Неожиданно в его невеселых размышлениях промелькнул образ Инкилоб Рахимовны. Она так же печально глядела на него, как смотрела на открытии помпезного филиала музея Ленина на преемников своего дела, среди которых присутствовал и человек, к которому вечером он с Халтаевым поедет в гости. Проницательный взгляд старой большевички уже тогда заметил, что «последователи» нечисты на руку, лживы, циничны и фальшивы. Может быть, в душе она называла президиум того собрания — жуликоватыми поводырями. Как бы сейчас она назвала его, чью судьбу направила сама, рискуя собственной жизнью, кому передала эстафету идеалов, — перерожденцем, конформистом, просто трусом, жалким обывателем? Единственной отрадой служило то, что она не может считать его жуликом — подобным он себя не запятнал.
Шло время, и сохранялся еще шанс навсегда остаться в народе Купыр-Пулатом, что бы с ним ни случилось; но желания предпринять иной шаг, чем рассчитал за него полковник Халтаев, так и не возникало.
Снова в сомнениях, страхах, надеждах, раскаяниях, колебаниях прошло послеобеденное время, и опять сумерки застали его в кресле. Оценивая свое положение за прошедшие сутки, отметил, что исчез только животный страх за жизнь, за судьбу детей, остальные сомнения не убавились; однако сегодня, накануне решающей встречи, он уже вяло сопротивлялся им и не искал контрударов. Можно сказать, внутренне уступил — отдался власти обстоятельств, куда кривая вывезет. Чтобы меньше думать, он встал и включил телевизор; какая-то другая, правильная жизнь, совсем не похожая на то, с чем он вплотную столкнулся в последние часы, ворвалась в номер; контраст был столь разителен, что Махмудов впервые за прошедшие два дня рассмеялся. Ирония судьбы: на экране как раз действовал подобный треугольник — энергичный, весь правильный и умный секретарь райкома, еще более умный, мудрый и справедливый, но крутой секретарь обкома и не ведающий сомнений и страха, кристально чистый бессребреник, полковник милиции, постоянно напоминающий своим подчиненным слова Дзержинского о чистых руках и горячем сердце.
Фильм досмотреть не удалось, а жаль, действовала там и компания, похожая на Яздона-ака и его товарищей, правда, тут они и секретарь райкома четко стояли по разные стороны баррикад; интересно, чем бы все это закончилось? Помешал телефонный звонок. Звонил Халтаев. В знакомом голосе произошли разительные перемены, — он едва ли не в приказном порядке велел через десять минут спуститься вниз, но полковник уже не удивлял секретаря райкома.
Приехали к Коротышке затемно, когда прошла не только местная информационная программа «Ахборот», но и закончилось «Время» из Москвы. Халтаев объяснил, что шеф задержался на работе. Встречал сам хозяин, — радушно, с улыбкой, вроде и не было у него с Махмудовым позавчера долгого и изнуряющего обоих разговора. В таких особняках, отстроенных для партийной элиты области еще при Иноятове, Пулат Муминович бывал часто и хорошо знал расположение апартаментов, в которых и заблудиться нетрудно.
Комната, в которую их первоначально провели, отличалась скромностью, можно даже сказать — аскетичностью. Видимо, Тилляходжаев любил поражать гостей, слишком уж заготовленной показалась фраза: «Коммунист должен жить скромно», хотя они с полковником ничем не выразили своего отношения к убранству комнаты. Напомнив для начала о скромности, Анвар Абидович извинился, сказав, что должен оставить их на время, помочь жене накрыть стол.
Едва закрылась дверь, Халтаев заговорщически улыбнулся, мол, знаем и твою скромность, и твой демократизм… Надо же, придумал — помочь жене на кухне… Потом жестом и мимикой показал, что их беседу наедине могут записывать на магнитофоне и даже наблюдать за ними каким-то образом, что, впрочем, не явилось для секретаря райкома неожиданностью; все было вполне в духе хозяина особняка: даже прежде чем пригласить за стол, непременно выдерживал в прихожей, мол, знай свое место, понимай, к кому пришел…
Нет, они не сидели молча: полковник, дав понять насчет обстановки, стал оживленно рассказывать веселую байку, которую вроде прервал на пороге дома, причем делал это с таким артистизмом и юмором, что Махмудов в который раз за эти дни подивился разносторонним талантам своего мрачного соседа.
