Узнать его было легко. Даже на расстоянии невозможно было его ни с кем спутать. Зимой он носил длинное черное, чрезвычайно широкое и удивительно твердое пальто, которое при каждом шаге подпрыгивало, словно слишком большая оболочка вокруг его тела, резиновые сапоги и одетый на лысину берет с помпоном. Летом же – а лето продолжалось для господина Зоммера с начала марта по конец октября, то есть большую часть года, господин Зоммер носил плоскую соломенную шляпу с черной матерчатой лентой, полотняную рубашку карамельного цвета и короткие, карамельного цвета, штаны, из которых забавно торчали его тощие, длинные, твердые, состоявшие почти лишь из одних сухожилий и раздувшихся вен ноги, переходящие ниже в пару неуклюжих горных сапог. В марте эти ноги были ослепительно белыми, и вены отчетливо виднелись на них запутанной, чернильно-синей системой рек; но уже через несколько недель они принимали медовую окраску, в июле они светились карамельным цветом, как рубашка и штаны, а к осени они настолько выдубливались до темно-коричнекого цвета солнцем, ветром и дождем, что на них нельзя было различить ни вен, ни сухожилий, ни мышц; а ноги господина Зоммера выглядели словно суковатые отростки старой, лишенной коры сосны до тех пор, пока они не исчезали в ноябре под длинными штанами и под длинным черным пальто, скрытые от всех взглядов до следующей весны, когда они снова показывались в своем первозданном молочном сиянии.
Две вещи были у господина Зоммера с собой как летом, так и зимой, и ни один человек не видел его без них: одной из них была его палка, другой был его рюкзак. Палка его не была обычной палкой, с которой гуляют, а была длинной, слегка кривой жердью, достающей господину Зоммеру до плеч, служащей ему своего рода третьей ногой, без помощи которой он никогда не смог бы достигнуть столь необычной скорости и не смог бы преодолевать столь немыслимые расстояния, намного превосходившие отрезки, которые мог осилить нормальный пешеход. Каждые три шага господин Зоммер с силой выталкивал палку правой рукой вперед, упирал ее в землю и изо всех сил подтягивался на ней на ходу вперед так, что это выглядело, будто его собственные ноги служили ему только для скольжения, в то время как настоящий толчок порождался силой правой руки, которая при помощи палки переносилась на землю – подобно некоторым лодочникам на реках, которые толкают свои плоские челноки по воде при помощи длинных палок. Но рюкзак всегда был пустым или почти пустым, потому что в нем, насколько это было известно, не было ничего больше, кроме бутерброда господина Зоммера и его сложенной резиновой накидки до бедер, с капюшоном, которую господин Зоммер одевал, когда его в пути заставал дождь.
Но куда вели его пути? Какова была цель его бесконечных хождений? Ради чего и зачем носился господин Зоммер торопливым шагом по окрестностям по двенадцать, четырнадцать, шестнадцать часов в сутки? Этого никто не знал.
Вскоре после войны, когда Зоммеры поселились в деревне, эти походы еще никому особенно в глаза не бросались, потому что тогда все люди ходили с рюкзаками по дорогам. Не было ни бензина, ни автомобилей, и только один раз в день приезжал автобус, нечем было топить, нечего было есть, и чтобы достать где-то несколько яиц, или муку, или картошку, или килограмм брикета или даже только писчую бумагу, или лезвия для бритья приходилось зачастую совершать многочасовые переходы и затем тащить раздобытое домой на тачках или в рюкзаках. Но уже через несколько лет все снова можно было купить в деревне, стали привозить уголь, автобус курсировал уже пять раз в день. И уже через несколько лет у мясника снова появился собственный автомобиль, а потом у бургомистра, а потом и у зубного врача, а мастер малярного цеха Штангльмайер ездил на мотоцикле, а его сын на мопеде, автобус все еще курсировал три раза в день, и никому теперь не могло прийти в голову идти четыре часа пешком в районный центр, если возникала необходимость сделать там покупки или получить новый паспорт. Никому, кроме господина Зоммера. Господин Зоммер по-прежнему ходил пешком. Рано утром он застегивал лямки рюкзака на плечах, брал в руки свою палку и уходил торопливым шагом, через поля и луга, по большим и малым дорогам, сквозь леса и вокруг озера, в город и обратно, от деревни к деревне… до позднего вечера.
