Но в хижине не было никого, кто мог бы прокрасться за чужеземцем до секретного хода и пустить в него стрелу. Все в ужасе бежали. А медлить было нельзя.
«Но он все равно обречен, да и не найти ему дороги назад», — подумал жрец, и эта мысль успокоила его. Повелительным жестом он велел немедленно выполнять приказание. Адаманта-Анта наклонила голову и выскользнула из хижины. Пришелец пошел за ней. Серебряный зверь в его руках был неподвижен и только урчал, как надутый бычий пузырь.
Когда они достигли секретного хода, была глубокая ночь. Кроны деревьев скрыли огни деревни. Только звезды светили бесстрастно и ярко, как тысячи лет назад. И язык их был прост и понятен без слов. И зов их был вечен и нов, как будто в эту ночь они загорелись впервые. Он позвал ее с собой, и она пошла с ним, ни разу не оглянувшись назад. Они спустились в заросшее колючим кустарником ущелье. Она пошла впереди, указывая ему путь. Он шел, стараясь не отстать от смутно белевшей в ночи накидки, сделанной из меха вампира. Они вошли в пещеру. Она, пренебрегая запретом, положила ему на плечо руку, и долго шли они в темноте, пока их глаз не коснулось дыхание ветра и звезд. Он разжал руку, и серебряный зверь канул в ночь. Когда в воздухе замер урчащий рокочущий звук, они пошли на юг, куда указывали звезды. От старого жреца Адаманта-Анта знала о тайных путях, которые ведут из стеклянной страны в Большой мир.
Долго шли они по безводным чападос, обходя тростники и кишащие змеями болота. Не глядя вниз, по одинокому бревну перебирались через горные потоки. Ночевали в пещерах и на деревьях. Собирали плоды и коренья и подкрепляли силы листьями гуарани. Им пришлось бежать по опасным звериным тропам от преследования морсего. Они слышали треск и шум погони, задыхаясь от ударов собственных сердец. Как-то его укусила змея, но она высосала из раны яд и приложила к ней целебные листья. И нога его не опухла. Когда на них напала пума, он отбился от нее суковатой палкой, заслонив собой прижавшуюся к дереву женщину.
Наконец по крику жакубим, которая селится возле людей, они узнали о близости человеческого жилья. Это была небольшая каучуковая фактория, затерянная в великом лесу. Несколько домиков, в которых жили серингейро, бар с бильярдом, склад готовой продукции, сарай с инвентарем — вот и все.
Серингейро жили в постоянном страхе и даже ночью не расставались с винчестерами. Много лет назад какие-то серингейро напали на деревушку племени кубен-кран-кегн и, убив нескольких индейцев, продали остальных в рабство. С тех пор племя мстило сборщикам каучука и постоянно совершало набеги на факторию.
Вот почему, когда какие-то черные от голода и лихорадки люди вышли из леса, серингейро чуть было не подстрелили их. Но, очевидно, судьба до времени берегла сына белого вождя и дочь жреца, ведя их к какой-то одной ей ведомой цели.
В баре шла очередная попойка. Серингейро пили попеременно качасу, виски, баккарди и пульке, приготовленную из сока агавы. Играли в кости. Ссорились. Рвали сукно на бильярдном столе. Стреляли в потолок.
Только на минуту оставил молодой белый на крыльце свою подругу, чтобы выпить стаканчик доброго мак-кинли, но и минуты достаточно для богов, которые никогда не спускают с человека глаз.
Когда он вышел из бара, Адаманта-Анта лежала на земле. Грудь ее была окровавлена, и алые капли темнели на жухлой траве и белой древесной стружке!
Он сразу же подумал, что это дело рук какого-нибудь грязного серингейро, одичавшего от пьянства и беспросветной кабалы. Но, склонившись над ней, он увидел в рассеченной груди перья серебряной птицы…
Он взял ее на руки и медленно пошел к лесу. Притихшие и напуганные серингейро видели, как он исчез в сельве.
Черная анаконда.
