Как иного путешественника манят города с таинственными, малознакомыми названиями, так и его манили эти объявления. Иногда он жалел, что у него только один-единственный номер, и даже на почту сходил, поинтересовался, нельзя ли на эту газету подписаться с ближайшего месяца. Огорчили, сказав, что только с нового года.
В иные вечера он так засиживался за газетой, что забывал зайти на вечерний самовар к соседу.
Жолдас-ага, в такие дни долго не дававший жене команду заносить самовар, поглядывал за тщательно выкрашенную низкую изгородь, разделявшую их дворы, и, не видя обычно копавшегося во дворе соседа, думал: "Загрустил Акрам без Верочки, и не время бередить его раны". Он сам заносил самовар в дом и, улыбаясь в свои редкие приспущенные усы, озорно грозил: "Погоди, друг мой, сосед, женим мы тебя. Негоже человеку в старости одному оставаться. Дай только срок, чтоб по-людски все было, уж больно высоки наши годы для насмешек, и не нам дурные примеры подавать молодым и топтать не нами заведенный порядок..."
А его друг в это время перечитывал уже, наверное, в сотый раз: "Блондинка, хрупкого сложения, хотела бы выйти замуж за доброго, пожилого человека в сельской местности..." -- и уносился мыслями то к "хрупкой блондинке, уставшей от города, шума и личных неудач в жизни", то в Крым, к "брюнетке крепкого телосложения", жившей в огромном доме с садом, спускающимся к ласковому морю. В объявлении брюнетки его настораживало условие: "мужчина высокого роста". Хотя Акрам Галиевич и вышел ростом, но гигантом не был, а что имела в виду "вдова пятидесяти лет", было не совсем ясно. Вдове, наверное, подошел бы другой его сосед, почти двухметровый Иван Гаврилюк, так с того собственная жена глаз не спускала, и не то что в Крым -- в соседние колхозы на сельхозработы не отпускала без скандала с Ивановым начальством. Может быть, Иван и сбежал бы в Крым, в дом с садом на берегу моря,-- уж он-то наверняка подходил всем требованиям вдовы кроме, пожалуй, цветоводства,-- но у него не было такой бесценной газеты, способной круто изменить его жизнь.
Хоть и редко, но встречались и мужские объявления. Одно из них Акрам-абзы ни за что не напечатал бы -- слишком уж оно, на его взгляд, было оскорбительным для женщин. За строками объявления ему виделся эдакий современный кулак, куркуль, и почему-то хотелось винницкого жениха неопределенного возраста познакомить с меломанкой 47 лет, имеющей машину и дачу.
"Ищу женщину крепкого здоровья, не старше 45 лет, работящую, умеющую обиходить скотину (корова, свиньи), птицу (индюки, гуси). Имею каменный дом в пригороде Винницы с садом на 18 сотках земли, пасеку. Не пью, не курю, домосед. Не плясун и не говорун..."
Почему-то обращение к прекрасному полу "не плясуна и не говоруна" из-под Винницы каждый раз привлекало внимание Сабирова. Что-то было в нем знакомо нотариусу, вызывало одновременно и грусть, и смех, и улыбку, и злость. В иные дни мысли кружились только вокруг владельца богатого поместья. Даже на службе, совсем некстати, ему вдруг вспоминался этот сердечно-хозяйственный зов...
"Где же я раньше слышал или читал похожее объявление?" -- мучился Акрам Галиевич, вороша свою память, перебирая всю жизнь, что, впрочем, было сделать несложно -- из Хлебодаровки он отлучался только на войну и последние тридцать с лишним лет прожил здесь безвыездно, даже в соседний Оренбург не ездил, хотя Верочка не раз просила проведать дальнюю городскую родню. Копаясь в прошлой жизни, Акрам Галиевич вдруг осознал, что он сам был домоседом, почище винницкого куркуля. И все-таки он был уверен, что когда-то уже читал нечто подобное.
Однажды на работе он увидел оставленный каким-то посетителем "Крокодил" и чуть не вскрикнул: "Вспомнил!"
