– Ладно, что-нибудь придумаем… Но не сегодня или завтра. Ведь Юрий Семенович еще не переехал к вам?
– Не переехал. Но он… Он ходит к нам! Папа! – Она так сжала вилку, что кулачок ее побелел. «Господи, как же я был слеп!»
В сантиметре от беды удалось мне взять дочь за руку. И бедой это не назовешь – ну выходит мать замуж, что с того? Но я чувствовал: опоздай я хоть на день – два, в девочке бы что-то кардинально изменилось; обломился бы в ней хрупкий стерженек юности, который до срока обламывать нельзя.
И я звоню своей старенькой-старенькой бабушке, которой почти сто лет, но эти сто лет не мешают ей р аб о т а т ь вахтершей в каком-то НИИ. Бабушка живет в другом городе у моря, одна…
– Это какая же правнучка, а? – голос у бабушки еле различимый, надтреснутый, хотя слышимость отличная, я слышу даже голос диктора по телевизору, читающего сводку погоды – того самого диктора, который читает ту же самую сводку и в моем доме.
– Присылай. Как у нее с бельишком, игрушками?
– Какие игрушки, она уже в школу ходит, бабушка. В восьмой класс. Ей пятнадцать, – кричу я.
– А у нас – плюс двадцать три. Но дожди, дожди, распроклятые. Опять бахчевые не вызреют. В прошлом году купила дыню: разрезала, а она зеленая…
Господи, куда я посылаю девочку?
XV.
В сущности, чего я хотел от каждой из этих встреч? Что я получил от них? Ведь я с самого начала знал, что право решать останется только за мной, что все встречи не облегчат тяжести этого – личного – права…
Дома меня ждала «телефонограмма» от Переходчикова. Лежала она на самом видном месте, рядом с будильником, который, как жена прекрасно знала, я обязательно заведу на семь утра.
«Как появишься, срочно позвони, срочно и в любое время. Я не сплю».
Набираю номер Переходчикова.
– Нет, не разбудил. Пишу в номер. Идет подписка. Деду нужен жареный кусок на последнюю полосу. Детективчик с хэппи эндом. И знаешь, кто главный герой, угадай? Пусев, старина. Ах да, я тебе уже говорил. Он блестяще раскрутил одно дело по хищению мясных продуктов. По объемам – мелочь. Но в духе времени… Значит, вот что. Ты от Бакреева туда звонил? Ну и… Ладно, понял. Завтра, как и говорили, жди гостей. Так вот – я кое-что ему уже поведал. Ну, не в лоб, конечно… Теперь дело, как говорится, за содержимым сосуда. Да, кстати, я уже говорил, что и у него к тебе интерес? Племянница в твоем проектном бюро. Все. Пока.
…Над диваном у меня маска, привезенная из Анголы. Я пробыл там с год, строил новое и ломал старое – старое ломать тоже можно лишь с инженерной подготовкой… Маска смотрит на меня с жутким высокомерием. Я закрываю глаза, но через минуту снова открываю их. Маска буквально гипнотизирует меня. Высокомерие и презрение таятся и в уголках чудовищно толстых губ, и в разрезе скошенных глаз, и даже в самом отсутствии зрачков. Невольно вспоминаю, как мы работали там, в Африке. До седьмого пота работали. И тот же вечный отгульщик Скляров, и сонный Ермаков, которых я взял с собой. Странно (даже страшно): но там они работали неистово. Честь государства понимали как следует! Почему же здесь, дома – Скляров неуловим, Ермаков вял и неинициативен? Я размышляю об этой метаморфозе, но никак не могу уловить ее природу, ее суть. Где-то она рядом. Но по-прежнему невидима мною.
XVI.
Итак, понедельник. Планерка. И я приезжаю пораньше, чтобы вникнуть в бумаги, уяснить оперативную обстановку в цехах и на объектах и еще для того, чтобы собраться. Моя личная жизнь и волнующие меня вопросы не должны мешать мне – профессионалу.
«Профессионализм, дружок, – это еще и профессиональный образ жизни», – слышу я голос Переходчикова.
«У меня это перестало получаться, – отвечаю я, – моя частная жизнь начинает диктовать моей профессиональной жизни».
«Тогда займись лишь частной жизнью. Или… или…»
А ведь я люблю жену. Люблю свою частную жизнь. И что, собственно, случилось. Формально ведь я чист. Это случай…
«Ну, а я о чем?», – это уже голос Игоря Лимонова.
«Но я действительно просил у тебя совета и помощи».
«Мог бы не ездить. Для этого достаточно было подсчетов Петра – предостаточно. Ты все прекрасно понимаешь. Все! Но есть одна коварная штука – инерция. Ты давно уже сделал свой выбор. И, может быть, все это испытание – не испытание вовсе, а банальная точка. У тебя нет силы ставить ее. Но нет сил и на то, чтобы не ставить».
«Какая точка?»
«Я же сказал – банальная. Точка и все тут».
…И в это время в кабинет заглядывает моя секретарша:
– Все собрались.
Я иду в конференц-зал и начинаю планерку.
Потом обеденный перерыв. Затем выезд на объекты. Позже – совещание в исполкоме, конец рабочего дня… Стол. Созвездие бутылок и вскрытых консервных банок… Взгляд на часы. Звонок в дверь. И я иду открывать.
…Я иду открывать. И за эту кроху времени, за два метра, отделяющие меня от входной двери, за которой ждет мой званный гость, я переживаю две, три, десять противоречивых жизней… Всего два метра. Дверь под мореный дуб. Шведский замок…