…Рассказ индейца потряс меня неожиданной силой ассоциаций и причудливых аналогий. Он породил в моей голове бледные ростки неясных догадок, перебросив шаткие мосты от прошлой дал„кой жизни к этой ночи у пахнущего смолой араукарий костра. Логический круг моей жизни если и не замкнулся, то наметился и высветился, как радуга в тучах и молния под черным пологом сельвы. Отныне я до конца дней моих буду бежать по этому кругу, подгоняемый бичом совести и жаждой поймать неизведанное.
Я записал рассказ индейца уже потом, по памяти. Сначала я старался сохранить особенности языка рассказчика и его манеру, потом увлекся, и ткань повествования приобрела окраску, свойственную моему воображению и моему пониманию вещей. Очевидно, и линия серебряного зверя оказалась чуть-чуть усиленной и несколько более определенной, чем в неуловимом, как цвет чешуи арапаймы, рассказе индейца. Но я ничего не хочу менять. Пусть все остается, как есть. Теперь я понимаю, чем больше ушей и уст проходит быль, тем сильнее напоминает она сказку.
Я слушал рассказ индейца, следил за тем, как он курит и улыбается. Щемящая тоска сдавила мне сердце. Рядом со мной сидел потомок великого народа, осколок великой и загадочной цивилизации. С каждым днем мы все дальше отходим и от этого народа и от его древней культуры. Мы упускаем их. Они ускользают от нас, меркнут, тают, просачиваются сквозь наши сны. С каждым человеком умирает мир. С каждым индейцем уходит нераскрытая тайна. Молчание моря!
С каждым индейцем исчезает эхо далекого мира. А кто скажет, что исчезает, когда погибает целое племя? Уходит целый народ, погружается в волны забвения, как обреченная и молчаливая Атлантида.
Остановитесь! Но поезд всегда впереди. Его не догнать. Он летит без мостов, не по правилам, косо. И нельзя даже лечь под его колеса. Он уходит в черный тоннель.
Кровью индейцев красная Риу-Мансу…
Приближался сезон дождей. Вода в Манисауа-Миссу стояла высоко. Срываясь белыми струями со скользких камней, река обретала величавое спокойствие в туманной Шингу. Стремительные, лохматые нити переплетались и теряли индивидуальность в бесконечном потоке ткани, медленно льющейся с циклопического ткацкого станка. Конечно, здесь нечего было ждать завала…
В поэтической легенде индейца о Стеклянной стране меня заинтересовали два момента, которые могли быть отражением действительных событий и явлений. Я хотел докопаться до источника странных звуков, которые якобы слышны в этих местах. О таких звуках писал и Фосетт, да и я не раз слышал о них от индейцев. Теперь ко всему прибавился еще и миф.
Особенно важным показалось мне сообщение об изменении течения Манисауа-Миссу после образования в каменистых порогах естественной запруды. Такое придумать нельзя. Это следствие опыта, многолетних наблюдений.
Вполне правомерно предположить, что Фосетт достиг дельты реки в момент завала. Если он действительно прошел здесь, это могло быть не позднее июля — августа, то есть в период самой низкой воды, когда завал наиболее возможен. Посему есть вероятность, что лодку Фосетта либо действительно увлекло течение временного рукава реки, либо он ошибочно принял разлив за устье и свернул в сторону от Шингу. Прежде чем двигаться дальше, я должен был проверить, так ли это.
Сколько я ни расспрашивал индейца о бифуркации Манисауа-Миссу, он не смог мне толково объяснить, с какими реками она сливается в разливе. Воссоздавая обстановку, которая была при Фосетте, я решил обследовать северный берег, имея в виду, что в июле — августе северные притоки более полноводны, чем южные.
Буйная зелень скрывала следы любых изменений, которые могли произойти здесь всего неделю назад. Все же, чуть ли не ползая с лупой по земле, я отыскал следы лессовых наносов и разложившиеся кучи сплава. Я проследил трассу и с удивлением обнаружил, что на всем ее протяжении нет высоких деревьев. Кругом росли исполинские цекропии и бертолеции, а в узкой извилистой полосе — только мелкий кустарник и вьюн. Настоящая просека. Это могло быть только одним из рукавов бифуркации. Причем постоянной, а не единичной, случайной.