Но самым странным было то, что он никогда не делал каких бы то ни было покупок. Он ничего не выносил и ничего не покупал. Его рюкзак был и оставался пустым, за исключением бутерброда и накидки. Он не ходил на почту и не ходил в районную управу, все это он оставлял своей жене. Кроме того, он ни к кому не заходил и нигде не останавливался. Когда он отправлялся в город, то никуда не заворачивал, чтобы что-то поесть или хотя бы выпить стаканчик, он даже ни разу не присел па скамейку, чтобы несколько минут передохнуть, а просто на ходу поворачивал и снова торопился домой или куда-нибудь еще. Когда его спрашивали: Откуда вы идете, господин Зоммер? – или – Куда вы идете? – он раздраженно покачивал головой, как будто ему на нос садилась муха, и бормотал что-то невнятное, что нельзя было понять вообще или понималось отчасти, и это звучало примерно так: …какразоченьспешусейчасвверхнашкольнуюгору… быстропройтивокругозера… ещесегодняпрямосейчасобязательнопопастьвгород… оченьспешу-оченьпрямосейчассовершеннонетвремени… – и еще до того, как можно было успеть спросить: Что? Извините, не расслышал. Куда? – он уже ускользал прочь, усиленно шкрябая своей палкой.
Один единственный раз я услышал от господина Зоммера целую фразу, ясно, четко произнесенную фразу, смысл которой нельзя было не понять, которую я не забуду никогда и которая но сей день звучит у меня и ушах. Это случилось воскресным днем, в конце июля, во время ужасной грозы. Тот день, залитый солнцем, с совершенно безоблачным небом, начался прекрасно, и к обеду было все еще так жарко, что больше всего хотелось беспрерывно пить холодный чай с лимоном. Мой отец взял меня с собой на скачки, как это часто случалось по воскресеньям, потому что он ходил на скачки каждое воскресенье. В общем-то, не для того, чтобы делать ставки – я хотел упомянуть об этом между прочим, – а просто из любви к предмету. Он был, хотя сам ни разу в жизни не сидел на лошади, страстным любителем лошадей и их знатоком. Он мог, например, наизусть назвать всех немецких победителей дерби с 1869 года по годам и в обратном порядке, и даже основных победителей английских дерби, и французского Prix de l'Are de Triomphe с 1910 года. Он знал, какая лошадь любит рыхлую, а какая сухую почву, почему старые лошади берут барьеры, а молодые никогда не бегут больше 1600 метров, сколько фунтов весил жокей и почему жена владельца заплела вокруг своей шляпки ленту красно-зелено-золотистых цветов. Его библиотека, посвященная лошадям, насчитывала свыше пятисот томов, и в конце своей жизни он даже стал владельцем собственной лошади – скорее половины, – которую он к ужасу моей матери приобрел по цене в шесть тысяч марок, чтобы та участвовала в скачках под его цветами – но это совершенно другая история, которую я собираюсь рассказать в другой раз.
