Крашеная пена и не думала оседать. Вот-вот он отжурчит, стряхнет, застегнется, захочет сполоснуть грабли… Вадим так и стоял, сгорбившись, механически водя кистями под струей. — Руки мою. Вот-вот.
Электрик Паша отжурчал. Стряхнул. Застегнулся. Пернул. Покосился на валяющуюся куртку. И, минуя раковину, молча покинул сортир.
На середине ладони плотная гладкошерстность собравшихся гармошкой носков сменялась редкой жесткой волосатостью костлявых щиколоток. Дейстовать требовалось рывками: пальто, пиджак, рубашка, все прочее, завернувшись назад, вязко стелилось по умножающимся пролетам. Воздетые — сдаюсь! — верхние конечности шкрябали о стойки перил. Четыре этажа. Восемьдесят восемь ступеней, если по стандарту. 88. Две восьмерки. Две поставленных на попа бескончености. Вадим буксировал Очкастого за ноги, беспрестанно оглядываясь. Полиэтиленовый черный пузырь с плюхающим шуршанием считал ступени. Вадим даже подумать боялся, ЧТО там — в пузыре. В пятом классе они с пацанами наполнили гондон из-под крана и пустили по школьной лестнице. Гипертрофированная мутно-прозрачная ртутная капля готовно пробулькала до первой площадки, а вот там, явив норов, прыгнула вбок — и сорвалась прицельно под ноги директрисе Людмиле Петровне. Фонтан. Петергоф. В тот раз они успели слинять. Пуфф. Шух. Светлые очкастые подошвы похожи на стертые паркетины. Очередная площадка, в углу — огнетушитель. По нему следует выстрелить, он с жутким грохотом взорвется, открывая тайник или дополнительный проход. Пуфф-шух. Пуффшух. Вадим не сразу понял, что лестница кончилась. Первый этаж. Выход налево, наружу. Наверняка и сигнализация, и освещено, и внешняя камера. Направо — внутрь. В помещения банковского кафеюшника… Каблуки Андрея Владленовича гусарски клацнули о бетон. Вадим попробовал: створка была не прочнее, чем уже высаженная им. Одна херня: открывалась она тоже — ВНУТРЬ.
Не выбить.
Выломать. Чем? Чем?!
Неизвестно, сколько проторчал он на темной площадке, пытаясь что-то сообразить. Ничего не сообразив. Ни на что не надеясь. Спустился еще ниже — в подвал.
Внутренняя дверь, естественно, и тут была закрыта — но в просторном предбаннике свалили едва различимый в рикошетах задутых через подпотолочные щели-оконца фонарей всякоразный строительно-ремонтный хлам. Высокий баллон с манометрами на рогатой тележке — сварочный? Доски. Железо. Вадим долго гремел жестяными ошметками, обрезками труб, мотками проволоки. Рано или поздно — поздно! — ему должно было попасться что-то такое. Алюминиевая фомка, дверная ручка, суверенная от замка. Подобное — подобным… Он вклинил острый конец в дверную щель. Налег грудью. Слишком короткий рычаг. Морщась, Вадим стал бить, бить! бить!! бить!!! раскрытой ладонью, не обращая внимания на мозжащую, с каждым ударом все менее выносимую боль, на кровь, уже свою, на дрязгающее эхо. Дохлый номер.
Он остановился слизать юшку — и тут нечто невообразимое взвилось, запрыгало, разлетелось, нечто гривуазно-легкомысленное, какой-то дикий канкан… Вадим отпрянул от двери, ошалело завертел башкой. Труба. Мобила. Взывающая из недр Очкастого в бетонную темень.
Что делать? Вырубить? Чтоб я знал как… Да хрен с ней, пусть звонит. Абонент выбыл из зоны обслуживания. Во всех смыслах. Но, видать, кто-то очень вожделел Андрея Владленыча — телефон верещал и верещал. Заливалась кабарэшная мелодийка. По второму заходу. По третьему. Да заткнись ты, сука! Еще немного — и, похоже, Очкастому не останется ничего, кроме как с проклятиями вернуться на этот свет — благо недалеко ушел — и ответить… Заткнулся. Ну наконец-то… Вадим подождал чуть — и продолжил ломать. Новые звуки загромыхали по лестнице.