И я решил пойти вдоль этой безлесной полосы. На четвертый день пути прохладное зловоние и тучи комаров возвестили о приближении к озеру или болоту. Красноватая почва уступила место перегною, который упруго пружинил при каждом шаге. Лес сменился непролазным кустарником, и каждый шаг давался ценой поистине кавалерийской атаки. Наши мачете не знали отдыха. К счастью, полоса кустарника оказалась неширокой, и мы вступили в море шуршащих трав. Пришлось надеть рубашку с длинными рукавами. Саблевидные ленты с микроскопическими зазубринами на обоюдоостром лезвии нещадно резали руки. Грунт становился все более зыбким. Прежде чем сделать следующий шаг, приходилось уминать траву ногой, чтобы ступать не по земле, а по зеленовато-белому травяному настилу. Так было больше шансов не провалиться по пояс.
Но вот пошла уже откровенная трясина: затянутые коричневой дрянью ямы, окна черно-кофейной воды, поблескивающие сквозь слой зеленой сальвинии. Впрочем, гораздо большую опасность таили в себе скрытые травой участки. Вот где действительно можно было отдать богу душу! Приходилось внимательно приглядываться к каждому цветку. Цветы растений-амфибий красноречиво и честно предупреждали об опасности. Что же касается цветов, растущих на сравнительно твердом грунте, таких я знал слишком мало.
Шестичасовой изнурительный переход оказался напрасным. Дальше пути не было. Я возвращался назад по беловатой дороге из травяных стеблей, чуть не плача от злости. Пот ел лицо, как серная кислота. Виски трещали под ударами пульса.
От наших шагов разбегались кузнечики и разлетались стрекозы. Над нашими головами проносились цапли. «Цапли, — подумал я. — Цапли. Значит, там все же есть открытая вода. Может быть, даже то самое озеро…»
Я выругался тогда длинно и витиевато, как умеют только в Манаусе. Мои проводники остановились и переглянулись. Я выругался опять, уже короче, по-английски. Они пошли дальше. Легче мне не стало.
И все же я решил сделать еще одну попытку прорваться к озеру.
После суточного отдыха мы вновь пошли на приступ. Опухшие от укусов и полосатые от расчесов, мы четыре дня одолевали эти проклятые триста ярдов. В итоге мы кровью и болью своей проложили дорогу к озеру. Дорогу, в полном смысле слова вымощенную жердями и окрапленную нашим потом.
Сразу же за болотом показалась узенькая кайма краснозема, обрывающегося над темневшим внизу озером. Во время паводка вода в озере, наверное, подымается вровень с берегами. Потом стремительно падает, размывая обрыв, увлекая комья красного суглинка и обнажая переплетение корней.
Вода казалась черной не только ночью, как можно было заключить на основании легенды. Впрочем, в Амазонии это не редкость. Образующиеся из отмерших растений гумусовые вещества, соприкасаясь с известняками, дают нерастворимые соединения, которые выпадают на дно.
Но знание и эмоции не всегда выступают заодно. Вид озера навевал тоску и тревогу. Синее небо померкло. Солнечный свет раздражал. Я решил дать отдых людям и, чтобы развеяться самому, отправился побродить с винчестером вдоль береговой каймы. Но мне фатально не везло. С сорока футов я не попал в индюка. Злой и мрачный, как раненый слон, продирался я сквозь заросли. Ядовитая улитка упала мне за шиворот, и шея тотчас вспухла. Жгло, как от горчичника. Поэтому, когда я заметил карабкающегося по стволу древесного дикобраза коэнду, первым моим побуждением было влепить в него добрый заряд. Потом мне стало стыдно, что я хотел сорвать досаду на ни в чем не повинном существе, совершить бессмысленное убийство.
Хорошо, что я не убил коэнду. Встреча с ним помогла мне прийти в себя. Я огляделся по сторонам и поразился тому, как мало видит сердитый человек.