Не зря хвалился вчера Халтаев, будто готов побиться об заклад, что секретарь обкома пойдет на попятную, видимо, действительно крепко сидел тот у полковника на крючке.
Слушая Халтаева, Пулат Муминович вдруг улыбнулся: он вспомнил расположение комнат в доме, — эта никак не могла служить для приема настоящих гостей, видимо, предназначалась для просителей, для визитеров, подобных им, в общем, для камуфляжа — «коммунист должен жить скромно…».
Полковник, вчера и сегодня днем бывший в штатском, сейчас вырядился в парадный мундир, увешанный всякими значками и ромбиками о наличии высшего образования. Ромбиков было два, оба за заочное обучение. В кругу близких людей, под настроение, он весело рассказывал, как все годы, пока учился, преподаватели бегали за его водителем, чтобы тот в срок привез зачетку шефа. Шустрый шофер догадался на третьем году поставить условие: хотите вовремя — гоните и мне диплом. Дали, а куда деваться?..
Только здесь, в комнате, оглядывая ладно сидящий на полковнике мундир, он обратил внимание, что в руках у него нет вчерашнего пакета из банка, — то ли рассовал пачки сторублевок по многочисленным карманам, то ли передал их еще днем, то ли вообще блефовал с деньгами, набивал себе цену, — допускал Махмудов и такой вариант, но додумать на сей счет не дали, появился хозяин дома и широким жестом пригласил к столу.
Стол накрыли в зале, и убранством он разительно отличался от комнаты, из которой они только что вышли, здесь фраза о скромности показалась бы не просто неуместной — смешной. Может, ради этой красивой фразы хозяин и пропускал гостей через комнату скромности? Впрочем, поступки, как и речь хозяина, носили весьма замысловатый характер, все с подтекстом, понимай как хочешь, постоянные тесты на сообразительность.
Большой, ручной работы обеденный стол из арабского гарнитура на двадцать персон был богато сервирован, — чувствовалась рука хорошо вышколенного официанта. Накрыли на троих, во главе стола сел хозяин дома, а слева и справа от него расположились гости; устроились просторно, как на важных официальных приемах. Пулат Муминович успел заметить, что ножки дубового стула хозяина заметно нарастили, и выходило, что он слегка возвышался над сотрапезниками. По тому, как щедро накрыли стол и не больше десяти минут томили их в ожидании, он понял, что Халтаев действительно что-то значил в судьбе первого, вряд ли для кого другого, при его амбициях, он бы так расстарался.
Впрочем, своего отношения к полковнику он и не скрывал, хотя подробно о причинах своей симпатии к нему не распространялся, устроил так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы: и Халтаева вроде уважил, и Пулату Муминовичу дал понять, что почем. Опять та же тактика, что и позавчера, и хотя держался за столом как гостеприимный хозяин, и на этот раз сказал кое-что в лоб, без обиняков. Говорил он сегодня мягко, по-отечески, изменились даже обертоны речи, в нем умирал, оказывается, не только писатель, но и прекрасный актер. Вначале обратился к Махмудову, который внимал хозяину молча.
— Я редко меняю свои решения, — говорил Коротышка, как бы раздумывая, грея в руке низкий пузатый бокал-баккара с коньяком на донышке, — и ваши дни как партийного работника, конечно, были сочтены. Но в дело вмешался случай, провидение, я имею в виду Эргаша-ака, — это судьба, удача, я затрудняюсь, как бы точнее назвать. В принципиальных вопросах я тверд. Спроси меня накануне, есть ли человек, могущий повлиять на вопрос о Махмудове, я бы рассмеялся, сказал бы — такого человека нет, ибо я поступаю по партийной совести. Но сегодня я беру свои самоуверенные слова обратно, есть такой человек, и этот человек — полковник Халтаев.
