Как хотелось ему успеть! Увидеть ее лицо, глаза и, если удастся, спросить -- почему тайком? Почему так жестоко, не по-человечески?! Словно он чувствовал, что будет мучаться потом этими вопросами всю жизнь.
Рушан уже вбежал на перрон, когда хвостовой вагон качнулся, слегка подался вперед, но он сделал усилие, оставляя за спиной вагоны под номером двенадцать, одиннадцать, десять. Вокзал в этот час был запружен провожающими, и, лавируя между ними, Рушан терял скорость. Задыхаясь, он бежал рядом с катившимся девятым вагоном и уже видел, как Ниночка, высунувшись из приспущенного окна, махнула рукой. Кому? Он рванулся из последних сил, пытаясь попасться хотя бы на глаза ей, но девятый вагон уже обгонял его, затем десятый, одиннадцатый... И он устало остановился, не в силах оторвать взгляд от тоненькой девичьей руки, еще махавшей кому-то.
Родители Нины увидели его сразу и, возможно, обрадовались, что состав стремительно набирал скорость, они боялись, что этот отчаянный парень вскочит в отходящий поезд. Но тогда подобная мысль не пришла ему в голову. Когда последний вагон скрылся за выходными стрелками, он обернулся и увидел, что стоит почти рядом с ее родителями. Не смея поднять заплаканное лицо, он медленно, по-стариковски сутулясь, поплелся прочь. Что он мог сказать им? Они и так все видели.
В тот вечер, впервые, он крепко выпил со Стаиным и с ребятами с Татарки. Возвращаясь из парка домой, в общежитие, он повстречал Бучкина с Фроловой. Валентин уже знал о том, что случилось утром на вокзале. Верочка, жившая рядом со станцией, ходила на перрон за свежим хлебом, что подвозят к московскому скорому, и все видела. Валентин увел Рушана к себе, и они проговорили до глубокой ночи. Утром, когда они завтракали на кухне, Валентин вдруг сказал:
-- Твоя история просится в стихи, послушай...
Я познал поцелуев сласть,
Мое счастье было в зените...
Но Рушан протестующе замахал руками:
-- Перестань, без тебя тошно...
Сегодня, спустя много лет, Дасаев жалеет, что остановил поэта. Какие строки шли дальше? Тайна, которой нет разгадки, а эти две строчки запомнились на всю жизнь: "Я познал поцелуев сласть..."
В оставшиеся дни до выпускного вечера, где вручали дипломы, он почти не выходил в город, слонялся по пустеющим с каждым часом комнатам общежития. Словно вагоны в день отъезда Ниночки, мелькали, стремительно убывая, дни: пять, четыре, три... Как он торопил их, жизнь казалась невыносимой. Если разрыв с Резниковой он еще как-то мог объяснить, то бегство Нововой принял как рок, как наказание свыше за... предательство. Да, да, за предательство, ведь иногда, поздно ночью, зная, что все равно не уснуть, он потихоньку пробирался на улицу 1905 года и подолгу стоял у темных окон сонного дома Тамары. Как молил он у нее мысленно прощения, как жалел, что она не догадывается, что творится у него в душе. Он ведь не знал, что в те дни в одной компании, где какие-то девушки, пытаясь задеть ее, упомянули о влюбчивости некогда верного ей Дасаева, она сказала, гордо вскинув голову:
-- Если в этом городе он кого и любил, то только меня, и не заблуждайтесь на этот счет...
Попасться ей на глаза Рушан не решался, хотя наблюдал иногда за нею издали, и в одно из ночных бдений у ее темных окон пришла мысль --попрощаться с ней хотя бы письмом, ведь не шутка, четыре года -столько времени в этом городе их имена произносили рядом, даже если и не сложились у них отношения.
Неожиданное решение наполнило на время жизнь смыслом. Целыми днями он не вставал из-за стола, но три школьные тетрадки, исписанные его четким почерком, трудно было назвать письмом, скорее исповедью его исстрадавшейся, запутавшейся души, где он пытался сказать, что она значила и значит для него. Выходит, сегодняшняя попытка исповедаться на склоне жизни не первая...
Однажды, вернувшись с обеда, он застал в слезах соседа по комнате, Юрия Калашникова, по кличке Моряк.
