В ответ на это в воздухе прозвенела звучная пощечина.
— Дурак ты, батька, — проговорил цыган, держась за щеку.
Но Якуб уже не обращал на него внимания. Он стоял над притихшей толпой, поднимая в воздухе свой золотой скипетр.
— Возлюбленные цыгане! Добрый мой народ! Закончился суд, и мы, очищенные от скверны, сильные, как никогда, можем собрать наш вольный сейм.
Михалу опротивело слушать эти слова. С тяжелым сердцем выбрался он из шумной толпы и столкнулся с медикусом, который возвращался на свое место.
— Зачем вы сделали это? — с укором спросил Яновский. — Разбили, испортили жизнь людям.
— Ого, — удивленно протянул старый циник, — не узнаю доблестной шляхетской крови.
И, прежде чем юноша успел возмутиться, грустно продолжал:
— Если бы я был бугаем, меня давно продали бы на мясо. Если бы кто-то сказал мне: «Опозорь эту девушку, иначе мы тебя повесим», я ответил бы: «Берите меня, меньше буду страдать. Одним позорным воспоминанием будет у меня меньше».
И добавил:
— Это, конечно, шутки. Люди не стоят сочувствия, но… я сегодня просто не мог. Эти слабые плечики, это движение, которым она закрывала лицо, именно лицо. Что поделаешь, я непоследователен. Якуб, собственно говоря, очень добрый для шляхтича, мы потом уломаем его. Когда придет и к нему минута хорошего настроения. И пусть девушка ожидает этой минуты в моем доме, а не в доме этого похотливого попа.
Рев толпы прервал его слова. Оба поспешили протиснуться к трону.
Произошла какая-то перемена. Людей, которые только что стояли в хмуром, грозном молчании, нельзя было узнать. Пылающие ненавистью глаза, оскаленные рты.
И посреди них стоял, возвышаясь над головами, Знамеровский и кричал, потрясая руками:
— Вы видите его (движение в сторону Яновского), вы видите этого красивого человека, владельца братской, но маленькой и слабой державы? Вы видите его честные глаза? Чем он виноват, что хочет жить самостоятельно и счастливо? Но ему не дают так жить. — Голос короля дрожал. — Злобный и коварный сосед, отродье дьявола… как бишь его зовут… это отродье дьявола, а, Михал? Вот-вот… Волчанецкий его зовут… предательски напал на него, нарушил его границы. Его маленький, доверчивый, добрый народ томится под пятой пришельца, который ломает его веру, обычаи, свободу. Неужели великая держава цыганская, защитница справедливости и законной власти, спустит этому аспиду и василиску? Нет, не будет этого.
Он прикрыл рукой глаза и качнулся (в воздухе сильно запахло водкой и войной). Баба, стоявшая неподалеку, вдруг заголосила:
— А-а, боже мой, а что же это с ним, голубчиком нашим, делается? А как же он жалостно говорит!
— К тому же, — продолжал король, — мы, возможно, и смолчали бы, если бы этот Волчанецкий не готовил покушения на нашу свободу и независимость. Этот аспид и василиск брызгает черной желчью. Он собрал оружие, поставил под ружье своих гайдуков. Он собирается вероломно напасть на нас. Неужели мы будем терпеть это, мужественный народ цыганский и русинский? Они захватят нашу землю, изнасилуют наших жен, заберут наших коней, чудесных коней. И не останется следа цыганского на земле, потому что вы будете рабами.
В толпе заголосили бабы. Апокалипсический ужас витал над головами людей. Ужас и священная ненависть. Слышались возгласы:
— Смерть им! Гляди ты, коней!!! Подавятся!
И гремел голос Знамеровского:
— Нет, мы сами нападем на них. Мы наступим им на горло. Мы возьмем их коней, мы изнасилуем их жен, мы сожжем их хаты. И засияет в славе королевство цыганское на века! В славе и свободе! Нас обидели! С нами бог!
Толпа ревела, стонала, задыхалась. Люди трясли кулаками в воздухе, махали палками.
— Коней! Коней! Коней!
— Я пойду! И я… И я…
Кто-то рассудительно бубнил:
— Я не люблю драться. Но если они на нас так, то мы им всыплем.
— Бей их! Смерть хищникам!
— Выступаем сегодня ночью! — кричал Знамеровский.
