Пуля, пущенная неизвестной рукой, попала в приклад автомата. Резкий удар ожег ладони. Макс непроизвольно отшвырнул «акашку» и пузом упал на землю.
Уже лежа, он понял, что произошло, и вдруг испугался. Сердце задрожало. Спина взмокла. Руки затряслись.
Оказалось, что когда стреляешь в других, зная, что в тебя самого пульнуть никто не может, в душе теплой волной плещется будоражащее чувство собственного превосходства над остальными. Чувство, надо сказать, приятное.
Макс до армии прыгал в реку с двадцатиметрового железнодорожного моста. Таких смельчаков в поселке было всего трое. Остальные из пятнадцати одногодков, кучковавшихся вокруг Макса, не могли преодолеть в себе парализующее чувство страха.
Впрочем, и сам Макс всякий раз, когда становился на край клепаной железной балки, должен был делать немалое усилие, заставляя себя ступить в пустоту. Дыхание перед прыжком учащалось, сердце усиленно билось. Зато в миг, когда он преодолевал оцепенение, сковывавшее мышцы, и «солдатиком» бросался вниз, все струны души звенели от восторга. Воздух упруго обжимал тело, летевшее вниз. Ветер свистел в ушах. Сердце сжималось, рот раскрывался, и трудно было сдержать победный клич, рвавшийся из горла. Потом удар ногами о воду и вдохновляющее чувство освобождения от всего сразу — от страха, опасности, от будоражащей неопределенности свободного полета, захлестывало Макса радостью.
Лежа на мягкой подложке из старой хвои, Макс протянул руку к автомату, подвинул его к себе, подхватил и стал отползать в сторону, к кустам.
Больше в него не стреляли.
Убравшись подальше от избушки, Макс осмотрел автомат. Пуля, судя по всему достаточно крупного калибра, пробила приклад насквозь. С одной стороны отверстие было ровным с округлыми краями, с другой свинец вырвал огромный кусок дерева, и из образовавшегося кратера торчали острые щепки.
Ползком Макс преодолел ещё метров пятьдесят, потом вскочил, встал за дерево и отдышался. Только после этого поспешил уйти подальше от опасного места.
Макс понимал, что стреляли в него потому, что он вмазал в дверь избушки автоматную очередь. Таким образом, ответ на вопрос «почему?» у него был, но кто произвел выстрел, а затем не стал его повторять, он так никогда и не узнал.
На ночлег Макс устроился в глубокой расселине между двух обомшелых камней. Сюда не задувал ветер, а в случае, если бы кто-то захотел приблизиться к убежищу, он услышал бы треск веток, которыми завалил проход.
К утру холод пробрал Макса до костей. Заснуть ему удалось часа на два не больше. Потом начал трясти озноб. Макс встал и чуть не рухнул — ноги не держали, по ним бегали злые колючие мурашки. Он сел и стал энергично растер голени. Несколько полегчало. Но настроение лучше не сделалось.
Только сейчас к Максу пришло понимание того, что он совершил величайшую глупость. Такое трудно было признать, потому, как собственные ошибки никому не кажутся роковыми.
Состояние Макса было таким, что он сейчас мог бы даже вернуться в бригаду, склонить повинную голову, если бы не понимал, что прощения ему не будет…
***
Сержанты, которых Гусь назначил добровольцами, в опасную погоню не рвались и даже не скрывали этого. Гусь это понял сразу.
— Оно понятно, товарищ прапорщик, — сказал Борис Караваев, едва они двинулись в путь, — вам этот говнюк Чикин поперек горла встал, потому что гробанул офицерскую кассу. Вам уже сколько не платили? Три месяца?
— Борис, ты не прав, — Гусь понял, что с первых шагов экспедиции обострять с сержантами отношения не в его интересах. — Ежели бы все упиралось в деньги, то я бы и с кровати не слез. Деньги искать — дело милиции. Но этот сученыш людей поубивал.
— Пусть бы и сейчас им милиция занималась.