Конечно же, он читал такие объявления! Было это в середине пятидесятых годов, когда в прессе и по радио промелькнуло сообщение, что у американцев даже дела сердечные делаются не по-человечески, а занимается этим святым делом электронная сваха-компьютер. Мол, дай знать, кого ты хочешь --блондинку, брюнетку, шатенку, толстую, тонкую, старую, молодую, желательный характер и хозяйственные способности,-- и машина тут же подберет тебе подходящую кандидатуру. Помнится, читая, они с Верочкой смеялись над людьми, желающими таким образом вступить в брак. Газетное сообщение подхватили сатирики и карикатуристы, и страницы "Крокодила" тех лет пестрели от текстов, мало чем отличающихся от некоторых нынешних брачных объявлений.
Открытие это на какое-то время огорчило нотариуса, ведь он хорошо помнил, как искренне возмущался тогда безнравственностью американцев, считая подобные объявления аморальными. И все-таки его тянуло к порядком обтрепавшейся газете.
Поначалу ему и в голову не приходило самому дать объявление в "Вечернюю Алма-Ату". Дальше расплывчатых намерений написать письмо в Крым "женщине крупного телосложения" или "хрупкой блондинке, уставшей от неудач в личной жизни", его фантазии не простирались, да и на успех он не особенно рассчитывал. Раззадорила же его такая вот исповедь:
"Романтический мужчина, приятной внешности, много повидавший, но успокоившийся, к пятидесяти годам остался у разбитого корыта. Хотел бы в оставшиеся дни иметь твердую крышу над головой и верную спутницу жизни. Ищу покоя и уюта. Ничем не обольщаю, все, что имею, ношу с собой. Играю на гитаре, пою, знаю поэзию от Верлена до Вознесенского. Думаю, что скрашу сумерки у семейного очага..."
"Хлюст, прохвост, мот, шляла, кот мартовский,-- костерил уравновешенный, в общем-то, нотариус "мужчину романтического склада".-- Голь перекатная, ни кола ни двора, а все туда же, к порядочным женщинам подкатывается! -- всякий раз, читая, распалялся Акрам Галиевич.-- "Играю на гитаре, пою... Верлен... Вознесенский..." А пенсию небось не заработал, стрекозел приятной внешности. "Ищу покоя и уюта"! Губа не дура, да кто же этого не хочет?.. Особенно на старости лет. И ведь найдется же какая-нибудь дура, примет его... не иначе".
И он опять и опять вчитывался в зовы души незнакомых мужчин и женщин.
"Да, уж если такие на что-то рассчитывают, так мне сам Аллах велел,--решил он однажды.-- Со мной любая женщина, даже хрупкая, не пропадет, что-что, а надежная крыша будет ей обеспечена..."
Откуда же было знать провинциальному нотариусу, что объявление "романтического мужчины", так рассердившее и подтолкнувшее его самого обратиться в "Вечерку", вызовет горячий интерес прекрасной половины рода человеческого по всей стране. Предложения станут поступать адресату тысячами, самые невероятные, иные письма будут приходить даже с денежными переводами - видимо, на дорогу. В общем, случится как раз то, на что и рассчитывал стареющий брачный аферист, сочинивший такое томное, романтическое объявление. Уж он-то наверняка знал о жалостливой женской душе не понаслышке.
Решиться-то Акрам-абзы решился, но объявление требовалось составить путное, толковое, чтобы чувствовалось, что не ветрогон какой-нибудь, а человек солидный, самостоятельный стоит за строками и отвечает за свои слова. "Если надо, можно даже заверить текст в сельсовете, мне не откажут",-- думал Акрам-абзы, пытаясь уместить свое служебное положение, портрет, планы и пожелания в несколько газетных строк.
Но ничего не выходило: если выпирало одно, то пропадало другое, и слова казались ему какими-то стертыми, жалкими: "сельский нотариус из Хлебодаровки..." Перечитывая написанное, Акрам-абзы сникал, понимая, что так женщину не взять.
"Ну ладно,-- рассуждал нотариус,-- тому горемыке у разбитого корыта нечего им сказать и дать нечего, одно остается - гитара да какой-то нерусский Верлен с Вознесенским, но мне-то ведь есть что о себе сказать и что предложить!"
Но сказать о себе ладно да толково, да чтоб покороче, никак не получалось, и стал он по вечерам перечитывать мужские объявления, не принимая, конечно, в расчет ни послание винницкого жениха, ни этого, пропади он пропадом, пятидесятилетнего романтика с гитарой.
