странно поглядывала на Любу. У той появилось дикое желание броситься на старушку и трясти ее, пока не расскажет правду.
Люба сжала кулаки и молчала. Она боялась, что старуха опять замкнется либо вновь какое-либо внешнее препятствие помешает ей сказать правду. Так что надо было терпеть, молчать и ждать, пока та напьется своего окаянного чаю и соберется с мыслями.
— Да, попала я на старости лет в ситуацию, не дай бог никому. Воистину, гамлетовские вопросы преподносит нам жизнь. Быть или не быть? Говорить или не говорить?
— Говорить! Говорить! Говорить! Кто убил Николая?! Кто?! Кто?
— Николая убила Наташа, — тихо произнесла старушка.
Глава 6
На следующий день вновь испортилась погода.
Вчера светило солнышко, а теперь опять небо заволокло тучами, начал моросить дождь, стало голодно и скверно. Усталый и невыспавшийся Николаев гнал по лужам старенький «жигуленок» из своей спальной окраины в центр, в управление. День предстоял скучный, полный мелких забот, кропотливой нудной работы.
Ему неинтересно было вести дело об убийстве Фомичева. Дело было легкое, житейское. После того как обнаружилось, что Фомичева убила женщина, стало очевидно, что убила либо мать, либо дочь. Скорее всего, дочь. С Любой Фомичевой он уже беседовал та была женщиной откровенной, импульсивной, что у нее на уме, то и на языке. Вряд ли такая могла убить.
Дочь ее, Павлову Наталью, он еще не видел. Следствие шло по другому пути, и ее так пока и не допросили Сегодня же предстояло встретиться с обеими — сначала с Любой, потом с Наташей. Николаев был убежден, что сегодня все это дело прояснится, к вечеру у него будет более или менее ясная картина этого бытового убийства, каких в наше время случается немало Чего только он не насмотрелся. Жены убивают мужей, мужья — жен, дети — отцов и матерей, иногда из-за денег, из-за квартиры, имущества, порой же — просто так, по пьянке, не из-за чего, из-за случайно сказанного неосторожного слова, из-за пустячной амбиции.
Расследуя эти дела, он поражался людям — до какой же степени в них сочетались абсолютная забитость, почтение к вышестоящим с безграничным уважением к собственной личности, порой совершенно ни на чем не основанным. Человек терпит все, живет в бедности и унижении, на копеечную зарплату, на издевательскую пенсию, а вынести какое-то незначительное оскорбление не может и не оскорблением отвечает, а, скажем, берет тяжелый предмет и лупит обидчика по голове до тех пор, пока голова эта не превращается в кровавое месиво, либо кухонным ножом может истыкать все тело человеку, с Которым только что пил водку, шутил, болтал либо прожил бок о бок лет двадцать.
Бытовухи всегда было много, но в последнее время ее стало еще больше. Происходило расслоение общества, до девяностых годов все были более или менее равны, теперь же кучке супербогачей противостояли миллионы обездоленных, нищих, озлобленных, раздавленных жизнью людей. Существовать на такие зарплаты, пенсии, которые порой еще и не платят, невозможно, злоба и ожесточение царили в обществе.
Вошел Николаев в управление с головной болью от нескольких выкуренных за утро сигарет. В кабинете вскипятил воды и выпил чашку крепчайшего кофе.
Стало легче. На нем висело несколько дел — ограбление магазина, разбойное нападение на инкассаторов и это убийство. Первые два дела были довольно сложные, и надо было как следует за них взяться. Что же до убийства бывшего мясника Фомичева, то с этим делом Николаев думал разделаться быстро. Во всяком случае, этот день он считал решающим. Все сегодня должно проясниться.
Когда в кабинет вошла Люба Фомичева, Николаев обратил внимание на то, что она ведет себя как-то иначе, чем раньше. Всегда такая открытая, взрывная, импульсивная, сегодня она была молчалива и задумчива. Николаев пытался вызвать ее на откровенный разговор о покойном муже, о его окружении, но та отвечала как-то рассеянно и неохотно. Николаев сообщил ей, что Иван Фомичев признался — он был в то утро у них дома, но категорически отрицает убийство.
Ему хотелось поглядеть, как отреагирует на это Люба.
— Врет все, — устало процедила она. — Верьте ему больше. Чтобы Николай дал ему взаймы — любого спросите, найдите хоть одного человека, которому он дал бы взаймы. От него снега зимой не допроситься было. А он — взаймы, да шесть тысяч…
— Значит, вы думаете, он убил?
Люба пожала плечами и как-то искоса поглядела на Николаева.