* * *
…Как-то один из моих сотрудников целую неделю потешал весь отдел. Бездельник, он умел создавать видимость работы и активной деятельности. Скажем, набирал одну лишь цифру на телефонном диске и имитировал разговор чуть ли не с первым заместителем министра. И вот однажды сослуживцы обрезали ему телефонный шнур. Не подозревая о причинах неисправности, он продолжал вести часовые разговоры, то и дело восклицая: «Наконец-то, я дозвонился до вас, Федор Матвеевич!» Эта неделя была самой веселой для сослуживцев – было над чем смеяться!
…Там, за дверью – мой званный гость. Какой же властью он обладает, если судьба спекулянта Рыльцева и моя судьба в его руках?!
Но и в моих руках была судьба бездельника, имитирующего труд. Но я просто посмеялся со всеми… А на самом-то деле не я, а он был хозяином положения! Я же был – званным гостем, подобным тому, кто стоит сейчас за дверью.

* * *
– Не нервничай, – шепчет мне жена, покуда я вожусь с замком.
…Понятно: Пусев мне в этой ситуации необходим. Только он может спасти Рыльцева, а с ним и мою частную жизнь. Но раз он пришел ко мне, значит, и я ему чем-то необходим? То, что он пришел ко мне, а не я к нему, принципиального значения не имеет.
XVII.
Да, никогда бы не подумал, что за столь короткий отрезок времени можно так мучительно переживать это заново! Именно это…

