По счастью – это было в день свв. Вунибальда и Феогноста – эрцаббат смог издали посмотреть на это позорище.
После того как он внимательно рассмотрел происходящее – со сдержанным смирением, хотя и с отвращением, – он собрался с духом, испросил поддержку у обоих святых этого дня, у обоих своих небесных покровителей (то есть у небесного покровителя имени, данного ему при крещении, и небесного покровителя своего монашеского имени), а также трех избранных святых пап второго и третьего столетия, а именно у святого папы Гигина, святого папы Урбана I и святого папы Сикста И. Правда, обращение к папе Сиксту II ошибочно достигло папы Сикста I, поскольку тот тоже был святым, и в потустороннем мире из-за этого возникло определенное напряжение. («Как вы могли услышать то, что обращено ко мне», – заорал Сикст И. «Не задирайте нос!» – возразил Сикст I), но в мире земном разница была почти незаметна.
Эрцаббат Хильдигрим запел громким голосом гимн альпийских стран: «О жемчужины добродетели!», который, как известно, заканчивается так называемым сакральным йодлем;[x] его тут же подхватили все призванные святые, в ночи грянул мощный хор, и – что немаловажно – в тональности ми мажор, которая, как издавна известно, обладает невероятной способностью изгонять злых духов.
Китайца объял ужас. Дети разбежались, будто преследуемые фуриями. Китаец упаковал механическую женщину и фигурки и тоже бросился бежать. Но убежал он не так уж и далеко, как вскоре выяснилось. Одна из фигурок осталась лежать на земле, в чем нет ничего удивительного, потому что китаец собирал свое барахло в страшной спешке и ужасе, и вот эту-то фигурку эрцаббат исследовал самым тщательным образом (после того, как с благодарностью отпустил святых) и к своему ужасу установил, что она сделана из маленьких человеческих косточек («Этого еще не хватало! – эрцаббат от отвращения внутренне передернулся. – К тому же в виде голой женщины»). Интуиция подсказала эрцаббату, где китаец брал кости.
На день свв. Лазаря и Иоланты пришлось полнолуние. На кладбище было светло как днем. Эрцаббат подошел к ограде. И что же он увидел? Китаец выкапывал трупы, открывал гробы, разделывал скелеты; гробы небрежно громоздились один на другом – но и этого было мало: сбоку лежал завтрак, а рядом с ним бутылка вина (без этикетки, значит, разлита без законного разрешения, что эрцаббат, будучи ответственным и за монастырскую трапезную, сразу же понял).
Эрцаббат Хильдигрим покрепче сжал в руке свой посох (не торжественный епископский посох, а повседневный, для прогулок), пробормотал подходящее к случаю заклятие («Книга экзорцизмов», т. IV, с. 216), и тут же обрушились гробы, ящики и камни и погребли под собой богохульника.
XIII
Пигмалион наоборот
Приблизительно сто лет назад тогдашний султан Массауа, принц Гашем Гелиос IV (изначально греческого происхождения) вынужден был отправиться в изгнание. С тех самых пор он жил в Ницце. Горечь изгнания была подслащена тем, что ему удалось при бегстве прихватить с собой государственную казну. Для целого государства это, может статься, и не было такой уж значительной потерей, но одному человеку (к тому же частному лицу) ее вполне хватало.
Внук султана, принц Гашем Гелиос VI, в 1945 году получил возможность вернуться в свой султанат, но после короткого визита туда сравнил свое местожительство (а также место своего рождения и своей юности) город Ниццу с городом Массауа, и сравнение это было в пользу Ниццы. Тогда принц Гашем порекомендовал массауанцам основать республику.
Не стоит утаивать, что в данном решении принца значительную роль сыграло то обстоятельство, что массауанцы ожидали, что султан привезет с собой государственную казну, немало увеличившуюся в результате удачных биржевых спекуляций как Гашема Гелиоса IV, так и V.