Поистине гнев ослепляет. Все, что я увидел сейчас, точно пряталось до последней минуты. Но как только я успокоился, мир вновь раскрылся и вернулся к прерванным делам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
«Но он все равно обречен, да и не найти ему дороги назад», — подумал жрец, и эта мысль успокоила его. Повелительным жестом он велел немедленно выполнять приказание. Адаманта-Анта наклонила голову и выскользнула из хижины. Пришелец пошел за ней. Серебряный зверь в его руках был неподвижен и только урчал, как надутый бычий пузырь.
Когда они достигли секретного хода, была глубокая ночь. Кроны деревьев скрыли огни деревни. Только звезды светили бесстрастно и ярко, как тысячи лет назад. И язык их был прост и понятен без слов. И зов их был вечен и нов, как будто в эту ночь они загорелись впервые. Он позвал ее с собой, и она пошла с ним, ни разу не оглянувшись назад. Они спустились в заросшее колючим кустарником ущелье. Она пошла впереди, указывая ему путь. Он шел, стараясь не отстать от смутно белевшей в ночи накидки, сделанной из меха вампира. Они вошли в пещеру. Она, пренебрегая запретом, положила ему на плечо руку, и долго шли они в темноте, пока их глаз не коснулось дыхание ветра и звезд. Он разжал руку, и серебряный зверь канул в ночь. Когда в воздухе замер урчащий рокочущий звук, они пошли на юг, куда указывали звезды. От старого жреца Адаманта-Анта знала о тайных путях, которые ведут из стеклянной страны в Большой мир.
Долго шли они по безводным чападос, обходя тростники и кишащие змеями болота. Не глядя вниз, по одинокому бревну перебирались через горные потоки. Ночевали в пещерах и на деревьях. Собирали плоды и коренья и подкрепляли силы листьями гуарани. Им пришлось бежать по опасным звериным тропам от преследования морсего. Они слышали треск и шум погони, задыхаясь от ударов собственных сердец. Как-то его укусила змея, но она высосала из раны яд и приложила к ней целебные листья. И нога его не опухла. Когда на них напала пума, он отбился от нее суковатой палкой, заслонив собой прижавшуюся к дереву женщину.
Наконец по крику жакубим, которая селится возле людей, они узнали о близости человеческого жилья. Это была небольшая каучуковая фактория, затерянная в великом лесу. Несколько домиков, в которых жили серингейро, бар с бильярдом, склад готовой продукции, сарай с инвентарем — вот и все.
Серингейро жили в постоянном страхе и даже ночью не расставались с винчестерами. Много лет назад какие-то серингейро напали на деревушку племени кубен-кран-кегн и, убив нескольких индейцев, продали остальных в рабство. С тех пор племя мстило сборщикам каучука и постоянно совершало набеги на факторию.
Вот почему, когда какие-то черные от голода и лихорадки люди вышли из леса, серингейро чуть было не подстрелили их. Но, очевидно, судьба до времени берегла сына белого вождя и дочь жреца, ведя их к какой-то одной ей ведомой цели.
В баре шла очередная попойка. Серингейро пили попеременно качасу, виски, баккарди и пульке, приготовленную из сока агавы. Играли в кости. Ссорились. Рвали сукно на бильярдном столе. Стреляли в потолок.
Только на минуту оставил молодой белый на крыльце свою подругу, чтобы выпить стаканчик доброго мак-кинли, но и минуты достаточно для богов, которые никогда не спускают с человека глаз.
Когда он вышел из бара, Адаманта-Анта лежала на земле. Грудь ее была окровавлена, и алые капли темнели на жухлой траве и белой древесной стружке!
Он сразу же подумал, что это дело рук какого-нибудь грязного серингейро, одичавшего от пьянства и беспросветной кабалы. Но, склонившись над ней, он увидел в рассеченной груди перья серебряной птицы…
Он взял ее на руки и медленно пошел к лесу. Притихшие и напуганные серингейро видели, как он исчез в сельве.
Черная анаконда.