-- Кто обидел?-- первое, что спросил Рушан у своего верного поклонника, которого в общежитии называли его адъютантом.
Моряк зашмыгал носом и показал на тетрадку глазами:
-- Ты, оказывается, так любишь Томку... У меня от твоего письма просто сердце заболело, так жалко тебя... Никогда не думал, что так можно терзаться... Ты уж извини, что прочитал,-- и, продолжая шмыгать носом, обнял обескураженного Дасаева.
Такого от далеко не сентиментального Моряка Рушан не ожидал.
-- Давай выпьем за любовь, за Тамару. Я уже сбегал за бутылкой,--предложил вдруг Калашников.
За бутылкой вина Моряк и убедил Рушана, что нужно пойти попрощаться, и "письмо", конечно, отдать лично.
У него остался последний вечер в Актюбинске, отступать было некуда, завтра вечерним поездом он навсегда покидал город. После обеда, захватив тетради, он пошел на улицу 1905 года.
На звонок вышла сама Тамара и, что странно, не очень удивилась его визиту, улыбнулась, словно ждала, пригласила в дом, но он не решился войти. Сказал, что вчера получил диплом и сегодня у него последний вечер, завтра он уезжает навсегда и просит ее сходить с ним хотя бы в кино. Протягивая тетради, добавил: "А это то, что мне всегда хотелось сказать тебе". Тамара благосклонно взяла тетради и спросила, во сколько он зайдет за нею.
Не веря в реальность разговора, Рушан назвал время, мысленно благодаря Моряка за совет. Ведь не прочитай тот его "письма", вряд ли он решился бы показаться на глаза девушке.
Возвращаясь в общежитие, встретил Наиля Сафина, направляющегося туда же, откуда он только что ушел. Он поздоровался с ним кивком головы, но радости выказывать не стал. Бедный Наиль наверняка был для Тамары тем же, чем и он для Резниковой или Нововой, оба они оказались глубоко обиженными, он понимал это еще тогда.
Задолго до назначенного времени он стоял в тени отцветших акаций, напротив ее дома, до конца не веря, что сейчас распахнется калитка и выйдет Тамара. И вдруг он провалился памятью в то далекое лето, когда волею судьбы впервые встретил ее у "Железки" с нотной папкой в руках и, как зачарованный, пошел за ней следом и долго стоял на этом же самом месте в надежде увидеть ее силуэт за легкими тюлевыми занавесками в распахнутом окне. И вот сегодня -- первое настоящее свидание; каким долгим, в четыре года, оказался путь к нему.
Она появилась минута в минуту, издали обворожительно улыбнулась и спросила так, словно они встречаются давным-давно:
-- Ну, куда мы идем сегодня, Рушан?
У него были билеты в кинотеатр "Культфронт", рядом с парком, и он предложил пойти на английский фильм "Адские водители", а потом, если будет настроение, заглянуть на танцы. Все прошедшие годы с того летнего вечера Рушан мечтал когда-нибудь встретить повтор этого остросюжетного фильма, чтобы заново пережить ощущения той единственной встречи, когда он сидел рядом с Тамарой, держал в горячих ладонях ее руки, и она не пыталась убирать их, пальцы вели какой-то нежный, волнующий разговор, сплетаясь, узнавая, лаская друг друга. Он хорошо помнит и фильм, и как почти не отрывал взгляда от ее прекрасного лица, еще не веря до конца, что эта гордая, недоступная красавица сидит рядом с ним.
Весь вечер и до кино, и после, когда они прогуливались по Бродвею, ему тоже хотелось кричать, как Кабирия в фильме Феллини: "Смотрите, с кем я иду! Я иду с Давыдычевой! Тамара рядом со мной!"
Но в тот июньский вечер появление их вместе не осталось незамеченным. Только закончились выпускные вечера в школах, прошли экзамены у студентов, молодежь бурлила, предвкушая долгие летние каникулы, и они встретили многих своих друзей и знакомых, им приходилось раскланиваться направо и налево. И опять Рушана поразило: никто не удивился, что он появился на Бродвее с Давыдычевой. После кино, гуляя по парку, Рушан спросил, не хочет ли она на танцы. Но Тамара вдруг сказала неожиданно:
-- И на танцы хочется пойти, но еще больше хочется побыть с тобой, ведь ты завтра уезжаешь, и об этом знают многие, знала и я. Нам не удастся и двумя словами перемолвиться, будут подходить прощаться с тобой. Я не хотела бы, чтобы наш единственный вечер прошел на печальной ноте, не хочу, чтобы постоянно напоминали о твоем отъезде. Давай уйдем из парка, свернем с шумного Бродвея на тихую улочку и погуляем, нам ведь есть о чем поговорить?