В итоге принц Гашем Гелиос VI вернулся обратно в Ниццу и посвятил свою жизнь любви к искусству. Во время своего визита в Мюнхен по случаю оперного фестиваля принц познакомился во всемирно знаменитом кафе «Кулиса» на Максимилианштрассе со скульптором Гутхаузом, Ханс-Генрихом Гутхаузом. Владельцы «Кулисы» тоже имели определенную склонность к прекрасному, и поэтому кафе более или менее регулярно украшалось произведениями искусства. Скульптор Гутхауз прослышал об этом, хотя не принадлежал к числу завсегдатаев, зашел в кафе с предложением доставить туда творения своих рук.
Предложение не было бы отклонено, если бы при последовавшем обмере помещения не выяснилось, что если в кафе выставить пластику Гутхауза, которая вся была порядочных размеров, то места для посетителей не останется.
Принц Гашем Гелиос VI, султан Массауа, сразу приметил – у него был натренированный глаз – сидящего перед чашкой кофе с молоком и тоскливо в нее уставившегося Гутхауза и заговорил с ним. Гутхауз положил перед собой маленький альбом с фотографиями своих работ, и принц просмотрел его. Но принц не знал одного – что ни одно из сфотографированных произведений искусства, ни одна из всех этих мраморных скульптур в действительности в мраморе не существовали. Эскизы делались – в высшей степени умело – из лепной гипсовой массы (изобретение Гутхауза), и из нее же по мере надобности формировались оригиналы. У Гутхауза не было денег на приобретение в большом количестве этого вовсе не дешевого материала.
И тут пробил его час. Принц оплатил кофе с молоком, заказал у официанта шампанское, а у Гутхауза – Венеру из мрамора размером в полную натуру. Задаток за работу и деньги на приобретение глыбы мрамора перетекли из бумажника от «Louis Vuitton» принца Гашема Гелиоса прямо в руки Гутхауза еще за кофейным столиком.
Прошел год. Жизнь Гутхауза и его подруги Эви существенным образом изменилась благодаря задатку и деньгам на мраморную глыбу. Но не успел Гутхауз оглянуться, как от выданных средств ничего не осталось, а глыба так и продолжала покоиться в недрах горы в Лаасе.
К началу нового музыкального фестиваля принц снова появился в Мюнхене. Они опять встретились в кафе «Кулиса». Чего Гутхауз больше всего опасался и о чем нетрудно было догадаться, то и случилось: принц осведомился о положении вещей, а именно о Венере.
По пути в кафе Гутхауз принял решение покаяться, мужественно признать свою вину и обратиться к принцу с просьбой позволить ему частями возвращать деньги, взятые за невыполненную работу и стоимость мраморной глыбы, что, принимая во внимание доходы Гутхауза, растянулось бы лет на сто. Но чем ближе Гутхауз подходил к «Кулисе», тем быстрее убывала его мужественность, и она совершенно испарилась, когда он через оконное окно увидел приветливого, дружески улыбающегося принца. «Почти готово», – солгал он. Принц опять заказал шампанское.
Тот факт, что Венера в действительности не существовала и предъявить было нечего, подвигло Гутхауза на новую вспышку мужественности: он мужественно, упирая на свою чувствительность, как художника («произведение почти готово, но оно в высшей степени хрупкое, вы же понимаете, ваше высочество…»), отказался продемонстрировать принцу свою работу.
– Хорошо, хорошо, я понимаю, – сказал принц, – но когда она будет готова? Я уезжаю в Зальцбург на пару представлений, затем в Байрёйт, 13 августа я снова буду в Ницце, а 20 августа уеду на полгода на мою ферму в Манитоба. Вы полагаете, Венера будет готова до моего отъезда?
«Вот об этом я не подумал», – пронеслось в голове Гутхауза, но он сказал:
– Безусловно. Я привезу ее в Ниццу 18 августа.
Голь на выдумки хитра. 18 августа Гутхауз действительно появился в Ницце. (Ему была выдана очередная, но меньшего размера, сумма – на транспортные расходы.) Принц указал Гутхаузу место, где на просторной, пронизанной солнцем вилле должна быть установлена Венера, после чего Гутхауз попросил его удалиться до момента показа.
– Само собой разумеется, – сказал принц. – Но разве вы один сможете установить статую? Не нужна ли вам помощь моих людей?