Итак, мы были на скачках, и когда день уже стал катиться к закату и мы ехали домой, было все еще жарко, даже еще более жарко и более душно, чем в обед, но небо уже затягивалось тонким слоем дымки. На западе появились свинцово-серые тучи с гнойно-желтыми краями. Через какие-то четверть часа мой отец был вынужден включить фары, потому что тучи нависали уже так, что завесили весь горизонт, словно занавес, и отбрасывали на землю мрачные тени. Затем с холмов сорвались несколько порывов шквального ветра и широкими полосами упали на хлебные поля, и казалось, что кто-то эти хлебные поля причесывает, а деревья и кустарники от этого испугались. Почти одновременно с этим начался дождь, а сначала стали падать отдельные большие капли, такие толстые, как виноградины, которые то здесь, то там с силой шлепались на асфальт и разбивались о радиатор и о ветровое стекло. И тут разразилась гроза. Газеты позднее писали, что это была самая сильная гроза в нашей местности за последние двадцать два года. Так ли это на самом деле, я не знаю, потому что в то время мне было всего семь лет, но я наверняка знаю, что такую грозу второй раз в жизни мне переживать не приходилось, тем более в машине, на безлюдном шоссе. Вода падала уже не каплями, она лилась с неба сплошным потоком. За несколько минут дорога оказалась залитой. Машина пахала по воде, по обеим сторонам вздымались фонтаны, они стояли, словно стены из воды, и через ветровое стекло было видно, как сквозь быстро текущую воду, хотя стеклоочистители торопливо бились в одну и в другую стороны.
Но гроза стала еще ужаснее. Чем дальше, тем больше дождь переходил в град, это было слышно еще до того, как стало видно, по изменению шума дождя, переходящего в жесткий, громкий треск, и почувствовалось по морозному холоду, проникавшему теперь в машину. Наконец можно было уже видеть градины, сначала маленькие, как булавочные головки, но затем увеличивающиеся до размера с горошину, с шарик для игры в бабки, и наконец по крышке радиатора забарабанили несметные рои гладких белых шариков, снова отскакивая от ее поверхности, в такой дикой, бурлящей неразберихе, что от этого просто могла закружиться голова. Было совершенно невозможно проехать дальше и метра, мой отец остановился у обочины – ах, как это я сказал об обочине, если не было видно уже даже самой дороги, а еще меньше была видна ее обочина или поле, или дерево, или еще что бы то ни было, ибо было невозможно увидеть ничего дальше двух метров, а в этих двух метрах не было видно ничего, кроме миллионов ледяных бильярдных шаров, заполнивших все вокруг и барабанящих по машине с ужасным шумом. Внутри машины стоял такой грохот, что мы даже не могли друг с другом разговаривать. Мы сидели, словно в барабане огромной литавры, по которой некий великан бьет барабанными палочками, и мы лишь смотрели друг на друга и мерзли, и молчали, и надеялись, что наш спасительный корпус не будет разнесен в щепки.
Через две минуты все закончилось. Внезапно град прекратился, ветер утих. И только мелкий, спокойный, моросящий дождь продолжал падать с неба. Хлебное поле рядом с дорогой, по которому чуть ранее прошелся шквал, лежало, словно растоптанное. От бывшего кукурузною поля чуть в отдалении остались стоять лишь голые стебли. Сама же дорога выглядела так, словно на нее специально набросали мусор. Насколько хватало глаз – сбитые листья, ветки, колосья. И в самом конце дороги сквозь нежную дымку моросящего дождя я увидел фигуру человека, который куда-то шел. Я сказал об этом отцу, и мы оба стали смотреть на далекую маленькую фигурку, и нам показалось просто чудом, что какой-то человек может ходить там на открытой местности, что после такого убийственного града вообще еще что-то стояло на ногах, когда все вокруг лежало на земле поломанное и разметанное. Мы двинулись вперед под шуршание слоя градин. Когда мы приблизились к фигуре, я узнал короткие штаны, длинные, узловатые, блестящие от воды ноги, черную резиновую накидку, на которой дрябло висел рюкзак, суетливую походку господина Зоммера.
Мы его догнали, отец сказал мне опустить окно – воздух снаружи оказался холодным, как лед.
– Господин Зоммер! – крикнул он в окно, – садитесь в машину! Мы вас подвезем!
Я перебрался на заднее сиденье, чтобы освободить ему место. Но господин Зоммер ничего не ответил. Он даже не остановился. Даже не удостоил нас взглядом. Торопливыми шагами, отталкиваясь своей ореховой палкой, он шел дальше по усыпанной градом дороге. Отец поехал за ним.
– Господин Зоммер! – крикнул он в открытое окно, – так садитесь же в машину!
1 2 3 4 5 6 7 8 9