Хозяин полуобернулся к гостю, дружески кивнул ему, — тот не остался в долгу, приложив руку к груди в знак согласия.
— Вчера я говорил так не потому, что забыл своего соратника и друга, — продолжал Тилляходжаев, — а потому, что не подозревал, что он будет ходатайствовать за вас. А я знаю его как верного и испытанного ленинца и потому не могу отказать ему. Но вы должны запомнить, отказать не могу — ему, а не вам, в этом принципиальная разница. Вам еще предстоит заслужить доверие, хотя отныне, пригласив в свой дом, хотел бы считать вас другом, ибо Эргаш-ака просит, чтобы я протянул вам руку помощи.
Даже эти слова не ободрили Махмудова, он продолжал по-прежнему молча внимать хозяину.
— Но я бы оказался плохим партийным работником, если б руководствовался только эмоциями, личными привязанностями, — нам, коммунистам, такой подход претит. Положение с вами настолько серьезное, что придется все-таки держать ваше личное дело у себя в сейфе. А вам даю шанс искупить вину перед товарищами по партии активной работой, чтобы и впредь район был передовым в области. На днях я с турецкой делегацией наведаюсь к вам в район. Уж не ударьте лицом в грязь. В хозяйственных делах вы все-таки дока, чувствуется хорошее инженерное образование, а вот в вопросах идеологии, кадровой политики… — Коротышка демонстративно вздохнул. — Отныне до полного прощения, так сказать, реабилитации, я хотел бы, чтоб подобные вопросы вы решали с Эргашем-ака, у него верный глаз, хорошая идеологическая закалка, он не подведет. Надеюсь я и на жизненный и партийный опыт, на такт полковника, чтобы он откровенно не подменял вас, не дискредитировал авторитет секретаря райкома в глазах людей… В общем, даю вам шанс сработаться…
Сидели за столом они еще долго, но только первый большой монолог хозяина дома оказался внятным, ясным, без обиняков, и Махмудов понял, что сохранил пост, уцелел, помилован, хотя и попал под контроль Халтаева. Все остальное время, — а говорил только хозяин дома, — опять шла невнятица, абстрактные построения, аллегории, непонятно к кому относящиеся, к полковнику или секретарю райкома с урезанными полномочиями.
Пулат Муминович видел, что начальник милиции, силясь понять старого друга, от натуги даже взмок, то и дело вытирая платочком пот со лба. Чувствовалось, что Анвар Абидович ушел далеко не только в должности, — бывший соратник с двумя дипломами никак не поспевал за ходом его мыслей. Откровенно говоря, ничего не понимал и Махмудов. Хорошо, что ситуация с ним прояснилась с самого начала, ибо в «комнате скромности» липкий страх вновь заполонил его душу, доведя почти до обморочного состояния, и сейчас, когда сомнения рассеялись и все как будто стало на свои места, он ощущал такую душевную опустошенность, такую апатию, что уже плохо соображал. Единственное, чего он сейчас хотел больше всего, — остаться наконец одному, да еще, наверное, выспаться. Ему не хотелось сегодня даже анализировать, что же он на самом деле потерял, чем поступился, а что приобрел взамен. Дружбу с секретарем обкома? Равны ли, оправданны ли потери и обретения? Нет, думать об этом не было никакого желания. Слушать первого приходилось из вежливости, хотя, наверное, следовало все мотать на ус, но он устал, обессилел, понимал туго, а здесь необходима была игра живого ума, соперничество мыслей.
Однако Махмудов все же уловил намек, что отныне хозяин дома с полковником в расчете и что цена, по которой он вернул долг, якобы чересчур дорогая, ибо ради старого друга он вынужден был поступиться партийными принципами, хотя за точность выводов Пулат Муминович не поручился бы, — такой густой вуалью были окутаны сентенции хозяина дома.