* * *
– А клятва? Клятва-то как? – Хрундя вытолкнул меня из сарая и, слюнявя сигарету, безразлично сказал:
– Ладно. Хочешь уйти – уходи. Но только тогда, когда… когда… – Хрундя оглянулся, – а вот, видишь?
Ребята, вышедшие следом, молча смотрели – то на Хрундю, то на меня.
– Значит так. Ты берешь вот этот прут, накаливаешь его в костре и выжигаешь на животе крест. Тогда и катись к чертовой бабушке! – Хрундя ухмыльнулся и крикнул Юре Щелгунову: – Подбрось в костер дровишек, Щелкунчик! – И Юра, схватив в охапку кучу хвороста, заготовленного для ухи, бросился к костру.
– Ну! Или тонка кишка… Все по закону: не хочешь быть с нами – уходи. Но через боль пройди, чтобы знали мы, что не продашь ты никого, выкуп оставь.
А ребята молчали. И Игорь Лимонов, и Щелгунов, и мой брат – Петька.
– Ладно, – сказал я и просунул прут между сучьев, прямо на рубиновые уголья.
Тела я не ощущал – оно словно бы отделилось от моей воли, В этот миг я вдруг вспомнил выражение: «Ноги стали ватными». Точно. Но не только ноги. Даже сердце стало вроде бы рыхлым и вялым…
Прут накалился добела, но когда я взялся за него, обернув ладонь паклей, и вытащил его из костра, он в свете яркого дня сразу же стал серым – и, вроде бы, ничего, вызывающего боль, эта серость не таила в себе.
А ребята молчали. Молчали и смотрели, как я откинулся на ящики и расстегнул рубаху.
– Сволочи! Сволочи! – прошептал я. – Трусы и подонки, он же всех вас подонками заделал. Всех!
– Ну, жарко? – со злобной участливостью спросил Хрундя. – Или, как все, по камушкам пойдешь, а, пацан?
Я поднес прут к самому животу и сразу же ощутил его жестокий жар…
– А-а-а! – Я кричал, но не отнимал прута от кожи; в глазах пошли удивительно четко очерченные красные круги. – А-а-а! – Я отшвырнул прут, и тот, зарываясь в землю, зашипел. Сил поднять его не было, а необходимо было снова накалить его и прижечь вертикальную полосу.
– Юра, помоги, – давясь слезами, попросил я Щелгунова.
Тот рванулся к пруту, но Хрундя зло отпихнул его, – сам начал, сам и кончай.
Боль разломила меня пополам, оглушила, бросила на песок. Я встал на колени и дотянулся, дотянулся все-таки до прута и снова сунул его в костер. И только потом ощутил запах горелого мяса. И страшнее боли было то, что пахло именно мое мясо.
Прут снова стал алым и снова перешел под лучами солнца в серый, безобидный, холодный.
– А-уай – боль полоснула и расчленила меня уже вдоль, – сволочи и подонки, а-уай! Гады!
Мне было тогда всего тринадцать и голос ломался – кричал я и ругался каким-то девчоночьим фальцетом… А ребята стояли полукольцом и молчали. Молчали, хоть убей! Я снова встал на колени. Застегнул рубаху, потом расстегнул и опять крикнул: «Подонки! Нате, смотрите. А я ухожу! Вы же подонки…»
И я действительно встал и пошел по пляжу в сторону города. Больше всего на свете мне хотелось упасть сейчас на влажный песок и скорчиться, заорать, заплакать, позвать маму. Но я шел и все силы вкладывал в то, чтобы походка моя была той самой – вихляющей и независимой, как у Хрунди.
– Все верно, Хрундя! По закону он ушел. Точка. – Сказал мне кто-то в спину.
– По закону? А мы что теперь гниды?! – крикнул Хрундя, и я услышал тяжелый, глухой топот за спиной.
Я понял, что это бежал Хрундя, но не обернулся и продолжал идти. Что-то больно ударило меня по затылку и я упал. Я упал, а Хрундя стал бить меня ногами в живот, спину, норовя ударить в голову. С губ его летела слюна, кадык напрягся до красноты, он был почти на грани обморока. – На тебе напоследок, на тебе, на тебе! Чистеньким захотел стать? На, сука, на, на!
Он бил меня, теряя остатки рассудка, – двадцатилетний парень с узкими, чуть приподнятыми плечами, синими тонкими губами и пепельной кожей. И, почти теряя сознание, а потом приходя в себя, я видел в его ввалившихся глазах такую бессильную и животную злобу, что это было страшнее, чем удары по вспухшему от ожогов животу.
– На тебе! На тебе! Еще! Еще! Еще, гнида!.. Что ушел, да? Ушел, да?
А ребята стояли и молчали. Стояли и молчали. Но почему же они молчали? Ну почему же?..

* * *
Почему я вспомнил это сейчас, открывая дверь? Какая тут связь между моим званным гостем и подонком Хрундей? Между Хрундей и мной самим?
XVIII.

Наверное, не могло быть иначе – я открыл дверь. Я открыл ее, цепляясь за спасительную фразу Игоря Лимонова: «А ведь Рыльцев все-таки арестован! Ведь он арестован же!»
– В полном боевом? – Переходчиков чмокнул меня в щеку, жену – в тыльную сторону ладони, сына – в темя. – Он чуть позже придет. Кстати, старик. Имей в виду. Ты ему тоже нужен позарез. Так что рассчитывай на удачу.
– Зачем я ему нужен?
– Я же тебе говорил: что-то с племянницей. Главное – это в твоих силах. Ну, где тело? – И он устремился к столу.

* * *
Переходчиков талантлив. Я прекрасно знаю это. И почему-то в эти минуты ожидания я думал теперь только об исключительном его таланте. Словно это было самым главным сейчас – Переходчиков и его талант, Отчего-то я знал: «жареный детективчик» по заказу главного редактора мой друг написал так, как другой репортер не напишет. И знал, что там будет все правдой. И Пусев – правда. Но ведь и то, что мы сейчас ждем прихода инспектора – тоже правда!

* * *
«Зачем же я ему нужен? Зачем?»
«А вы всегда нуждаетесь друг в друге – снова напомнил о себе Лимонов. – И всегда нуждались».
«Я честно работал всю свою жизнь». – Беспомощно и наивно возражаю я Игорю.
«Тем более обидно. Кстати говоря, и Пусев честно работает, он ведь арестовал Рыльцева.
1 2 3 4 5 6 7