Никак…
Й-йессс!
Зальчик, куда прорвались задыхающийся Вадим с бездыханным шефом, оказался неким подобием тамбура на задах ежедневно посещаемого обоими ведомственного кафе. Хоть глаз выколи. Очкастый покинуто притулился к неопределенным ящикам. Руками по стенам. Правая страшно саднит и сочится. По барабану. Шкаф. Железный. Нет — висячий шкафчик. Проем… Проемов нашлось целых три. Два закрыты — а один даже распахнут. Это было совершенно невероятно — не могло так повезти. Но вот поди ж ты. Кухня.
Видимость благодаря окнам, пусть и зарешеченным, — не в пример. Столы, плиты, шкафы. Если он хоть что-то помнит, ход в снесенную пристройку — в дальнем конце, кухня сообщалась с ее аналогичной хозизнанкой. Но то ли Вадим помнил плохо, то ли неуемные повара успели произвести перестановку — в искомом углу воздвигся громадный, в полтора роста (и столько же — в ширину), даже на вид неподъемный, недвижимый, непоколебимый холодильник. Холодилище. Холодильникус рекс. У-упс…
Вадим повлек на себя опечатанную безликим календарем дверцу. Прокомпостированные дуплетом кругляши, треугольные хрящеватые уши, хвостики-спиральки, бусинки, вытаращенные тебе в харю в дауническом счастье. Консервированная ветчина ТРИ ПОРОСЕНКА. Боевая фаланга жестяных банок щетинилась безумновато-радостными рыльцами с полки точно на уровне переносья. Вадим изымал и выставлял ветчину, паприку в томате, молодую кукурузу, маринованные огурчики, сайру бланшированную, лучший зеленый горошек Бондюэль. Одинаковое, конвейерное действие анестезировало. Изъял. Выставил.
Облегчил.
Почти в шутку подступился.
Дурацкая вышла шутка. Не смешная.
…На свете нет ничего невыполнимого — в этом Вадим убедился пару геологических эпох спустя, многажды исчерпав неведомым образом возобновляемый физический ресурс, порвав в себе все, что может порваться, хренову тучу раз осознав бесполезность своего запорного кряхтения. И обнаружив безучастно в какой-то момент, что долбаный рефрижератор отстоит от стены на полметра с лишним. И вот тогда Вадим убедился, что невыполнимое на свете, конечно же, есть. Нет, дверь наличествовала — как раз там, где он ожидал… Но она была не только заложена кирпичами — а еще и заштукатурена. Вадим завороженно повозил подушечками пальцев по сплошной самодовлеющей шершавости — будто подозревая, что под ней все-таки таится хилое дерево, путь к спасению, полная невиновность, здоровое законопослушание, жизненный успех, карьерные свершения, семейная гармония, почтительные дети, любящие внуки, сытая старость и смерть во сне… Потом просто сел под стенку и остался сидеть. Ресурс оказался обширным, но да, ограниченным. Еще пару раз спохватывался и разочарованно сникал в соседней галактике телефон Очкастого. Вадимово оцепенение было бессрочным и неподвижным — но отнюдь не безмысленным. Другое дело, что мысли, вразнобой, без соблюдения иерархии распределившиеся по слоям сознания и одновременно бродящие каждая в своем, ни за что в Вадиме не задевали и себя не навязывали. Среди прочих было отвлеченное рассуждение о том, что звонящий вхолостую сотовый телефон — это вовсе не невостребованный и в силу того лишающийся всякого смысла служебный технологичский объектец — а вполне самодостаточное существо. И его пустопорожние трели — сродни фальшивой расхожей мелодии, какую человек в хорошем настроении свистит себе под нос. Может, мобильник тоже в неплохом расположении духа. И задокументированная в анналах обстоятельная беседа с автоответчиком аппарата, стоящего на redial — чем не доказательство равноправия первой и второй природы?… А сильно поглубже из тревожной придонной мглы всплыла куда более предметная мысль, зубастая, реликтовая, как тираннозавр Мурзилла, мысль о круглом бронзовом ящерьем постаменте — о том, что его вытереть Вадим впопыхах забыл… За ней последовала длинная, еще более мрачная череда. Постепенно, порциями, синхронизируясь с разгоранием в руке, до Вадима доходил идиотизм всего, что он сделал и намеревался сделать. На что он, скажем, рассчитывал, ломая двери одну за другой — что никто не проследит его маршрут? И насколько всерьез он полагал, что из здания как бы то ни было банка, большого охраняемого банка можно незаметно вынести несподручную кладь эдакого размера? А также что никто, включая две как минимум камеры по периметру, не засечет, как вламывается на стройку «понтиак»? Управлять которым, кстати, Вадим и вовсе вряд ли сумеет. И каков у него шанс — хотя бы и облачившись в оранжевое пальто Очкастого, — пройти через коридоры, миновать вахту, не вызвать подозрений, заводя плейбойскую тачку на самом видном месте? И как в таком случае расценивать загадочное растворение Аплетаева в пресс-руме? Тупик был настолько глухим, что ни шаги, ни клекот близкого замка, ни вспыхнувший свет, ни даже зрелище охранника Сергея Гимнюка в милитарной форме и при уставном дубинале не вызывали у Вадима никаких эмоций. Ни малейших.