– Нет, нет, благодарю, – быстро ответил Гутхауз, – со мной прибыли мои люди, вы же понимаете, ваше высочество…
– Вполне, – сказал принц и исчез в саду.
С Гутхаузом прибыла только его подруга Эви. Он раскрасил ее в белый цвет и поставил на предусмотренное для Венеры место.
Принц был в восторге.
– Мне кажется, – сказал он, – что я вижу, как она дышит.
Он приказал подать шампанское. Гутхауз попросил позволения выпить его в саду. Принц неохотно расстался с произведением искусства, но уступил капризу скульптора. За это время Эви отдохнула. Потом Гутхауз заявил, что хочет внести еще небольшие поправки, кое-что дополнительно отполировать, вошел в помещение и сказал Эви:
– Ничего не поделаешь. Тебе придется постоять здесь до вечера. Ты не замерзнешь. Твою одежду я возьму с собой. Когда принц отправится спать, ты выскользнешь наружу, только не забудь разбить большое окно. Принц должен думать, что здесь была кража со взломом, во время которой Венеру похитили.
Однако Гутхауз не в достаточной степени учел энтузиазм принца. Он сидел перед Венерой и пожирал, если так можно выразиться, ее глазами; в сумерках, а затем при лунном свете она казалась еще более живой и совершенной – а потом Эви больше не выдержала, спустилась, а точнее – упала с цоколя, принц подхватил ее…
…и менее, чем через месяц он женился на ней в Монитоба.
Гутхауз бушевал. Он судился из-за остатков гонорара. Проиграл. (Чтобы прояснить эту с юридической точки зрения более чем сложную ситуацию, потребовалось специальное расследование.) Гутхауз впал в гнев и ярость. Он вылепил новую Эви из искусственного меда. (Настоящий мед был слишком дорог и к тому же вряд ли пригоден, не подходил даже самый густой мед из цветов львиного зева.) И в один прекрасный день Эви из искусственного меда треснула ровно посередине по всей длине и родила сына, который тут же воспарил ввысь и долетел до солнечной колесницы, но Гелиосом[xi] был не принц, а Гутхауз: Гелиос Гутхауз, Пигмалион наоборот.
XIV
А вот история придворного йодлера[xii] короля Людвига II. Он звался Поликарпом Пигером и был сыном одной из кормилиц. Дед короля, Людвиг I, одна из самых блистательных фигур немецкой истории того столетия, романтик на троне, восторгавшийся одновременно как немецкой самобытностью, так и эллинизмом, образовавшуюся после кончины последнего баварского королевского шута, некоего Йозефа Леонарда Пойсса, вакансию больше шутам не предоставлял, а в духе наступившей между тем эпохи Просвещения, равно как и прогресса, преобразовал в должность придворного йодлера. Это место, практически являвшееся синекурой, большей частью занимали внебрачные сыновья младших принцев из дальних боковых ветвей королевского дома, а именно те бастарды, которые не стремились ни к военной, ни к духовной карьере.
С которым именно из принцев согрешила вышеупомянутая кормилица, как обычно, замяли; плод греха, тоже уже упомянутый Поликарп, бойкий парень с черными кудрявыми волосами, столь типичными для баварцев не германского, а кельтского происхождения (черные кудри и ярко-голубые глаза), приблизительно в 1870 году стал придворным йодлером, в 1875 году – лейб-йодлером, а в 1879 году – лейб-обер-йодлером, не издав при этом в присутствии короля ни единого ликующего клича.
Только тогда, когда умер Рихард Вагнер, король отважился вызвать лейб-йодлера (на существование которого обратил его внимание секретарь кабинета министров фон Пфистермейстер) в Линдергоф, чтобы послушать йодли. Пфистермейстер указал королю на лейб-йодлера, потому что правительство изъявило желание упразднить должность придворного йодлера, что побудило короля, само собой разумеется, поступить наоборот, а именно поднять эту должность на две ступени выше. Тем самым лейб-оберйодлер был приравнен к генерал-майору, к рукоположенному епископу, к болотному фогту первого класса, к верховному придворному докладчику или к придворному хранителю галош.
1 2 3 4 5 6