Мужских объявлений оказалось мало, прямо-таки потонули они в море женских призывов, и Акрам-абзы обвел эти крошечные островки в море-океане красным карандашом. Мужчинам, видимо, нечего было путного сказать о себе, предложения их казались мелковатыми, несущественными,-- в общем, скучно и вяло представлял себя род мужской.
Красные островки не научили Акрама Галиевича ничему толковому, и он вновь пожалел, что у него только один номер газеты -- будь их у него два или три, не говоря уже о годовой подшивке, он наверняка отыскал бы там нечто благородное, возвышенное, ведь обращаются, наверное, в газету и интеллигентные люди: журналисты, артисты, музыканты...
Но чего нет, того нет. "Коль нет цветов среди зимы, так и жалеть о них не надо",-- припомнилась Акраму-абзы давно вычитанная поэтическая строка, и он еще раз порадовался своей памяти: "Это тебе, "романтик", не какой-то Верлен с Вознесенским, а Есенин!"
Этого поэта он уважал больше всех других и знал кое-какие его строки наизусть.
"Эх, описать бы все в стихах,-- мечтал нотариус,-- да ладно вставить и о себе, и о той, которую хочется приветить в своем доме". Но с рифмой не ладилось совсем, белиберда какая-то получалась: "нотариус-пролетариус" -- на большее фантазии и рифмы не хватало, оставалась только суровая проза.
"Конечно, если бы подключить кого-нибудь...--рассуждал он.-- Да того же Жолдаса, он для балансовых комиссий в облпотребсоюз такие доклады пишет... И все, говорят, сам, только сам!"
Верочка все восхищалась, бывало: "Грамотный у нас бухгалтер, ему палец в рот не клади!"
Да об этом Акрам-абзы знал и без нее. "А если бы еще отдать подредактировать Ивану Загорулько,-- развивал он свою мысль, вспомнив про редактора местной газеты,-- да еще зайти к нему с бутылкой трехзвездочного..."
Конечно, тогда можно было бы заранее рассчитывать на успех, ведь как ни крути - одна голова хорошо, а две, а то и три гораздо лучше, надежнее.
Но вся беда заключалась в том, что Акраму Галиевичу не хотелось своими планами-мечтами делиться со всей Хлебодаровкой. Жолдас, тот, может, и промолчит, а Иван Петрович сдержится только до первой пивной бочки, да еще и обсмеять может, журналисты народ такой, с ними нужно быть начеку. "Дружба дружбой, а табачок врозь" -- всплывала в памяти любимая присказка Загорулько. Нет, это был человек ненадежный.
Все эти обстоятельства заставили Сабирова самого всерьез засесть за письменный стол. Если писатели, по слухам, шлифуют иную строку десятки раз, то Акрам-абзы перещеголял самого трудолюбивого, взыскательного литератора --он написал девяносто семь вариантов и только девяносто восьмой решился наконец отправить в "Вечернюю Алма-Ату".
Этот девяносто восьмой вариант он написал после того, как провел вечер за бешбармаком у Жолдаса-ага, где, как водится, пропустил для аппетита рюмочку-другую. Написав, он тут же, несмотря на поздний час, пошел на почту и опустил письмо в ящик. Знал: не решись он сделать это сейчас -- будет мучить себя долго и сотым и сто пятидесятым вариантом.
Наутро, проснувшись, Акрам-абзы хотел перечитать, что же он все-таки отправил в газету, но не тут-то было: девяносто восьмой вариант был написан сразу набело, на одном дыхании, и он так никогда и не увидел, как выглядело его объявление, заставившее поспешно телеграфировать и сорваться с места неизвестную Наталью Сергеевну Болдыреву.
А объявление его, отредактированное ушлым, поднаторевшим в таких делах собратом Загорулько, было напечатано в следующем виде: "Юрист на пороге пенсии желал бы пригласить в скромный райцентр Оренбуржья женщину, не идеализирующую жизнь в городе. Сила, здоровье, безупречная репутация, общественное и материальное положение гарантируют тихую, надежную гавань. Дом, отлаженное хозяйство позволят познать, не обременяя себя особыми хлопотами, на склоне лет покой, почувствовать себя хозяйкой и поверить, что жизнь все-таки удалась".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
В иные вечера он так засиживался за газетой, что забывал зайти на вечерний самовар к соседу.