8
— Ну ты попа-ал, — в обалдении, причем, безусловно, приятном, восхищенном, пожалуй, протянул охранник Сергей Гимнюк, — ну ты, бля, кекс, попа-а-ал!…
Он был до странности мало похож сейчас на всегдашнего себя, этот неукоснительно и безукоризненно корректный и исполнительный охранник — если б Вадим был еще в состоянии удивляться, он, вероятно, удивился бы у себя на полу. Последовательная трансформация произошла с Сергеем Гимнюком при виде взломанной двери на черную лестницу; возмущенно отворотившего пакеты свои от творящегося безобразия горизонтального, изрядно расхристанного Андрея Владленовича; аннексировавших полкухни свиней, рыб, горошков, перцев, помидоров и кукуруз; утомленно привалившегося к стеночке под сдвинутым зачем-то суперхолодильником забывчивого сотрудника Аплетаева… — при виде, анализе, складывании фактов и получении единственно верного результата. Поначалу охранник Гимнюк сделался встревожен, совершил ряд хаотических перемещений из тамбура в кухню и обратно (шпанистое лицо его, очевидно, даже помимо воли обладателя приобрело естественное для себя выражение класса «а ты че?»), побуксовал в банках, сконцентрировался на Вадиме, проницательно вперился, на глазах наливаясь праведной непримиримостью и решимостью быстро и точно отправить профессиональную функцию. Начал уже и отправлять, произвел необходимое предварительное действие — лапнул уоки-токи… Когда вдруг, словно стряхивая наваждение и отказываясь верить в подобную чепуху, действительно чуть дернул шеей — и неуверенно улыбнулся. Зенки Гимнюка, утратив невменяемую тусклость старой латуни, блеснули всамделишним аргентумом девятисотой пробы.
— Это, — едва слышно, боясь спугнуть зазевавшееся счастье, он сделал головой движение в сторону тамбура, — ты его?…
Антеннка рации почесала прыщ на крыле охранникова носа, поколебалась, прицелилась в холодильник:
— Ты че — туда его хотел?!
То ли нелепость подобного предположения (как будто могущая скомпрометировать его даже на фоне опакеченного жмурика) заставила Вадима воспротестовать, то ли бессмысленность всякого молчания и запирательств была слишком очевидной, то ли кто-то внутри уже начал репетировать признание неизбежному всепонимающему следователю — но уже минут через пять Гимнюк более-менее вник в ситуацию. С каждой из этих минут он становился все возбужденнее, все острее блестел зенками, все энергичнее ласкал демократизатор — а в итоге в восхищенном обалдении протянул:
— Ну ты попа-ал! Ну ты бля, кекс, попа-а-ал!…
Гимнюк в этот момент смахивал на человека, который очень долго пытался втолковать окружающим нечто, по его мнению, самоочевидное, а от него отмахивались, снисходительно пренебрегали, игнорировали. И вот внезапно правота его убедительно продемонстрирована, неопровержимо доказана всем. И самое сладкое — слава, почести, признание, — только начинается… Гимнюк поискал, куда бы присесть, счел достойным краешек разделочного стола и примостился бочком. Похоже было, что ему страшно хочется закурить толстую гаванскую сигару, пригубить рюмку многолетнего коньяку и скрестить руки на груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Электрик Паша отжурчал. Стряхнул. Застегнулся. Пернул. Покосился на валяющуюся куртку. И, минуя раковину, молча покинул сортир.