— Я нашла у него деньги и Колькину ручку. Остальное — ваше дело, Павел Николаевич. Вы — следователь.
— Скажите, Любовь Михайловна, какой у вас размер обуви?
Люба усмехнулась невесело, пристально поглядела на Николаева.
— Тридцать девятый, Павел Николаевич.
— А у вашей дочери Наташи?
— Тридцать седьмой. Вы что, нас подозреваете?
— Никого я, Любовь Михайловна, не подозреваю, работа у меня такая, все сличать, проверять, уточнять.
Работа, понимаете, из этого всего и состоит.
— Я понимаю, — вздохнула Люба.
— Ладно, тогда пока все. Мы вас еще вызовем.
— Это как положено, — с какой-то укоризной глядела на него Люба. — Как положено, так и делайте.
А вот деньги те, которые якобы Иван у Николая взял взаймы, нельзя ли назад получить, наши ведь это деньги, а нам сейчас очень тяжело. Даже на похороны я у своей матери занимала из тех, что она на свои по крохам копила. А работает у нас одна Наташа, получает она семьсот рублей. А нас трое, Павел Николаевич, поймите это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Заткнись! Замолчи, гадость такая! В кого же ты такой паскудник растешь?! — закричала Люба и вдруг осеклась. Она внимательно глядела на сына и молчала. Ей было страшно. Она поняла, в кого растет этот бессердечный неугомонный пацан. До нее внезапно дошло, кто такой был ее покойный муж Коля, мясник, хозяин, человек с золотыми руками. Страшные картины промелькнули перед ее глазами, и она как-то стала оседать на пол, чуть не упала, но взяла себя в руки и пошла в комнату.
— Там суп вчерашний и колбаса в холодильнике.
Сам разогрей и ешь, — тихо сказала она и села на стул.
Облокотилась на стол и закрыла лицо руками.
Она хотела отгородиться от всего мира, она не желала ничего знать, это было ее политикой уже лет пять. Она же знала, она прекрасно знала, хоть знать и не хотела, что ее муж Николай сожительствует с ее дочерью Наташей. Она никогда не заставала их вместе, но сколько было случаев, когда все было ясно, понять она могла все происходящее по глазам Наташи, сначала затравленным, диким, молящим о помощи, потом жестким, ненавидящим все вокруг, потом циничным и равнодушным ко всему. Ну почему, почему она отмахивалась от этого? Ведь это была ее дочка, ее и Сашина. Они так ее любили, так нежили, радовались первым успехам — первому шагу, первому слову, первым прочитанным буквам, какая она была хорошенькая, пухленькая, светловолосенькая, голубоглазенькая, как она смешно лепетала, какие складочки были у нее на ручках и ножках. Умненькая, сладенькая девочка… Как она тяжело переживала смерть отца, ей было уже восемь лет, она же все понимала. Только никак не могло до нее дойти, что папа уже никогда не вернется домой. Наташа тогда не поехала на кладбище, осталась дома под присмотром Веры Александровны, готовящей поминальный стол.
Потом Вера Александровна рассказывала Любе, какие вопросы Наташа задавала ей. Она спрашивала, когда папа вернется. «Папа умер, Наташенька, — отвечала плача Вера Александровна. — Он уже не вернется».
«Ну, а потом, когда я опять буду совсем маленькой, вот такой?» — говорила девочка, и соседка, уже не в силах отвечать, рыдала в голос. «Он вернется, вернется, — утешала она ее. — Его душа к нам прилетит и будет всегда с нами. Только ты его не забывай, никогда не забывай». — «Конечно, вернется, — говорила Наташа, уже задумчиво и с сомнением в голосе. — Только очень нескоро…»
На кой черт Люба вышла за Николая?! Зачем она сделала это? Это же был изверг, нечисть… Как она его боялась! Только теперь она понимает, до какой же степени она его боялась! И Наташа его боялась" жутко-, до помрачения рассудка. И он все сделал по-своему, все… Жил здесь, жрал, пил, имел двух женщин, и мать, и дочь… Туда ему и дорога, окаянному псу… Только все же, кто его убил? Что такое скрывает Вера Александровна? И почему этот постреленок обязательно появляется тогда, когда не надо?
Толик деловито наливал разогретый суп себе в тарелку, резал огромными ломтями колбасу, потом прямо из салатницы стал поедать вчерашний салат. Люба глядела на него и, видя знакомые фомичевские черты, чувствовала отвращение к сыну. «Грех это, — подумала она. — Он-то в чем виноват?» И сказала вслух:
— Кушай, сынок, кушай, там со вчерашнего немало чего осталось, сам бери что надо, я устала что-то, чувствую себя плохо.