Жолдас-ага, в такие дни долго не дававший жене команду заносить самовар, поглядывал за тщательно выкрашенную низкую изгородь, разделявшую их дворы, и, не видя обычно копавшегося во дворе соседа, думал: "Загрустил Акрам без Верочки, и не время бередить его раны". Он сам заносил самовар в дом и, улыбаясь в свои редкие приспущенные усы, озорно грозил: "Погоди, друг мой, сосед, женим мы тебя. Негоже человеку в старости одному оставаться. Дай только срок, чтоб по-людски все было, уж больно высоки наши годы для насмешек, и не нам дурные примеры подавать молодым и топтать не нами заведенный порядок..."
А его друг в это время перечитывал уже, наверное, в сотый раз: "Блондинка, хрупкого сложения, хотела бы выйти замуж за доброго, пожилого человека в сельской местности..." -- и уносился мыслями то к "хрупкой блондинке, уставшей от города, шума и личных неудач в жизни", то в Крым, к "брюнетке крепкого телосложения", жившей в огромном доме с садом, спускающимся к ласковому морю. В объявлении брюнетки его настораживало условие: "мужчина высокого роста". Хотя Акрам Галиевич и вышел ростом, но гигантом не был, а что имела в виду "вдова пятидесяти лет", было не совсем ясно. Вдове, наверное, подошел бы другой его сосед, почти двухметровый Иван Гаврилюк, так с того собственная жена глаз не спускала, и не то что в Крым -- в соседние колхозы на сельхозработы не отпускала без скандала с Ивановым начальством. Может быть, Иван и сбежал бы в Крым, в дом с садом на берегу моря,-- уж он-то наверняка подходил всем требованиям вдовы кроме, пожалуй, цветоводства,-- но у него не было такой бесценной газеты, способной круто изменить его жизнь.
Хоть и редко, но встречались и мужские объявления. Одно из них Акрам-абзы ни за что не напечатал бы -- слишком уж оно, на его взгляд, было оскорбительным для женщин. За строками объявления ему виделся эдакий современный кулак, куркуль, и почему-то хотелось винницкого жениха неопределенного возраста познакомить с меломанкой 47 лет, имеющей машину и дачу.
"Ищу женщину крепкого здоровья, не старше 45 лет, работящую, умеющую обиходить скотину (корова, свиньи), птицу (индюки, гуси). Имею каменный дом в пригороде Винницы с садом на 18 сотках земли, пасеку. Не пью, не курю, домосед. Не плясун и не говорун..."
Почему-то обращение к прекрасному полу "не плясуна и не говоруна" из-под Винницы каждый раз привлекало внимание Сабирова. Что-то было в нем знакомо нотариусу, вызывало одновременно и грусть, и смех, и улыбку, и злость. В иные дни мысли кружились только вокруг владельца богатого поместья. Даже на службе, совсем некстати, ему вдруг вспоминался этот сердечно-хозяйственный зов...
"Где же я раньше слышал или читал похожее объявление?" -- мучился Акрам Галиевич, вороша свою память, перебирая всю жизнь, что, впрочем, было сделать несложно -- из Хлебодаровки он отлучался только на войну и последние тридцать с лишним лет прожил здесь безвыездно, даже в соседний Оренбург не ездил, хотя Верочка не раз просила проведать дальнюю городскую родню. Копаясь в прошлой жизни, Акрам Галиевич вдруг осознал, что он сам был домоседом, почище винницкого куркуля. И все-таки он был уверен, что когда-то уже читал нечто подобное.
Однажды на работе он увидел оставленный каким-то посетителем "Крокодил" и чуть не вскрикнул: "Вспомнил!"