Застолье, больше похожее на вялую игру в футбол в одни ворота, мирно катилось к концу, как вдруг, впервые за вечер, неожиданно вошла жена — та самая, которую Анвар Абидович лично принял в партию, а она узнала об этом, когда он принес ей домой партбилет, — очень красивая, милая женщина, — и, извинившись за вторжение в мужскую компанию, сказала, что хозяина просят к телефону из Москвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Шло время, и сохранялся еще шанс навсегда остаться в народе Купыр-Пулатом, что бы с ним ни случилось; но желания предпринять иной шаг, чем рассчитал за него полковник Халтаев, так и не возникало.
Снова в сомнениях, страхах, надеждах, раскаяниях, колебаниях прошло послеобеденное время, и опять сумерки застали его в кресле. Оценивая свое положение за прошедшие сутки, отметил, что исчез только животный страх за жизнь, за судьбу детей, остальные сомнения не убавились; однако сегодня, накануне решающей встречи, он уже вяло сопротивлялся им и не искал контрударов. Можно сказать, внутренне уступил — отдался власти обстоятельств, куда кривая вывезет. Чтобы меньше думать, он встал и включил телевизор; какая-то другая, правильная жизнь, совсем не похожая на то, с чем он вплотную столкнулся в последние часы, ворвалась в номер; контраст был столь разителен, что Махмудов впервые за прошедшие два дня рассмеялся. Ирония судьбы: на экране как раз действовал подобный треугольник — энергичный, весь правильный и умный секретарь райкома, еще более умный, мудрый и справедливый, но крутой секретарь обкома и не ведающий сомнений и страха, кристально чистый бессребреник, полковник милиции, постоянно напоминающий своим подчиненным слова Дзержинского о чистых руках и горячем сердце.
Фильм досмотреть не удалось, а жаль, действовала там и компания, похожая на Яздона-ака и его товарищей, правда, тут они и секретарь райкома четко стояли по разные стороны баррикад; интересно, чем бы все это закончилось? Помешал телефонный звонок. Звонил Халтаев. В знакомом голосе произошли разительные перемены, — он едва ли не в приказном порядке велел через десять минут спуститься вниз, но полковник уже не удивлял секретаря райкома.
Приехали к Коротышке затемно, когда прошла не только местная информационная программа «Ахборот», но и закончилось «Время» из Москвы. Халтаев объяснил, что шеф задержался на работе. Встречал сам хозяин, — радушно, с улыбкой, вроде и не было у него с Махмудовым позавчера долгого и изнуряющего обоих разговора. В таких особняках, отстроенных для партийной элиты области еще при Иноятове, Пулат Муминович бывал часто и хорошо знал расположение апартаментов, в которых и заблудиться нетрудно.
Комната, в которую их первоначально провели, отличалась скромностью, можно даже сказать — аскетичностью. Видимо, Тилляходжаев любил поражать гостей, слишком уж заготовленной показалась фраза: «Коммунист должен жить скромно», хотя они с полковником ничем не выразили своего отношения к убранству комнаты. Напомнив для начала о скромности, Анвар Абидович извинился, сказав, что должен оставить их на время, помочь жене накрыть стол.
Едва закрылась дверь, Халтаев заговорщически улыбнулся, мол, знаем и твою скромность, и твой демократизм… Надо же, придумал — помочь жене на кухне… Потом жестом и мимикой показал, что их беседу наедине могут записывать на магнитофоне и даже наблюдать за ними каким-то образом, что, впрочем, не явилось для секретаря райкома неожиданностью; все было вполне в духе хозяина особняка: даже прежде чем пригласить за стол, непременно выдерживал в прихожей, мол, знай свое место, понимай, к кому пришел…
Нет, они не сидели молча: полковник, дав понять насчет обстановки, стал оживленно рассказывать веселую байку, которую вроде прервал на пороге дома, причем делал это с таким артистизмом и юмором, что Махмудов в который раз за эти дни подивился разносторонним талантам своего мрачного соседа.