— А чо устала-то? — пробасил Толик. — На работу не ходишь, дома сидишь. Чо те уставать?
Люба внимательно поглядела на него и промолчала.
Ей не хотелось вступать с ним в пустую перебранку, тем более что переспорить его было невозможно. Ей надо было, чтобы он наелся и ушел гулять. А ей бы удалось переговорить все-таки с Верой Александровной.
Трапезничал Толик долго. Наевшись до отвала, он налил себе огромный бокал фруктовой воды, оставшейся от вчерашнего застолья, выпил его залпом, потом громогласно рыгнул и заявил, что идет гулять.
Он думал, мать не отпустит его за сегодняшнюю выходку, но ошибся.
— Иди, иди, сынок, накушался, иди, гуляй, дыши воздухом, — спроваживала его Люба. — Чего тебе тут сидеть, в духоте? Иди, иди…
Толик удивленно поглядел на нее, пожал плечами и отправился на прогулку.
Люба кинулась в комнату к Вере Александровне.
— Вера Александровна! — Люба буквально ворвалась в комнату соседки. — Ну, наконец-то нам дадут поговорить! Времени-то сколько? Ух ты! Уж пятый час!
Ну надо же, как время летит! Ну и денек сегодня!
Вера Александровна еще раз внимательно поглядела на Любу.
— Погодите немного, — тихо сказала она. — Я очень пить хочу, сейчас принесу чайник, он вскипел, наверное.
Она вышла и тут же вернулась, неся старенький зеленый чайник.
— Вам налить? — спросила она Любу.
— Да какой там чай? Пейте сами. Вера Александровна, и говорите, что вы там хотели сказать. Не томите душу!
Вера Александровна долго наливала себе чай, вытаскивала из старого буфета вазочку с вишневым вареньем, клала это варенье себе в розеточку.
— А нужно ли вам это? — снова задала она свой странный вопрос, садясь за стол. — Не всякая правда греет душу, Люба. Иной раз лучше не знать правду.
— Может быть, и так, — резко оборвала ее Люба — Но мне нужно знать правду. Раз уж начали, договаривайте.
— Вы вот утром меня не захотели выслушать. А я чуть было следователю не рассказала того, чего не нужно. Он мне начал говорить про ответственность за дачу ложных показаний, за укрывательство. Я чуть было и не сказала лишнего. И это было бы на вашей совести, Люба. Не надо было вам так рваться в школу, ничего — там дело житейское, и без вас бы разобрались.
Но потом… — она задумалась. — Вспомнила я вашего Николая, царство ему небесное, и Сашеньку тоже вспомнила, какой был хороший человек, веселый, добрый, умный, и передумала рассказывать.
— Что?! Что рассказывать? — закричала Люба, чувствуя ужас от ее иезуитской неторопливости.
— То, что я видела своими глазами девятого апреля.
— А что вы видели? Что?!
— Вы уверены, что хотите знать правду?
— Да черт бы вас побрал с вашими вопросами, извините, конечно! Говорите, что видели, вы меня замучили, совесть поимейте!
— Ладно, скажу. Тяжело мне это вам говорить, Люба, поверьте мне. Но и нести все это в себе я тоже не могу. Ведь, кроме меня, никто ничего не видел.
— Говорите же!
— Скажу, скажу, — пришептывала Вера Александровна. Она отхлебывала чай из большой белой чашки, ела с ложечки вишневое варенье и странно поглядывала на Любу. У той появилось дикое желание броситься на старушку и трясти ее, пока не расскажет правду.
Люба сжала кулаки и молчала. Она боялась, что старуха опять замкнется либо вновь какое-либо внешнее препятствие помешает ей сказать правду. Так что надо было терпеть, молчать и ждать, пока та напьется своего окаянного чаю и соберется с мыслями.
— Да, попала я на старости лет в ситуацию, не дай бог никому. Воистину, гамлетовские вопросы преподносит нам жизнь. Быть или не быть? Говорить или не говорить?
— Говорить! Говорить! Говорить! Кто убил Николая?! Кто?! Кто?
— Николая убила Наташа, — тихо произнесла старушка.
Глава 6
На следующий день вновь испортилась погода.
Вчера светило солнышко, а теперь опять небо заволокло тучами, начал моросить дождь, стало голодно и скверно. Усталый и невыспавшийся Николаев гнал по лужам старенький «жигуленок» из своей спальной окраины в центр, в управление. День предстоял скучный, полный мелких забот, кропотливой нудной работы.