Конечно же, он читал такие объявления! Было это в середине пятидесятых годов, когда в прессе и по радио промелькнуло сообщение, что у американцев даже дела сердечные делаются не по-человечески, а занимается этим святым делом электронная сваха-компьютер. Мол, дай знать, кого ты хочешь --блондинку, брюнетку, шатенку, толстую, тонкую, старую, молодую, желательный характер и хозяйственные способности,-- и машина тут же подберет тебе подходящую кандидатуру. Помнится, читая, они с Верочкой смеялись над людьми, желающими таким образом вступить в брак. Газетное сообщение подхватили сатирики и карикатуристы, и страницы "Крокодила" тех лет пестрели от текстов, мало чем отличающихся от некоторых нынешних брачных объявлений.
Открытие это на какое-то время огорчило нотариуса, ведь он хорошо помнил, как искренне возмущался тогда безнравственностью американцев, считая подобные объявления аморальными. И все-таки его тянуло к порядком обтрепавшейся газете.
Поначалу ему и в голову не приходило самому дать объявление в "Вечернюю Алма-Ату". Дальше расплывчатых намерений написать письмо в Крым "женщине крупного телосложения" или "хрупкой блондинке, уставшей от неудач в личной жизни", его фантазии не простирались, да и на успех он не особенно рассчитывал. Раззадорила же его такая вот исповедь:
"Романтический мужчина, приятной внешности, много повидавший, но успокоившийся, к пятидесяти годам остался у разбитого корыта. Хотел бы в оставшиеся дни иметь твердую крышу над головой и верную спутницу жизни. Ищу покоя и уюта. Ничем не обольщаю, все, что имею, ношу с собой. Играю на гитаре, пою, знаю поэзию от Верлена до Вознесенского. Думаю, что скрашу сумерки у семейного очага..."
"Хлюст, прохвост, мот, шляла, кот мартовский,-- костерил уравновешенный, в общем-то, нотариус "мужчину романтического склада".-- Голь перекатная, ни кола ни двора, а все туда же, к порядочным женщинам подкатывается! -- всякий раз, читая, распалялся Акрам Галиевич.-- "Играю на гитаре, пою... Верлен... Вознесенский..." А пенсию небось не заработал, стрекозел приятной внешности. "Ищу покоя и уюта"! Губа не дура, да кто же этого не хочет?.. Особенно на старости лет. И ведь найдется же какая-нибудь дура, примет его... не иначе".
И он опять и опять вчитывался в зовы души незнакомых мужчин и женщин.
"Да, уж если такие на что-то рассчитывают, так мне сам Аллах велел,--решил он однажды.-- Со мной любая женщина, даже хрупкая, не пропадет, что-что, а надежная крыша будет ей обеспечена..."
Откуда же было знать провинциальному нотариусу, что объявление "романтического мужчины", так рассердившее и подтолкнувшее его самого обратиться в "Вечерку", вызовет горячий интерес прекрасной половины рода человеческого по всей стране. Предложения станут поступать адресату тысячами, самые невероятные, иные письма будут приходить даже с денежными переводами - видимо, на дорогу. В общем, случится как раз то, на что и рассчитывал стареющий брачный аферист, сочинивший такое томное, романтическое объявление. Уж он-то наверняка знал о жалостливой женской душе не понаслышке.
Решиться-то Акрам-абзы решился, но объявление требовалось составить путное, толковое, чтобы чувствовалось, что не ветрогон какой-нибудь, а человек солидный, самостоятельный стоит за строками и отвечает за свои слова. "Если надо, можно даже заверить текст в сельсовете, мне не откажут",-- думал Акрам-абзы, пытаясь уместить свое служебное положение, портрет, планы и пожелания в несколько газетных строк.
Но ничего не выходило: если выпирало одно, то пропадало другое, и слова казались ему какими-то стертыми, жалкими: "сельский нотариус из Хлебодаровки..." Перечитывая написанное, Акрам-абзы сникал, понимая, что так женщину не взять.
"Ну ладно,-- рассуждал нотариус,-- тому горемыке у разбитого корыта нечего им сказать и дать нечего, одно остается - гитара да какой-то нерусский Верлен с Вознесенским, но мне-то ведь есть что о себе сказать и что предложить!"
Но сказать о себе ладно да толково, да чтоб покороче, никак не получалось, и стал он по вечерам перечитывать мужские объявления, не принимая, конечно, в расчет ни послание винницкого жениха, ни этого, пропади он пропадом, пятидесятилетнего романтика с гитарой.