— Нет, в таком деле я никому довериться не могу. Они его, конечно, словят, а вот толк какой? Вон в Ростовской области два ублюдка расстреляли караул. Своих товарищей по службе. Положили шесть человек. Захватили оружие и подались в бега. Собирались ограбить банк и уехать в Бразилию. За такое раньше шлепнули бы без разговоров. «Вышку», как уголовники называли смертную казнь, боялись самые крутые рецидивисты. А что теперь? Передадут дело в суд. Там поволынят и приварят обоим по пятнадцать лет. И что? В наше время неимущие старики тоже срок тянут, хотя и вне зоны.
— Что поделаешь, правосудие…
— Правосудие? Нет, сынок. Правосудие, когда суд правый. Не по политике, а по совести. Нам до такого не дожить. Наши государственные паханы думают не о народе, а о своем заграничном авторитете. Боятся, что о них не так подумают в Европе. В Штатах смертная казнь есть, но ни один английский орд не гавкнет против. А на нас можно. Подумай, подонок убил человека. Даже двух, трех, а то и больше. Ему от силы приварят пятнадцать лет отсидки. Он напишет письмо в Москву. Там есть добрый дядя писатель Пришлепкин. Так по-моему. Он добьется для подонка если не полного помилования, то срок скостит.
— Может так и нужно? Считается, что у государства нет права отбирать у людей жизнь.
— Кончай, Гмыза. Не трави душу. Что значит у государства нет права отбирать у людей жизнь? Мы говорим не о людях, а о подонках. В то же время меня два раза направляли в Чечню. Как говорят, в горячую точку. С отсроченным смертным приговором. И ни у одной собаки не мелькнуло мысли, не взыграла совесть как можно распоряжаться моей и моих товарищей жизнями, если у государства нет права её отбирать? Барин приказал одних мочить в сортире, а на других у него рука не поднимается. Сегодня в Чечне убивают по пять-шесть солдат в день. Это можно, да? А вот шлепнуть преступника нельзя. Это не гуманно. Да пошли они все… Короче, сынок, общество должно знать: цена загубленной по умыслу жизни — другая жизнь. Ты её забрал у кого-то, пожалуйста, отдай свою.
— Это вы так говорите, поскольку вашего друга убили.
— Капитана Буркова?
— Нет, прапорщика Щербо, — уточнил Караваев.
— И опять, Борис, ты не прав. Убили моих сослуживцев и потому не обязательно были они моими друзьями или нет. Думаешь, если бы несчастье случилось с тобой, я бы не рванулся этого поганца искать?
— Что, в самом деле пошли бы?
Караваев над такой возможностью не думал, и объяснение Гуся воспринял как неожиданное откровение. Прапорщик посмотрел на сержанта пристально.
— Я тебе давал основания сомневаться во мне?
— Не…
Тем не менее после такого разговора Гусь счел необходимым укрепить в своих спутниках решимость более сильными стимулами.
— Догоним, поймаем, — сказал он раздумчиво, — всем вам выйдет награда.
Рогоза с улыбочкой, которую в другое время Гусь запросто стер бы с его лица словами, вроде «зубы не скалить, а чистить нужно», спросил:
— Что, получим медали?
— Больше.
— Сделают нас героями России? — тут же подначил Гмыза.
— Больше.
— Что же? — теперь Рогоза всерьез стал теряться в догадках.
— Я вас всех троих подведу под досрочный дембель.
— Честно? — Гмыза посмотрел на прапорщика испытующе.
— Был бы верующим — перекрестился.
— А вы без веры…
— Не, ребята, грешить не стану. А вот честное пионерское дам. Как вернемся — иду к комбригу.
— Ну-у, — скептически протянул Караваев, — так он нас и отпустит.
— Будьте уверены, я петушиное слово знаю. Ни дня держать не станет.
— Забито, — сказал Рогоза, — лично я прапорщику верю. Он не трепач…
Гусь гнал свой отряд ускоренным шагом. Сам он шел впереди уверенно и размашисто. За ним, поругиваясь про себя, поспешали сержанты. Каждые полтора часа Гусь устраивал привал, разрешая подчиненным разуваться, разводить костер, сушить носки, пить воду, курить и слегка перекусывать. Сам в такие минуты заводил разговоры «за жизнь», считая, что понимание обстановки в стране и в мире помогает людям относиться к своей службе с большей сознательностью.