Этот вечер, проведенный с Тамарой, Дасаев как ни силился, не мог воспроизвести хронологически, он тоже дробился на десятки частей, и каждая в воспоминаниях выстраивалась в нечто трогательное и грустное, и вряд ли вмещалась в объем одной ночи. Прогуляли они до рассвета, до гудка алма-атинского экспресса. Запоздалое свидание напомнило новогоднюю ночь, та же неожиданность, то же волнение, те же признания, объятия, жаркие поцелуи и даже слезы.
Прощаясь, они верили в свое счастье, надеялись, что все недоразумения, страдания -- позади.
Много позже, когда увлечение поэзией естественно приведет его к живописи и он откроет для себя мир импрессионистов, Рушана поразят работы Клода Моне, его знаменитый Нотр-Дам в разное время суток, при меняющемся свете дня, причем взгляд всегда из одной точки. Вот тогда, наверное, он и определит свое отношение к трем очаровательным девушкам: Резниковой, Нововой, Давыдычевой, ибо исходной точкой, как и у Клода Моне, здесь была любовь. Как прекрасен Нотр-Дам утром, в полдень, на закате солнца, при одинаковости композиций, ракурса, но каждая работа является неповторимым творением, так и его "романы" освещены одним светом -- любовью. И он никогда не унизил ни одно из своих чувств, что было, то было, и даже короткая летняя ночь, проведенная с девушкой с улицы 1905 года, заронившей в его сердце любовь, осчастливившей его таким редким даром природы, осталась с ним на всю жизнь. И подтверждением тому мог служить один жестокий факт.
В молодые годы, в минуты отчаяния, когда казалось, что любовь навсегда покинула его, ему однажды пришла мысль уйти из жизни. Но он не мог уйти, не попрощавшись с теми, кого любил. Он написал письмо, где благодарил их за те давние минуты радости, счастья, что они успели дать ему, и что жизнь для него без них потеряла смысл. И кончалось послание одинаково, словно под копирку: "Прощай, я любил тебя..." У него не оказалось под рукой только нового адреса Давыдычевой, и пока он наводил справки, мысль о самоубийстве потеряла остроту. Выходит, он обязан жизнью той девочке с улицы 1905 года. Удивительно, а ведь тогда он еще не был знаком с любовными посланиями знаменитого Жана Кокто...
А ты сегодня ходишь каясь,
и письма мужу отдаешь.
В чем каясь? В близости?
Едва ли... одни прогулки и мечты.
Ну, это для тех, кто любит заглядывать в замочную скважину, и как лишнее подтверждение, что в поэзии есть ответы на все случаи жизни. Поэтому ему всегда хочется сказать всем и каждому: "Любите поэзию!"
Так случилось, что никого из тех, кто посещал знаменитые вечера в двух железнодорожных школах в конце пятидесятых годов, не осталось в Актюбинске. Жизнь всех разбросала по стране, у многих и корни оборвались навсегда. Наверное, чаще других бывал в родных краях Рушан. Не забывал заглянуть на улицу 1905 года и на улицу Красная, там давно живут чужие люди, которые охотно впускали его в дом, где, конечно, уже ничто не напоминает о давних, счастливых днях, разве что неохватные стволы тополей за окном и давно одичавшие кусты персидской сирени.
Иногда он говорил себе: все, в последний раз. Но любая прогулка в очередной приезд заканчивается у дома на улице 1905 года. Что это? Память сердца? Рушан знал, что она училась в Оренбурге, в пединституте, знал даже, где Тамара снимала комнату -- на Советской, 100. И однажды он заехал в Оренбург и пришел в эту квартиру. Хозяйка легко припомнила очаровательную девушку, некогда квартировавшую у нее.
-- А вас я не помню,-- промолвила она огорченно. И когда он признался, что никогда прежде не бывал здесь, грустно подытожила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9