На середине ладони плотная гладкошерстность собравшихся гармошкой носков сменялась редкой жесткой волосатостью костлявых щиколоток. Дейстовать требовалось рывками: пальто, пиджак, рубашка, все прочее, завернувшись назад, вязко стелилось по умножающимся пролетам. Воздетые — сдаюсь! — верхние конечности шкрябали о стойки перил. Четыре этажа. Восемьдесят восемь ступеней, если по стандарту. 88. Две восьмерки. Две поставленных на попа бескончености. Вадим буксировал Очкастого за ноги, беспрестанно оглядываясь. Полиэтиленовый черный пузырь с плюхающим шуршанием считал ступени. Вадим даже подумать боялся, ЧТО там — в пузыре. В пятом классе они с пацанами наполнили гондон из-под крана и пустили по школьной лестнице. Гипертрофированная мутно-прозрачная ртутная капля готовно пробулькала до первой площадки, а вот там, явив норов, прыгнула вбок — и сорвалась прицельно под ноги директрисе Людмиле Петровне. Фонтан. Петергоф. В тот раз они успели слинять. Пуфф. Шух. Светлые очкастые подошвы похожи на стертые паркетины. Очередная площадка, в углу — огнетушитель. По нему следует выстрелить, он с жутким грохотом взорвется, открывая тайник или дополнительный проход. Пуфф-шух. Пуффшух. Вадим не сразу понял, что лестница кончилась. Первый этаж. Выход налево, наружу. Наверняка и сигнализация, и освещено, и внешняя камера. Направо — внутрь. В помещения банковского кафеюшника… Каблуки Андрея Владленовича гусарски клацнули о бетон. Вадим попробовал: створка была не прочнее, чем уже высаженная им. Одна херня: открывалась она тоже — ВНУТРЬ.
Не выбить.
Выломать. Чем? Чем?!
Неизвестно, сколько проторчал он на темной площадке, пытаясь что-то сообразить. Ничего не сообразив. Ни на что не надеясь. Спустился еще ниже — в подвал.
Внутренняя дверь, естественно, и тут была закрыта — но в просторном предбаннике свалили едва различимый в рикошетах задутых через подпотолочные щели-оконца фонарей всякоразный строительно-ремонтный хлам. Высокий баллон с манометрами на рогатой тележке — сварочный? Доски. Железо. Вадим долго гремел жестяными ошметками, обрезками труб, мотками проволоки. Рано или поздно — поздно! — ему должно было попасться что-то такое. Алюминиевая фомка, дверная ручка, суверенная от замка. Подобное — подобным… Он вклинил острый конец в дверную щель. Налег грудью. Слишком короткий рычаг. Морщась, Вадим стал бить, бить! бить!! бить!!! раскрытой ладонью, не обращая внимания на мозжащую, с каждым ударом все менее выносимую боль, на кровь, уже свою, на дрязгающее эхо. Дохлый номер.
Он остановился слизать юшку — и тут нечто невообразимое взвилось, запрыгало, разлетелось, нечто гривуазно-легкомысленное, какой-то дикий канкан… Вадим отпрянул от двери, ошалело завертел башкой. Труба. Мобила. Взывающая из недр Очкастого в бетонную темень.
Что делать? Вырубить? Чтоб я знал как… Да хрен с ней, пусть звонит. Абонент выбыл из зоны обслуживания. Во всех смыслах. Но, видать, кто-то очень вожделел Андрея Владленыча — телефон верещал и верещал. Заливалась кабарэшная мелодийка. По второму заходу. По третьему. Да заткнись ты, сука! Еще немного — и, похоже, Очкастому не останется ничего, кроме как с проклятиями вернуться на этот свет — благо недалеко ушел — и ответить… Заткнулся. Ну наконец-то… Вадим подождал чуть — и продолжил ломать. Новые звуки загромыхали по лестнице.
Никак…
Й-йессс!