…Рассказ индейца потряс меня неожиданной силой ассоциаций и причудливых аналогий. Он породил в моей голове бледные ростки неясных догадок, перебросив шаткие мосты от прошлой дал„кой жизни к этой ночи у пахнущего смолой араукарий костра. Логический круг моей жизни если и не замкнулся, то наметился и высветился, как радуга в тучах и молния под черным пологом сельвы. Отныне я до конца дней моих буду бежать по этому кругу, подгоняемый бичом совести и жаждой поймать неизведанное.
Я записал рассказ индейца уже потом, по памяти. Сначала я старался сохранить особенности языка рассказчика и его манеру, потом увлекся, и ткань повествования приобрела окраску, свойственную моему воображению и моему пониманию вещей. Очевидно, и линия серебряного зверя оказалась чуть-чуть усиленной и несколько более определенной, чем в неуловимом, как цвет чешуи арапаймы, рассказе индейца. Но я ничего не хочу менять. Пусть все остается, как есть. Теперь я понимаю, чем больше ушей и уст проходит быль, тем сильнее напоминает она сказку.
Я слушал рассказ индейца, следил за тем, как он курит и улыбается. Щемящая тоска сдавила мне сердце. Рядом со мной сидел потомок великого народа, осколок великой и загадочной цивилизации. С каждым днем мы все дальше отходим и от этого народа и от его древней культуры. Мы упускаем их. Они ускользают от нас, меркнут, тают, просачиваются сквозь наши сны. С каждым человеком умирает мир. С каждым индейцем уходит нераскрытая тайна. Молчание моря!
С каждым индейцем исчезает эхо далекого мира. А кто скажет, что исчезает, когда погибает целое племя? Уходит целый народ, погружается в волны забвения, как обреченная и молчаливая Атлантида.
Остановитесь! Но поезд всегда впереди. Его не догнать. Он летит без мостов, не по правилам, косо. И нельзя даже лечь под его колеса. Он уходит в черный тоннель.
Кровью индейцев красная Риу-Мансу…
Приближался сезон дождей. Вода в Манисауа-Миссу стояла высоко. Срываясь белыми струями со скользких камней, река обретала величавое спокойствие в туманной Шингу. Стремительные, лохматые нити переплетались и теряли индивидуальность в бесконечном потоке ткани, медленно льющейся с циклопического ткацкого станка. Конечно, здесь нечего было ждать завала…
В поэтической легенде индейца о Стеклянной стране меня заинтересовали два момента, которые могли быть отражением действительных событий и явлений. Я хотел докопаться до источника странных звуков, которые якобы слышны в этих местах. О таких звуках писал и Фосетт, да и я не раз слышал о них от индейцев. Теперь ко всему прибавился еще и миф.
Особенно важным показалось мне сообщение об изменении течения Манисауа-Миссу после образования в каменистых порогах естественной запруды. Такое придумать нельзя. Это следствие опыта, многолетних наблюдений.
Вполне правомерно предположить, что Фосетт достиг дельты реки в момент завала. Если он действительно прошел здесь, это могло быть не позднее июля — августа, то есть в период самой низкой воды, когда завал наиболее возможен. Посему есть вероятность, что лодку Фосетта либо действительно увлекло течение временного рукава реки, либо он ошибочно принял разлив за устье и свернул в сторону от Шингу. Прежде чем двигаться дальше, я должен был проверить, так ли это.
Сколько я ни расспрашивал индейца о бифуркации Манисауа-Миссу, он не смог мне толково объяснить, с какими реками она сливается в разливе. Воссоздавая обстановку, которая была при Фосетте, я решил обследовать северный берег, имея в виду, что в июле — августе северные притоки более полноводны, чем южные.
Буйная зелень скрывала следы любых изменений, которые могли произойти здесь всего неделю назад. Все же, чуть ли не ползая с лупой по земле, я отыскал следы лессовых наносов и разложившиеся кучи сплава. Я проследил трассу и с удивлением обнаружил, что на всем ее протяжении нет высоких деревьев. Кругом росли исполинские цекропии и бертолеции, а в узкой извилистой полосе — только мелкий кустарник и вьюн. Настоящая просека. Это могло быть только одним из рукавов бифуркации. Причем постоянной, а не единичной, случайной.