Мужских объявлений оказалось мало, прямо-таки потонули они в море женских призывов, и Акрам-абзы обвел эти крошечные островки в море-океане красным карандашом. Мужчинам, видимо, нечего было путного сказать о себе, предложения их казались мелковатыми, несущественными,-- в общем, скучно и вяло представлял себя род мужской.
Красные островки не научили Акрама Галиевича ничему толковому, и он вновь пожалел, что у него только один номер газеты -- будь их у него два или три, не говоря уже о годовой подшивке, он наверняка отыскал бы там нечто благородное, возвышенное, ведь обращаются, наверное, в газету и интеллигентные люди: журналисты, артисты, музыканты...
Но чего нет, того нет. "Коль нет цветов среди зимы, так и жалеть о них не надо",-- припомнилась Акраму-абзы давно вычитанная поэтическая строка, и он еще раз порадовался своей памяти: "Это тебе, "романтик", не какой-то Верлен с Вознесенским, а Есенин!"
Этого поэта он уважал больше всех других и знал кое-какие его строки наизусть.
"Эх, описать бы все в стихах,-- мечтал нотариус,-- да ладно вставить и о себе, и о той, которую хочется приветить в своем доме". Но с рифмой не ладилось совсем, белиберда какая-то получалась: "нотариус-пролетариус" -- на большее фантазии и рифмы не хватало, оставалась только суровая проза.
"Конечно, если бы подключить кого-нибудь...--рассуждал он.-- Да того же Жолдаса, он для балансовых комиссий в облпотребсоюз такие доклады пишет... И все, говорят, сам, только сам!"
Верочка все восхищалась, бывало: "Грамотный у нас бухгалтер, ему палец в рот не клади!"
Да об этом Акрам-абзы знал и без нее. "А если бы еще отдать подредактировать Ивану Загорулько,-- развивал он свою мысль, вспомнив про редактора местной газеты,-- да еще зайти к нему с бутылкой трехзвездочного..."
Конечно, тогда можно было бы заранее рассчитывать на успех, ведь как ни крути - одна голова хорошо, а две, а то и три гораздо лучше, надежнее.
Но вся беда заключалась в том, что Акраму Галиевичу не хотелось своими планами-мечтами делиться со всей Хлебодаровкой. Жолдас, тот, может, и промолчит, а Иван Петрович сдержится только до первой пивной бочки, да еще и обсмеять может, журналисты народ такой, с ними нужно быть начеку. "Дружба дружбой, а табачок врозь" -- всплывала в памяти любимая присказка Загорулько. Нет, это был человек ненадежный.
Все эти обстоятельства заставили Сабирова самого всерьез засесть за письменный стол. Если писатели, по слухам, шлифуют иную строку десятки раз, то Акрам-абзы перещеголял самого трудолюбивого, взыскательного литератора --он написал девяносто семь вариантов и только девяносто восьмой решился наконец отправить в "Вечернюю Алма-Ату".
Этот девяносто восьмой вариант он написал после того, как провел вечер за бешбармаком у Жолдаса-ага, где, как водится, пропустил для аппетита рюмочку-другую. Написав, он тут же, несмотря на поздний час, пошел на почту и опустил письмо в ящик. Знал: не решись он сделать это сейчас -- будет мучить себя долго и сотым и сто пятидесятым вариантом.
Наутро, проснувшись, Акрам-абзы хотел перечитать, что же он все-таки отправил в газету, но не тут-то было: девяносто восьмой вариант был написан сразу набело, на одном дыхании, и он так никогда и не увидел, как выглядело его объявление, заставившее поспешно телеграфировать и сорваться с места неизвестную Наталью Сергеевну Болдыреву.
А объявление его, отредактированное ушлым, поднаторевшим в таких делах собратом Загорулько, было напечатано в следующем виде: "Юрист на пороге пенсии желал бы пригласить в скромный райцентр Оренбуржья женщину, не идеализирующую жизнь в городе. Сила, здоровье, безупречная репутация, общественное и материальное положение гарантируют тихую, надежную гавань. Дом, отлаженное хозяйство позволят познать, не обременяя себя особыми хлопотами, на склоне лет покой, почувствовать себя хозяйкой и поверить, что жизнь все-таки удалась".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11