Зальчик, куда прорвались задыхающийся Вадим с бездыханным шефом, оказался неким подобием тамбура на задах ежедневно посещаемого обоими ведомственного кафе. Хоть глаз выколи. Очкастый покинуто притулился к неопределенным ящикам. Руками по стенам. Правая страшно саднит и сочится. По барабану. Шкаф. Железный. Нет — висячий шкафчик. Проем… Проемов нашлось целых три. Два закрыты — а один даже распахнут. Это было совершенно невероятно — не могло так повезти. Но вот поди ж ты. Кухня.
Видимость благодаря окнам, пусть и зарешеченным, — не в пример. Столы, плиты, шкафы. Если он хоть что-то помнит, ход в снесенную пристройку — в дальнем конце, кухня сообщалась с ее аналогичной хозизнанкой. Но то ли Вадим помнил плохо, то ли неуемные повара успели произвести перестановку — в искомом углу воздвигся громадный, в полтора роста (и столько же — в ширину), даже на вид неподъемный, недвижимый, непоколебимый холодильник. Холодилище. Холодильникус рекс. У-упс…
Вадим повлек на себя опечатанную безликим календарем дверцу. Прокомпостированные дуплетом кругляши, треугольные хрящеватые уши, хвостики-спиральки, бусинки, вытаращенные тебе в харю в дауническом счастье. Консервированная ветчина ТРИ ПОРОСЕНКА. Боевая фаланга жестяных банок щетинилась безумновато-радостными рыльцами с полки точно на уровне переносья. Вадим изымал и выставлял ветчину, паприку в томате, молодую кукурузу, маринованные огурчики, сайру бланшированную, лучший зеленый горошек Бондюэль. Одинаковое, конвейерное действие анестезировало. Изъял. Выставил.
Облегчил.
Почти в шутку подступился.
Дурацкая вышла шутка. Не смешная.
…На свете нет ничего невыполнимого — в этом Вадим убедился пару геологических эпох спустя, многажды исчерпав неведомым образом возобновляемый физический ресурс, порвав в себе все, что может порваться, хренову тучу раз осознав бесполезность своего запорного кряхтения. И обнаружив безучастно в какой-то момент, что долбаный рефрижератор отстоит от стены на полметра с лишним. И вот тогда Вадим убедился, что невыполнимое на свете, конечно же, есть. Нет, дверь наличествовала — как раз там, где он ожидал… Но она была не только заложена кирпичами — а еще и заштукатурена. Вадим завороженно повозил подушечками пальцев по сплошной самодовлеющей шершавости — будто подозревая, что под ней все-таки таится хилое дерево, путь к спасению, полная невиновность, здоровое законопослушание, жизненный успех, карьерные свершения, семейная гармония, почтительные дети, любящие внуки, сытая старость и смерть во сне… Потом просто сел под стенку и остался сидеть. Ресурс оказался обширным, но да, ограниченным. Еще пару раз спохватывался и разочарованно сникал в соседней галактике телефон Очкастого. Вадимово оцепенение было бессрочным и неподвижным — но отнюдь не безмысленным. Другое дело, что мысли, вразнобой, без соблюдения иерархии распределившиеся по слоям сознания и одновременно бродящие каждая в своем, ни за что в Вадиме не задевали и себя не навязывали. Среди прочих было отвлеченное рассуждение о том, что звонящий вхолостую сотовый телефон — это вовсе не невостребованный и в силу того лишающийся всякого смысла служебный технологичский объектец — а вполне самодостаточное существо. И его пустопорожние трели — сродни фальшивой расхожей мелодии, какую человек в хорошем настроении свистит себе под нос. Может, мобильник тоже в неплохом расположении духа. И задокументированная в анналах обстоятельная беседа с автоответчиком аппарата, стоящего на redial — чем не доказательство равноправия первой и второй природы?… А сильно поглубже из тревожной придонной мглы всплыла куда более предметная мысль, зубастая, реликтовая, как тираннозавр Мурзилла, мысль о круглом бронзовом ящерьем постаменте — о том, что его вытереть Вадим впопыхах забыл… За ней последовала длинная, еще более мрачная череда. Постепенно, порциями, синхронизируясь с разгоранием в руке, до Вадима доходил идиотизм всего, что он сделал и намеревался сделать. На что он, скажем, рассчитывал, ломая двери одну за другой — что никто не проследит его маршрут? И насколько всерьез он полагал, что из здания как бы то ни было банка, большого охраняемого банка можно незаметно вынести несподручную кладь эдакого размера? А также что никто, включая две как минимум камеры по периметру, не засечет, как вламывается на стройку «понтиак»? Управлять которым, кстати, Вадим и вовсе вряд ли сумеет. И каков у него шанс — хотя бы и облачившись в оранжевое пальто Очкастого, — пройти через коридоры, миновать вахту, не вызвать подозрений, заводя плейбойскую тачку на самом видном месте? И как в таком случае расценивать загадочное растворение Аплетаева в пресс-руме? Тупик был настолько глухим, что ни шаги, ни клекот близкого замка, ни вспыхнувший свет, ни даже зрелище охранника Сергея Гимнюка в милитарной форме и при уставном дубинале не вызывали у Вадима никаких эмоций. Ни малейших.