И я решил пойти вдоль этой безлесной полосы. На четвертый день пути прохладное зловоние и тучи комаров возвестили о приближении к озеру или болоту. Красноватая почва уступила место перегною, который упруго пружинил при каждом шаге. Лес сменился непролазным кустарником, и каждый шаг давался ценой поистине кавалерийской атаки. Наши мачете не знали отдыха. К счастью, полоса кустарника оказалась неширокой, и мы вступили в море шуршащих трав. Пришлось надеть рубашку с длинными рукавами. Саблевидные ленты с микроскопическими зазубринами на обоюдоостром лезвии нещадно резали руки. Грунт становился все более зыбким. Прежде чем сделать следующий шаг, приходилось уминать траву ногой, чтобы ступать не по земле, а по зеленовато-белому травяному настилу. Так было больше шансов не провалиться по пояс.
Но вот пошла уже откровенная трясина: затянутые коричневой дрянью ямы, окна черно-кофейной воды, поблескивающие сквозь слой зеленой сальвинии. Впрочем, гораздо большую опасность таили в себе скрытые травой участки. Вот где действительно можно было отдать богу душу! Приходилось внимательно приглядываться к каждому цветку. Цветы растений-амфибий красноречиво и честно предупреждали об опасности. Что же касается цветов, растущих на сравнительно твердом грунте, таких я знал слишком мало.
Шестичасовой изнурительный переход оказался напрасным. Дальше пути не было. Я возвращался назад по беловатой дороге из травяных стеблей, чуть не плача от злости. Пот ел лицо, как серная кислота. Виски трещали под ударами пульса.
От наших шагов разбегались кузнечики и разлетались стрекозы. Над нашими головами проносились цапли. «Цапли, — подумал я. — Цапли. Значит, там все же есть открытая вода. Может быть, даже то самое озеро…»
Я выругался тогда длинно и витиевато, как умеют только в Манаусе. Мои проводники остановились и переглянулись. Я выругался опять, уже короче, по-английски. Они пошли дальше. Легче мне не стало.
И все же я решил сделать еще одну попытку прорваться к озеру.
После суточного отдыха мы вновь пошли на приступ. Опухшие от укусов и полосатые от расчесов, мы четыре дня одолевали эти проклятые триста ярдов. В итоге мы кровью и болью своей проложили дорогу к озеру. Дорогу, в полном смысле слова вымощенную жердями и окрапленную нашим потом.
Сразу же за болотом показалась узенькая кайма краснозема, обрывающегося над темневшим внизу озером. Во время паводка вода в озере, наверное, подымается вровень с берегами. Потом стремительно падает, размывая обрыв, увлекая комья красного суглинка и обнажая переплетение корней.
Вода казалась черной не только ночью, как можно было заключить на основании легенды. Впрочем, в Амазонии это не редкость. Образующиеся из отмерших растений гумусовые вещества, соприкасаясь с известняками, дают нерастворимые соединения, которые выпадают на дно.
Но знание и эмоции не всегда выступают заодно. Вид озера навевал тоску и тревогу. Синее небо померкло. Солнечный свет раздражал. Я решил дать отдых людям и, чтобы развеяться самому, отправился побродить с винчестером вдоль береговой каймы. Но мне фатально не везло. С сорока футов я не попал в индюка. Злой и мрачный, как раненый слон, продирался я сквозь заросли. Ядовитая улитка упала мне за шиворот, и шея тотчас вспухла. Жгло, как от горчичника. Поэтому, когда я заметил карабкающегося по стволу древесного дикобраза коэнду, первым моим побуждением было влепить в него добрый заряд. Потом мне стало стыдно, что я хотел сорвать досаду на ни в чем не повинном существе, совершить бессмысленное убийство.
Хорошо, что я не убил коэнду. Встреча с ним помогла мне прийти в себя. Я огляделся по сторонам и поразился тому, как мало видит сердитый человек.
Поистине гнев ослепляет. Все, что я увидел сейчас, точно пряталось до последней минуты. Но как только я успокоился, мир вновь раскрылся и вернулся к прерванным делам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16