Не зря хвалился вчера Халтаев, будто готов побиться об заклад, что секретарь обкома пойдет на попятную, видимо, действительно крепко сидел тот у полковника на крючке.
Слушая Халтаева, Пулат Муминович вдруг улыбнулся: он вспомнил расположение комнат в доме, — эта никак не могла служить для приема настоящих гостей, видимо, предназначалась для просителей, для визитеров, подобных им, в общем, для камуфляжа — «коммунист должен жить скромно…».
Полковник, вчера и сегодня днем бывший в штатском, сейчас вырядился в парадный мундир, увешанный всякими значками и ромбиками о наличии высшего образования. Ромбиков было два, оба за заочное обучение. В кругу близких людей, под настроение, он весело рассказывал, как все годы, пока учился, преподаватели бегали за его водителем, чтобы тот в срок привез зачетку шефа. Шустрый шофер догадался на третьем году поставить условие: хотите вовремя — гоните и мне диплом. Дали, а куда деваться?..
Только здесь, в комнате, оглядывая ладно сидящий на полковнике мундир, он обратил внимание, что в руках у него нет вчерашнего пакета из банка, — то ли рассовал пачки сторублевок по многочисленным карманам, то ли передал их еще днем, то ли вообще блефовал с деньгами, набивал себе цену, — допускал Махмудов и такой вариант, но додумать на сей счет не дали, появился хозяин дома и широким жестом пригласил к столу.
Стол накрыли в зале, и убранством он разительно отличался от комнаты, из которой они только что вышли, здесь фраза о скромности показалась бы не просто неуместной — смешной. Может, ради этой красивой фразы хозяин и пропускал гостей через комнату скромности? Впрочем, поступки, как и речь хозяина, носили весьма замысловатый характер, все с подтекстом, понимай как хочешь, постоянные тесты на сообразительность.
Большой, ручной работы обеденный стол из арабского гарнитура на двадцать персон был богато сервирован, — чувствовалась рука хорошо вышколенного официанта. Накрыли на троих, во главе стола сел хозяин дома, а слева и справа от него расположились гости; устроились просторно, как на важных официальных приемах. Пулат Муминович успел заметить, что ножки дубового стула хозяина заметно нарастили, и выходило, что он слегка возвышался над сотрапезниками. По тому, как щедро накрыли стол и не больше десяти минут томили их в ожидании, он понял, что Халтаев действительно что-то значил в судьбе первого, вряд ли для кого другого, при его амбициях, он бы так расстарался.
Впрочем, своего отношения к полковнику он и не скрывал, хотя подробно о причинах своей симпатии к нему не распространялся, устроил так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы: и Халтаева вроде уважил, и Пулату Муминовичу дал понять, что почем. Опять та же тактика, что и позавчера, и хотя держался за столом как гостеприимный хозяин, и на этот раз сказал кое-что в лоб, без обиняков. Говорил он сегодня мягко, по-отечески, изменились даже обертоны речи, в нем умирал, оказывается, не только писатель, но и прекрасный актер. Вначале обратился к Махмудову, который внимал хозяину молча.
— Я редко меняю свои решения, — говорил Коротышка, как бы раздумывая, грея в руке низкий пузатый бокал-баккара с коньяком на донышке, — и ваши дни как партийного работника, конечно, были сочтены. Но в дело вмешался случай, провидение, я имею в виду Эргаша-ака, — это судьба, удача, я затрудняюсь, как бы точнее назвать. В принципиальных вопросах я тверд. Спроси меня накануне, есть ли человек, могущий повлиять на вопрос о Махмудове, я бы рассмеялся, сказал бы — такого человека нет, ибо я поступаю по партийной совести. Но сегодня я беру свои самоуверенные слова обратно, есть такой человек, и этот человек — полковник Халтаев.
Хозяин полуобернулся к гостю, дружески кивнул ему, — тот не остался в долгу, приложив руку к груди в знак согласия.