8
— Ну ты попа-ал, — в обалдении, причем, безусловно, приятном, восхищенном, пожалуй, протянул охранник Сергей Гимнюк, — ну ты, бля, кекс, попа-а-ал!…
Он был до странности мало похож сейчас на всегдашнего себя, этот неукоснительно и безукоризненно корректный и исполнительный охранник — если б Вадим был еще в состоянии удивляться, он, вероятно, удивился бы у себя на полу. Последовательная трансформация произошла с Сергеем Гимнюком при виде взломанной двери на черную лестницу; возмущенно отворотившего пакеты свои от творящегося безобразия горизонтального, изрядно расхристанного Андрея Владленовича; аннексировавших полкухни свиней, рыб, горошков, перцев, помидоров и кукуруз; утомленно привалившегося к стеночке под сдвинутым зачем-то суперхолодильником забывчивого сотрудника Аплетаева… — при виде, анализе, складывании фактов и получении единственно верного результата. Поначалу охранник Гимнюк сделался встревожен, совершил ряд хаотических перемещений из тамбура в кухню и обратно (шпанистое лицо его, очевидно, даже помимо воли обладателя приобрело естественное для себя выражение класса «а ты че?»), побуксовал в банках, сконцентрировался на Вадиме, проницательно вперился, на глазах наливаясь праведной непримиримостью и решимостью быстро и точно отправить профессиональную функцию. Начал уже и отправлять, произвел необходимое предварительное действие — лапнул уоки-токи… Когда вдруг, словно стряхивая наваждение и отказываясь верить в подобную чепуху, действительно чуть дернул шеей — и неуверенно улыбнулся. Зенки Гимнюка, утратив невменяемую тусклость старой латуни, блеснули всамделишним аргентумом девятисотой пробы.
— Это, — едва слышно, боясь спугнуть зазевавшееся счастье, он сделал головой движение в сторону тамбура, — ты его?…
Антеннка рации почесала прыщ на крыле охранникова носа, поколебалась, прицелилась в холодильник:
— Ты че — туда его хотел?!
То ли нелепость подобного предположения (как будто могущая скомпрометировать его даже на фоне опакеченного жмурика) заставила Вадима воспротестовать, то ли бессмысленность всякого молчания и запирательств была слишком очевидной, то ли кто-то внутри уже начал репетировать признание неизбежному всепонимающему следователю — но уже минут через пять Гимнюк более-менее вник в ситуацию. С каждой из этих минут он становился все возбужденнее, все острее блестел зенками, все энергичнее ласкал демократизатор — а в итоге в восхищенном обалдении протянул:
— Ну ты попа-ал! Ну ты бля, кекс, попа-а-ал!…
Гимнюк в этот момент смахивал на человека, который очень долго пытался втолковать окружающим нечто, по его мнению, самоочевидное, а от него отмахивались, снисходительно пренебрегали, игнорировали. И вот внезапно правота его убедительно продемонстрирована, неопровержимо доказана всем. И самое сладкое — слава, почести, признание, — только начинается… Гимнюк поискал, куда бы присесть, счел достойным краешек разделочного стола и примостился бочком. Похоже было, что ему страшно хочется закурить толстую гаванскую сигару, пригубить рюмку многолетнего коньяку и скрестить руки на груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39