— У-ра! Коней! Коней! Батька ты наш, милосердный властелин!
— Веди нас! Веди!
Возбужденная толпа повалила с площади.
4
По пыльной дороге они подъехали к пуще. От опушки до Яновщины оставалось не больше трех часов езды. Первая звезда переливалась в высоте каплей криничной воды. Стояли в задумчивости по обе стороны дороги укутанные ранним туманом стога.
Ехали конно, людно и оружно, за целые сутки сделав два небольших привала. Впереди ехало десятков пять конных цыган в кожухах с рогатинами, кнутами и фузиями. Затем тащился воз с королевской кухней, одежный воз, воз с тремя хортами и охотничьими соколами. Затем — воз короля высотой в две сажени, устланный коврами.
За ним — тридцать возов со шляхетской пехотой. Это были безлошадные загоновые шляхтичи, вооруженные саблями и пулгаками, в чикчирах и чугах, расшитых позументами, но кое-где заштопанных и даже просто дырявых. Шляхтичи усиленно поедали войсковой запас.
Замыкали шествие семьдесят мужиков на лохматых и пузатых лошаденках.
Всего собралось более трехсот человек, которые горели желанием отомстить за несчастную, изувеченную страну королевского племянника. Сам Яновский ехал начальником головного отряда.
На королевском возу выше всех, словно идол, восседал король и смотрел на дорогу в подзорную трубу.
То и дело от его воза скакал к Яновскому всадник:
— Вызывает великий король и гетман.
Яновский ехал к Якубу.
— А что, дорогой мой, не видно ли где на дороге ворога?
— Не видно, великий король!
— Ну гляди же! А не подъезжаем ли мы, маршал, к границам враждебной державы?
— Нет.
— То-то же. Ну, иди себе к авангарду.
Яновский ехал, хорошо зная, что через двадцать минут его позовут и зададут те же вопросы.
После второго привала все всадники, сидя в седлах, почему-то пытались срывать цветы, росшие вдоль дороги. Дорога была густо усеяна цыганскими шапками и мужицкими магерками. Коней начали гнать без жалости.
Лязгали колеса, грохотали копыта, длинный шлейф пыли и дыма от люлек тянулся за отрядом. Кое-где на возах шляхта начинала плясать. Некоторые вываливались в пыль, их на ходу втаскивали на солому. Гогот, крики. В такт стуку копыт звучала шальная песня:
— Чем же тебя угощать?
Ты же — мой милый?
Чем же тебя угощать,
Голубь сизокрылый?
— А ты бичом, милая,
А ты бичом, милая,
А ты бичом, ух-ха-ха,
Моя чернобровая.
Третья часть воинов неподвижно лежала на возах. Казалось, что войско не на войну идет, а возвращается после пирровой победы.
Пуща начала редеть, когда ночь окутала землю мраком и влажным запахом далеких болот. Загрохотали колеса по небольшому мосту. В таинственной ночной воде отразился разноцветный огонек Капеллы. В камышах квакали дружно и пылко лягушки. За полчаса до этого король дал приказ молчать. Какой-то шляхтич плакал на возу:
— Бож-же ты мой! А как же это молчать? А где же наши вольности? А кто же это осмелился нам рот замазать? Погибла наша страна…
Ему влили в горло кубок вина, и он умолк.
Огромные ночные деревья дышали ароматом сухого летнего дня, заблудившегося в кронах: скипидаром, мятой, еще чем-то чистым, невинным, беззаботным.
За поворотом дороги замигал желтый огонек. Потом второй, третий. В бывшем доме Яновского не спали. Этот одноэтажный дом с мезонином и галереей, с надворными строениями, размещенными квадратом, был огорожен высоким частоколом из заостренных бревен.
Подъехали к воротам. Яновский застучал тяжелым чугунным кольцом. В ответ собачий лай и голос:
— Кто там?
— Гости к пану Волчанецкому.
В это время цыгане соорудили что-то вроде двух живых лестниц по обе стороны ворот. По спинам залезли наверх два здоровых мужика.
Яновский совсем забыл, что в воротах есть волчок. Вспыхнул факел, осветил его лицо.
— А-а, вот какие гости! — прохрипел голос. — Прежний хозяин… Эй, стража! О-ох!.. Что это?