— Вчера я говорил так не потому, что забыл своего соратника и друга, — продолжал Тилляходжаев, — а потому, что не подозревал, что он будет ходатайствовать за вас. А я знаю его как верного и испытанного ленинца и потому не могу отказать ему. Но вы должны запомнить, отказать не могу — ему, а не вам, в этом принципиальная разница. Вам еще предстоит заслужить доверие, хотя отныне, пригласив в свой дом, хотел бы считать вас другом, ибо Эргаш-ака просит, чтобы я протянул вам руку помощи.
Даже эти слова не ободрили Махмудова, он продолжал по-прежнему молча внимать хозяину.
— Но я бы оказался плохим партийным работником, если б руководствовался только эмоциями, личными привязанностями, — нам, коммунистам, такой подход претит. Положение с вами настолько серьезное, что придется все-таки держать ваше личное дело у себя в сейфе. А вам даю шанс искупить вину перед товарищами по партии активной работой, чтобы и впредь район был передовым в области. На днях я с турецкой делегацией наведаюсь к вам в район. Уж не ударьте лицом в грязь. В хозяйственных делах вы все-таки дока, чувствуется хорошее инженерное образование, а вот в вопросах идеологии, кадровой политики… — Коротышка демонстративно вздохнул. — Отныне до полного прощения, так сказать, реабилитации, я хотел бы, чтоб подобные вопросы вы решали с Эргашем-ака, у него верный глаз, хорошая идеологическая закалка, он не подведет. Надеюсь я и на жизненный и партийный опыт, на такт полковника, чтобы он откровенно не подменял вас, не дискредитировал авторитет секретаря райкома в глазах людей… В общем, даю вам шанс сработаться…
Сидели за столом они еще долго, но только первый большой монолог хозяина дома оказался внятным, ясным, без обиняков, и Махмудов понял, что сохранил пост, уцелел, помилован, хотя и попал под контроль Халтаева. Все остальное время, — а говорил только хозяин дома, — опять шла невнятица, абстрактные построения, аллегории, непонятно к кому относящиеся, к полковнику или секретарю райкома с урезанными полномочиями.
Пулат Муминович видел, что начальник милиции, силясь понять старого друга, от натуги даже взмок, то и дело вытирая платочком пот со лба. Чувствовалось, что Анвар Абидович ушел далеко не только в должности, — бывший соратник с двумя дипломами никак не поспевал за ходом его мыслей. Откровенно говоря, ничего не понимал и Махмудов. Хорошо, что ситуация с ним прояснилась с самого начала, ибо в «комнате скромности» липкий страх вновь заполонил его душу, доведя почти до обморочного состояния, и сейчас, когда сомнения рассеялись и все как будто стало на свои места, он ощущал такую душевную опустошенность, такую апатию, что уже плохо соображал. Единственное, чего он сейчас хотел больше всего, — остаться наконец одному, да еще, наверное, выспаться. Ему не хотелось сегодня даже анализировать, что же он на самом деле потерял, чем поступился, а что приобрел взамен. Дружбу с секретарем обкома? Равны ли, оправданны ли потери и обретения? Нет, думать об этом не было никакого желания. Слушать первого приходилось из вежливости, хотя, наверное, следовало все мотать на ус, но он устал, обессилел, понимал туго, а здесь необходима была игра живого ума, соперничество мыслей.
Однако Махмудов все же уловил намек, что отныне хозяин дома с полковником в расчете и что цена, по которой он вернул долг, якобы чересчур дорогая, ибо ради старого друга он вынужден был поступиться партийными принципами, хотя за точность выводов Пулат Муминович не поручился бы, — такой густой вуалью были окутаны сентенции хозяина дома.
Застолье, больше похожее на вялую игру в футбол в одни ворота, мирно катилось к концу, как вдруг, впервые за вечер, неожиданно вошла жена — та самая, которую Анвар Абидович лично принял в партию, а она узнала об этом, когда он принес ей домой партбилет, — очень красивая, милая женщина, — и, извинившись за вторжение в мужскую компанию, сказала, что хозяина просят к телефону из Москвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33