— Не, мужики, что ни говори, а живем мы в бардаке, — этот тезис Гусь кинул в сержантские массы на первом же привале. — В обществе никакой дисциплины строя. Ведь если прикинуть, то большинство из гражданских служило в армии, а толку что? Повсюду разброд и шатание. — Гусь помолчал, пережевывая сухарь. — Ладно, ничего, допрыгаются. Допечет народ бардак и захочется диктатуры. Призовут к власти генерала Лебедя, он вам, ланцепупам, порядок быстренько наведет.
Рогоза усмехнулся. Он представил генерала Лебедя на месте прапорщика Гуся: «Россия, равняйсь! Смирно! И не шевелись, гавно такая!» Гусь заметил усмешку, хотя она скользнула по губам сержанта как одинокая тучка, на миг закрывавшая солнце.
— Чо лыбишься, Рогоза?
— Так просто, товарищ прапорщик, — одна мысля пришла в голову.
— И какая она?
— Мысля? Усомнился, что наш народ обрадуется дисциплине строя.
— А кто его будет спрашивать, наш народ?
— Как же иначе? — осторожно высказал сомнение Караваев. — Ведь демократия…
— А вот так, милый, и будет. Демократия — это соблюдение прав и обязанностей. С правами у нас все в порядке. Их каждый знает. А выполнять обязанности заставит дисциплина.
— Каким образом? — спросил Гмыза.
— Самым обычным. Так сказать, методом публичного убеждения. Допустим, электрички ходят набитые, а пассажиров с билетами — раз-два и обчелся. Такой поезд остановят на перегоне. Команда: все на выход с предъявлением билетов. Билета нет? Налево. Есть? Возвернись в вагон. Потом всех «зайцев» под автоматы…
— Товарищ прапорщик, — Гмыза смотрел на Гуся, не понимая шутит тот или говорит всерьез, — так там же тысяча людей будет, не меньше…
— И что? Положишь тысчу, убедишь миллион. Что такое тысча? Да за месяц в стране на автодорогах погибает больше. По собственной воле. Зато других убедит до конца дней, что ездить надо с билетом.
— Ну, вы даете! — охнул Рогоза с возмущением.
— Ради себя, что ли? — Гусь реагировал спокойно. — Только ради пользы общества.
— Может обществу это и не надо, — высказал сомнение Караваев.
— Кто его об этом будет спрашивать? Ты вот сам до армии знал, что тебе надо?
— Знал.
— И что?
— Что мне армия до фени. И без неё прожил бы.
Сержанты сдержанно засмеялись. С одной стороны это была правда, с другой она могла разозлить Гуся, который, как и все крупные начальники, правду любил не очень что бы. Но Гусь не рассердился.
— Любить и защищать родину — священный долг.
— Ну уж, нет! — Караваев на такие штучки не покупался. — Любить место, где вылупился на свет ещё можно. А вот защищать надо ту землю, на которой тебе жить хорошо.
— Не стану спорить. Но все же тебе армия кое-что дала. Разве не так?
— Что именно?
— Скажи, ты до армии обувь сам себе чистил?
— Не-е…
— Вот и разница. Попал в строй, тебя научили пользоваться ваксой и щеткой, и стал ты человеком. Разве не так? А теперь возьмите засранца Чикина. Я ему сколько раз делал замечание за грязную обувь? Тысячу или две? Он не воспринял. Вот это все и вылилось в преступление. Перестрелял товарищей. Как его действия объяснить иначе?
Гусь взял полешко и подложил его в костер. Пламя оживилось, огонь затрещал, облизывая новую добычу.
— Ладно, хватит о политике, — предложил Гусь. — А то мы так договоримся до борьбы противоположностей. Рогоза, лучше расскажи анекдот.
— Про прапорщиков?
— Тебе так и хочется мне гадость подсуропить. Ты что, садист?
— Хорошо, расскажу про лейтенанта.
— Давай, валяй.
— Командир танка спрашивает механика-водителя: «Иванов, что главное в танке?» — «Орудие». — «Нет». — «Броня». — «Нет». — «Тогда гусеницы». — «Нет, Иванов, главное в танке — не бздеть».
Гусь затрясся от смеха. Нужное состояние духа у подчиненных ему людей, по его мнению, было достигнуто: сержанты получили материал для размышлений о порядке и дисциплине, анекдот вложил в их души заряд оптимизма и бодрости.
— Все, ребята, — Гусь встал и потянулся. Кончай ночевать. Пошли. Так что главное в танке?