Ему неинтересно было вести дело об убийстве Фомичева. Дело было легкое, житейское. После того как обнаружилось, что Фомичева убила женщина, стало очевидно, что убила либо мать, либо дочь. Скорее всего, дочь. С Любой Фомичевой он уже беседовал та была женщиной откровенной, импульсивной, что у нее на уме, то и на языке. Вряд ли такая могла убить.
Дочь ее, Павлову Наталью, он еще не видел. Следствие шло по другому пути, и ее так пока и не допросили Сегодня же предстояло встретиться с обеими — сначала с Любой, потом с Наташей. Николаев был убежден, что сегодня все это дело прояснится, к вечеру у него будет более или менее ясная картина этого бытового убийства, каких в наше время случается немало Чего только он не насмотрелся. Жены убивают мужей, мужья — жен, дети — отцов и матерей, иногда из-за денег, из-за квартиры, имущества, порой же — просто так, по пьянке, не из-за чего, из-за случайно сказанного неосторожного слова, из-за пустячной амбиции.
Расследуя эти дела, он поражался людям — до какой же степени в них сочетались абсолютная забитость, почтение к вышестоящим с безграничным уважением к собственной личности, порой совершенно ни на чем не основанным. Человек терпит все, живет в бедности и унижении, на копеечную зарплату, на издевательскую пенсию, а вынести какое-то незначительное оскорбление не может и не оскорблением отвечает, а, скажем, берет тяжелый предмет и лупит обидчика по голове до тех пор, пока голова эта не превращается в кровавое месиво, либо кухонным ножом может истыкать все тело человеку, с Которым только что пил водку, шутил, болтал либо прожил бок о бок лет двадцать.
Бытовухи всегда было много, но в последнее время ее стало еще больше. Происходило расслоение общества, до девяностых годов все были более или менее равны, теперь же кучке супербогачей противостояли миллионы обездоленных, нищих, озлобленных, раздавленных жизнью людей. Существовать на такие зарплаты, пенсии, которые порой еще и не платят, невозможно, злоба и ожесточение царили в обществе.
Вошел Николаев в управление с головной болью от нескольких выкуренных за утро сигарет. В кабинете вскипятил воды и выпил чашку крепчайшего кофе.
Стало легче. На нем висело несколько дел — ограбление магазина, разбойное нападение на инкассаторов и это убийство. Первые два дела были довольно сложные, и надо было как следует за них взяться. Что же до убийства бывшего мясника Фомичева, то с этим делом Николаев думал разделаться быстро. Во всяком случае, этот день он считал решающим. Все сегодня должно проясниться.
Когда в кабинет вошла Люба Фомичева, Николаев обратил внимание на то, что она ведет себя как-то иначе, чем раньше. Всегда такая открытая, взрывная, импульсивная, сегодня она была молчалива и задумчива. Николаев пытался вызвать ее на откровенный разговор о покойном муже, о его окружении, но та отвечала как-то рассеянно и неохотно. Николаев сообщил ей, что Иван Фомичев признался — он был в то утро у них дома, но категорически отрицает убийство.
Ему хотелось поглядеть, как отреагирует на это Люба.
— Врет все, — устало процедила она. — Верьте ему больше. Чтобы Николай дал ему взаймы — любого спросите, найдите хоть одного человека, которому он дал бы взаймы. От него снега зимой не допроситься было. А он — взаймы, да шесть тысяч…
— Значит, вы думаете, он убил?
Люба пожала плечами и как-то искоса поглядела на Николаева.
— Я нашла у него деньги и Колькину ручку. Остальное — ваше дело, Павел Николаевич. Вы — следователь.
— Скажите, Любовь Михайловна, какой у вас размер обуви?
Люба усмехнулась невесело, пристально поглядела на Николаева.
— Тридцать девятый, Павел Николаевич.
— А у вашей дочери Наташи?
— Тридцать седьмой. Вы что, нас подозреваете?
— Никого я, Любовь Михайловна, не подозреваю, работа у меня такая, все сличать, проверять, уточнять.
Работа, понимаете, из этого всего и состоит.
— Я понимаю, — вздохнула Люба.
— Ладно, тогда пока все. Мы вас еще вызовем.
— Это как положено, — с какой-то укоризной глядела на него Люба. — Как положено, так и делайте.
А вот деньги те, которые якобы Иван у Николая взял взаймы, нельзя ли назад получить, наши ведь это деньги, а нам сейчас очень тяжело. Даже на похороны я у своей матери занимала из тех, что она на свои по крохам копила. А работает у нас одна Наташа, получает она семьсот рублей. А нас трое, Павел Николаевич, поймите это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22