Послышались придушенные звуки борьбы. Створки ворот распахнулись, и серая толпа ринулась на просторный двор. Побежали к дому. И вдруг на галерее кто-то начал бить в колокол. В доме засуетились, забегали. Потом страшный залп у дверей рванул воздух.
Все закружилось, как в вихре. Оглушенный, сбитый с толку, Яновский, думая, что все уже мертвы, глянул на атакующих и не увидел потерь.
Потом выяснилось, что защитники, в том числе и сам Волчанецкий, были пьяны как сукины коты. Их застали просто за поздним ужином.
На крыльце дома Михал увидел десятка три гайдуков, паливших в свет белый, и среди них самого Волчанецкого в розовых штанах и с саблей в руке.
— На штурм! На штурм! — ревели нападающие. — За родину! За королевство цыганское! За короля!
Защитников смяли и втиснули в двери. Они, заняв лестницу, почти сравнялись в силах с нападающими. Обе стороны палили из фузий так, что с потолка огромными кусками откалывалась штукатурка, оголяя дранку. В обоих станах уже имелись контуженные и оглушенные. Любовница Волчанецкого, поддерживая честь воинствующей белорусской матроны, вылила ночной горшок прямо на голову шляхтичу, возглавлявшему авангард.
— Бей их! Дави! С нами бог!
— Святой Юрий и Белая Русь!
И все же силы были неравные. Через двадцать минут борьбы послышался звон стекла: отряд «коронного судьи» выбивал стекла вместе с рамами, проникая в тыл врага. Среди мужественных защитников возникла паника.
— Нас предали! — закричал кто-то.
Одни защищали награбленное, другие боролись за высокие идеалы добра и потому, вдохновленные зрелищем паники, как львы, бросились на мерзких и вероломных врагов. В следующий миг их схватили, связали и, оставив лежать на полу в углу залы, рассыпались по покоям.
Звон стекла, падающая посуда, треск мебели. Часть доблестных победителей занялась реквизицией трофеев, вторая бросилась искать винный погреб. Запылали факелы, загорелся на отшибе подожженный кем-то сеновал, придавая фейерверку еще большую торжественность.
Бочки выкатили на лужок, вылив половину их содержимого на лестницах. Выбивали днища, припадали к красным фонтанам жадно, будто отравленные. У бутылок отбивали горлышки. Пылали костры, из хлевов долетало отчаянное блеяние овец и недоуменное паническое кудахтанье кур.
Через час на кострах жарились огромные куски говядины, поворачивались на вертелах целые овечьи туши. Вино лилось рекой.
Дикими глазами смотрел на это опустошение Яновский. Это была нищета. Ворвались, словно дикие гунны, и уничтожили весь достаток.
А на крыльце, освещенный заревом, стоял король Якуб и, опираясь на саблю, смотрел на огонь, как Нерон на пожар вечного города.
Лужайка перед ним напоминала поле битвы: в картинных позах, сбившись в кучу, лежали люди; качаясь, бродили раненные в битве с Бахусом.
Шляхта пила в зале. Ели, пили, снова ели и снова пили. Говядина, баранина, жареные гуси, кюммель, мед, водка — все исчезало в бездонных утробах, и Яновский чуть не плакал. Яновщина была опустошена до конца. Наконец и он сам начал есть и пить. Что поделаешь?
Стоны в углу на миг приостановили пир. Они напоминали жалобы грешных душ в аду, но это стонали побежденные.
— Развяжите, развяжите нас. Есть хочется, есть. Разоряться, так весело.
Король Якуб, которого поддерживали под руки, подошел к поверженным.
— Ага, помилования просите. А поместье отдашь.
— Отдам, досточтимый рыцарь, отдам.
— Говори «король».
— Король, дорогой, король.
— Так вот, из поместья — прочь. Попробуешь захватить снова — голову сверну. Отдашь пану Яновскому двадцать коров, тридцать овец, шестьдесят гусей и все другое — по числу съеденного и выпитого. Иначе — конец тебе.
— Хорошо, отдам, отдам.
— А простить тебя — дело хозяина. Сейчас же пошлешь одного гайдука за родителями моего благородного племянника, а второго — за контрибуцией. Чтобы утром все было тут. А теперь — развязать.
И король огрел Волчанецкого прутом ниже спины в знак подчинения, а потом поцеловал в губы.
— Он великий, он мудрый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9