— Орудие, — сказал Гмыза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Уже лежа, он понял, что произошло, и вдруг испугался. Сердце задрожало. Спина взмокла. Руки затряслись.
Оказалось, что когда стреляешь в других, зная, что в тебя самого пульнуть никто не может, в душе теплой волной плещется будоражащее чувство собственного превосходства над остальными. Чувство, надо сказать, приятное.
Макс до армии прыгал в реку с двадцатиметрового железнодорожного моста. Таких смельчаков в поселке было всего трое. Остальные из пятнадцати одногодков, кучковавшихся вокруг Макса, не могли преодолеть в себе парализующее чувство страха.
Впрочем, и сам Макс всякий раз, когда становился на край клепаной железной балки, должен был делать немалое усилие, заставляя себя ступить в пустоту. Дыхание перед прыжком учащалось, сердце усиленно билось. Зато в миг, когда он преодолевал оцепенение, сковывавшее мышцы, и «солдатиком» бросался вниз, все струны души звенели от восторга. Воздух упруго обжимал тело, летевшее вниз. Ветер свистел в ушах. Сердце сжималось, рот раскрывался, и трудно было сдержать победный клич, рвавшийся из горла. Потом удар ногами о воду и вдохновляющее чувство освобождения от всего сразу — от страха, опасности, от будоражащей неопределенности свободного полета, захлестывало Макса радостью.
Лежа на мягкой подложке из старой хвои, Макс протянул руку к автомату, подвинул его к себе, подхватил и стал отползать в сторону, к кустам.
Больше в него не стреляли.
Убравшись подальше от избушки, Макс осмотрел автомат. Пуля, судя по всему достаточно крупного калибра, пробила приклад насквозь. С одной стороны отверстие было ровным с округлыми краями, с другой свинец вырвал огромный кусок дерева, и из образовавшегося кратера торчали острые щепки.
Ползком Макс преодолел ещё метров пятьдесят, потом вскочил, встал за дерево и отдышался. Только после этого поспешил уйти подальше от опасного места.
Макс понимал, что стреляли в него потому, что он вмазал в дверь избушки автоматную очередь. Таким образом, ответ на вопрос «почему?» у него был, но кто произвел выстрел, а затем не стал его повторять, он так никогда и не узнал.
На ночлег Макс устроился в глубокой расселине между двух обомшелых камней. Сюда не задувал ветер, а в случае, если бы кто-то захотел приблизиться к убежищу, он услышал бы треск веток, которыми завалил проход.
К утру холод пробрал Макса до костей. Заснуть ему удалось часа на два не больше. Потом начал трясти озноб. Макс встал и чуть не рухнул — ноги не держали, по ним бегали злые колючие мурашки. Он сел и стал энергично растер голени. Несколько полегчало. Но настроение лучше не сделалось.
Только сейчас к Максу пришло понимание того, что он совершил величайшую глупость. Такое трудно было признать, потому, как собственные ошибки никому не кажутся роковыми.
Состояние Макса было таким, что он сейчас мог бы даже вернуться в бригаду, склонить повинную голову, если бы не понимал, что прощения ему не будет…
***
Сержанты, которых Гусь назначил добровольцами, в опасную погоню не рвались и даже не скрывали этого. Гусь это понял сразу.
— Оно понятно, товарищ прапорщик, — сказал Борис Караваев, едва они двинулись в путь, — вам этот говнюк Чикин поперек горла встал, потому что гробанул офицерскую кассу. Вам уже сколько не платили? Три месяца?
— Борис, ты не прав, — Гусь понял, что с первых шагов экспедиции обострять с сержантами отношения не в его интересах. — Ежели бы все упиралось в деньги, то я бы и с кровати не слез. Деньги искать — дело милиции. Но этот сученыш людей поубивал.
— Пусть бы и сейчас им милиция занималась.
— Нет, в таком деле я никому довериться не могу. Они его, конечно, словят, а вот толк какой? Вон в Ростовской области два ублюдка расстреляли караул. Своих товарищей по службе. Положили шесть человек. Захватили оружие и подались в бега. Собирались ограбить банк и уехать в Бразилию. За такое раньше шлепнули бы без разговоров. «Вышку», как уголовники называли смертную казнь, боялись самые крутые рецидивисты. А что теперь? Передадут дело в суд. Там поволынят и приварят обоим по пятнадцать лет. И что? В наше время неимущие старики тоже срок тянут, хотя и вне зоны.
— Что поделаешь, правосудие…
— Правосудие? Нет, сынок. Правосудие, когда суд правый. Не по политике, а по совести. Нам до такого не дожить. Наши государственные паханы думают не о народе, а о своем заграничном авторитете. Боятся, что о них не так подумают в Европе. В Штатах смертная казнь есть, но ни один английский орд не гавкнет против. А на нас можно. Подумай, подонок убил человека. Даже двух, трех, а то и больше. Ему от силы приварят пятнадцать лет отсидки. Он напишет письмо в Москву. Там есть добрый дядя писатель Пришлепкин. Так по-моему. Он добьется для подонка если не полного помилования, то срок скостит.
— Может так и нужно? Считается, что у государства нет права отбирать у людей жизнь.
— Кончай, Гмыза. Не трави душу. Что значит у государства нет права отбирать у людей жизнь? Мы говорим не о людях, а о подонках. В то же время меня два раза направляли в Чечню. Как говорят, в горячую точку. С отсроченным смертным приговором. И ни у одной собаки не мелькнуло мысли, не взыграла совесть как можно распоряжаться моей и моих товарищей жизнями, если у государства нет права её отбирать? Барин приказал одних мочить в сортире, а на других у него рука не поднимается. Сегодня в Чечне убивают по пять-шесть солдат в день. Это можно, да? А вот шлепнуть преступника нельзя. Это не гуманно. Да пошли они все… Короче, сынок, общество должно знать: цена загубленной по умыслу жизни — другая жизнь. Ты её забрал у кого-то, пожалуйста, отдай свою.
— Это вы так говорите, поскольку вашего друга убили.
— Капитана Буркова?
— Нет, прапорщика Щербо, — уточнил Караваев.
— И опять, Борис, ты не прав. Убили моих сослуживцев и потому не обязательно были они моими друзьями или нет. Думаешь, если бы несчастье случилось с тобой, я бы не рванулся этого поганца искать?
— Что, в самом деле пошли бы?
Караваев над такой возможностью не думал, и объяснение Гуся воспринял как неожиданное откровение. Прапорщик посмотрел на сержанта пристально.
— Я тебе давал основания сомневаться во мне?
— Не…
Тем не менее после такого разговора Гусь счел необходимым укрепить в своих спутниках решимость более сильными стимулами.
— Догоним, поймаем, — сказал он раздумчиво, — всем вам выйдет награда.
Рогоза с улыбочкой, которую в другое время Гусь запросто стер бы с его лица словами, вроде «зубы не скалить, а чистить нужно», спросил:
— Что, получим медали?
— Больше.
— Сделают нас героями России? — тут же подначил Гмыза.
— Больше.
— Что же? — теперь Рогоза всерьез стал теряться в догадках.
— Я вас всех троих подведу под досрочный дембель.
— Честно? — Гмыза посмотрел на прапорщика испытующе.
— Был бы верующим — перекрестился.
— А вы без веры…
— Не, ребята, грешить не стану. А вот честное пионерское дам. Как вернемся — иду к комбригу.
— Ну-у, — скептически протянул Караваев, — так он нас и отпустит.
— Будьте уверены, я петушиное слово знаю. Ни дня держать не станет.
— Забито, — сказал Рогоза, — лично я прапорщику верю. Он не трепач…
Гусь гнал свой отряд ускоренным шагом. Сам он шел впереди уверенно и размашисто. За ним, поругиваясь про себя, поспешали сержанты. Каждые полтора часа Гусь устраивал привал, разрешая подчиненным разуваться, разводить костер, сушить носки, пить воду, курить и слегка перекусывать. Сам в такие минуты заводил разговоры «за жизнь», считая, что понимание обстановки в стране и в мире помогает людям относиться к своей службе с большей сознательностью.
— Не, мужики, что ни говори, а живем мы в бардаке, — этот тезис Гусь кинул в сержантские массы на первом же привале. — В обществе никакой дисциплины строя. Ведь если прикинуть, то большинство из гражданских служило в армии, а толку что? Повсюду разброд и шатание. — Гусь помолчал, пережевывая сухарь. — Ладно, ничего, допрыгаются. Допечет народ бардак и захочется диктатуры. Призовут к власти генерала Лебедя, он вам, ланцепупам, порядок быстренько наведет.
Рогоза усмехнулся. Он представил генерала Лебедя на месте прапорщика Гуся: «Россия, равняйсь! Смирно! И не шевелись, гавно такая!» Гусь заметил усмешку, хотя она скользнула по губам сержанта как одинокая тучка, на миг закрывавшая солнце.
— Чо лыбишься, Рогоза?
— Так просто, товарищ прапорщик, — одна мысля пришла в голову.
— И какая она?
— Мысля? Усомнился, что наш народ обрадуется дисциплине строя.
— А кто его будет спрашивать, наш народ?
— Как же иначе? — осторожно высказал сомнение Караваев. — Ведь демократия…
— А вот так, милый, и будет. Демократия — это соблюдение прав и обязанностей. С правами у нас все в порядке. Их каждый знает. А выполнять обязанности заставит дисциплина.
— Каким образом? — спросил Гмыза.
— Самым обычным. Так сказать, методом публичного убеждения. Допустим, электрички ходят набитые, а пассажиров с билетами — раз-два и обчелся. Такой поезд остановят на перегоне. Команда: все на выход с предъявлением билетов. Билета нет? Налево. Есть? Возвернись в вагон. Потом всех «зайцев» под автоматы…
— Товарищ прапорщик, — Гмыза смотрел на Гуся, не понимая шутит тот или говорит всерьез, — так там же тысяча людей будет, не меньше…
— И что? Положишь тысчу, убедишь миллион. Что такое тысча? Да за месяц в стране на автодорогах погибает больше. По собственной воле. Зато других убедит до конца дней, что ездить надо с билетом.
— Ну, вы даете! — охнул Рогоза с возмущением.
— Ради себя, что ли? — Гусь реагировал спокойно. — Только ради пользы общества.
— Может обществу это и не надо, — высказал сомнение Караваев.
— Кто его об этом будет спрашивать? Ты вот сам до армии знал, что тебе надо?
— Знал.
— И что?
— Что мне армия до фени. И без неё прожил бы.
Сержанты сдержанно засмеялись. С одной стороны это была правда, с другой она могла разозлить Гуся, который, как и все крупные начальники, правду любил не очень что бы. Но Гусь не рассердился.
— Любить и защищать родину — священный долг.
— Ну уж, нет! — Караваев на такие штучки не покупался. — Любить место, где вылупился на свет ещё можно. А вот защищать надо ту землю, на которой тебе жить хорошо.
— Не стану спорить. Но все же тебе армия кое-что дала. Разве не так?
— Что именно?
— Скажи, ты до армии обувь сам себе чистил?
— Не-е…
— Вот и разница. Попал в строй, тебя научили пользоваться ваксой и щеткой, и стал ты человеком. Разве не так? А теперь возьмите засранца Чикина. Я ему сколько раз делал замечание за грязную обувь? Тысячу или две? Он не воспринял. Вот это все и вылилось в преступление. Перестрелял товарищей. Как его действия объяснить иначе?
Гусь взял полешко и подложил его в костер. Пламя оживилось, огонь затрещал, облизывая новую добычу.
— Ладно, хватит о политике, — предложил Гусь. — А то мы так договоримся до борьбы противоположностей. Рогоза, лучше расскажи анекдот.
— Про прапорщиков?
— Тебе так и хочется мне гадость подсуропить. Ты что, садист?
— Хорошо, расскажу про лейтенанта.
— Давай, валяй.
— Командир танка спрашивает механика-водителя: «Иванов, что главное в танке?» — «Орудие». — «Нет». — «Броня». — «Нет». — «Тогда гусеницы». — «Нет, Иванов, главное в танке — не бздеть».
Гусь затрясся от смеха. Нужное состояние духа у подчиненных ему людей, по его мнению, было достигнуто: сержанты получили материал для размышлений о порядке и дисциплине, анекдот вложил в их души заряд оптимизма и бодрости.
— Все, ребята, — Гусь встал и потянулся. Кончай ночевать. Пошли. Так что главное в танке?
— Орудие, — сказал Гмыза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26