И это несмотря на то, что мы, собственно, довольно медленно дрейфовали, перегруженные большим количеством вещей и скованные неуверенностью. Я заметил, что у Льюиса и Бобби, которых уже отнесло от нас довольно далеко, пока тоже получалось не лучше, чем у нас с Дрю, хотя Льюис явно старался вовсю. Я подумал, что он, наверное, позволяет Бобби освоиться на воде и определить, с какой стороны байдарки ему удобнее грести. Я предложил Дрю грести справа от лодки, и мы попробовали сделать несколько совместных гребков. Мы проплыли над очень мелким местом, где течение усилилось, – вода вскипала, проносясь над серовато-коричневыми камушками на дне. Байдарка закачалась и днищем проскрипела по камням.
– Давай, попробуй грести сильнее, – сказал я. – Нам нужно найти способ, как перемещать эту штуку так, как нам нужно.
Он погрузил весло глубоко в воду, и я гребнул вместе с ним. Мы нашли свой ритм и стали довольно уверенно приближаться к первому повороту реки. Пару раз весло ударялось о каменистое дно, от чего у меня в руках возникало какое-то странное, противоречивое, сокровенное чувство. Мы стали входить в поворот как раз тогда, когда передняя байдарка уже почти прошла его. Я начал грести немного сильнее, чтобы удерживать нашу лодку точно по течению. Дрю оглянулся, сверкнув очками; при этом он повернул только голову, а тело его, облаченное в спасательный жилет, оставалось неподвижным. На половинке лица, обращенного ко мне, была видна широкая улыбка.
– Смотри, – сказал он, – у нас что-то получается!
– У нас все получается нормально.
Когда мы вышли из поворота, у меня, при взгляде на зеленую байдарку впереди, тут же возникло ощущение, что происходит нечто странное. Либо неправильным образом вела себя река, либо зеленая байдарка. Льюис и Бобби двигались поперек пока еще спокойной реки, и Льюис старался изо всех сил развернуть лодку. Бобби, насколько я мог видеть с такого расстояния, выглядел совершенно растерянным, хотя и он пытался помочь. Их байдарка развернулась и теперь плыла по реке задом наперед. Дрю закрыл лицо рукой. Я хотел уже было крикнуть что-нибудь Льюису, но не смог заставить себя сделать это. Иногда я позволял себе посмеяться над Льюисом, но почувствовал, что сейчас это было бы неуместно. Дрю и я перестали грести, не решаясь окликнуть Льюиса и Бобби. Течение несло нас вперед, и мы могли спокойно наблюдать за происходящим. Бобби оставил попытки управиться с веслом, а Льюису – казалось, лишь благодаря страстному желанию исправить положение, – удалось снова развернуть лодку боком. Но едва он этого добился, байдарка остановилась, зацепившись за подводные камни. Льюис стал отпихиваться от камней веслом и руками, потом попытался сдвинуть байдарку с места, раскачивая ее своим весом. Наконец, он вылез из лодки в воду и стал спихивать ее с камней руками. Мы с Дрю подплыли к ним и, табаня, остановились. Подчиняясь невольному порыву, я вылез из байдарки, чтобы помочь. Мы с Льюисом тащили и толкали лодку, а Бобби сидел на носу как мертвый груз с соответствующим такому грузу выражением на лице.
Загружая байдарки вещами и даже проплыв некоторое расстояние по реке, я не ощутил по-настоящему присутствия воды. Это ощущение пришло только тогда, когда я залез в воду, чтобы помочь стащить байдарку с камней. Это было какое-то глубинное ощущение ее природы – в течение тысяч лет вода приходила из недр земли, образуя эту реку многими притоками, впадавшими в нее на протяжении сотен миль, и стоять в этой воде было очень приятно. Вода была прохладной, неубывающей, постоянно меняющейся, живой, беззаботной. Она плескалась вокруг моих бедер, и мне очень не хотелось выходить из нее.
– Давай хлебнем пивка, – сказал я.
Льюис вытер пот со лба и стал шарить рукой под палатками. Он вытащил банки пива из полиэтиленового пакета, наполненного уже тающим льдом. Мы открыли банки. После нервной работы по загрузке лодок и первых усилий по управлению байдарками нам всем хотелось пить. А моя жажда началась еще в автомастерской братьев Гринеров, где из меня с потом, как мне казалось, вышло больше жидкости, чем вообще имелось в организме. Я выпил всю банку одним залпом, не отрываясь. Пил я медленно, не спеша, как пьют вино герои эпических сказаний.
Допив пиво, я осмотрелся. По обеим сторонам реки, на берегу, располагалась ферма – с одной она занимала большее пространство, чем с другой. Было такое впечатление, что ферма сражается с лесом за существование. Справа от меня, у воды, стояла корова и пила из речки. Несколько других коров лежали на небольшом пригорке, заросшем травой. Было тепло; на траве поблескивали кучи коровьего навоза, над которыми маленькими облачками роились насекомые в своем безумном воздушном танце.
Я опустил банку под воду – под водой она изменяла форму и играла новыми цветами, – и когда она наполнилась водой достаточно, чтобы уже не всплыть, я отпустил ее. Течение тут же утащило банку, и она поплыла мимо моих оттопыривающихся в воде нейлоновых штанин.
Мы с Льюисом, упершись в байдарку тремя руками – в одной руке Льюис все еще держал банку, – сильным толчком сдвинули ее с камней. Я залез в свою байдарку. Мы выгребли на середину реки, которая текла здесь без извивов и поворотов. Меня снова прошиб пот – от выпитого пива и от усилий, которые приходилось применять, чтобы не поворачиваться боком к течению.
Берега по обеим сторонам стали повышаться. Река уверенно и быстро тянула нас к серебристому автомобильному мосту. Когда мы проплывали под ним, над нами прогрохотал грузовик. По берегам снова показались следы цивилизации. На правом берегу какие-то жестяные хибарки подходили к самой воде; из ила у берега торчали ржавеющие куски металла, части моторов, отсвечивали голубым и зеленым разбитые бутылки. Но помимо всего этого, в глаза бросались яркие пятна того, что со временем не меняет цвета и не разлагается – куски и обрывки пластмассы. Дрю тоже обратил на это неприятное зрелище внимание.
– Пластмасса, – сказал он. – Не разлагается.
– Это значит, что от нее вообще нельзя избавиться?
– Она не распадается на составные элементы, – ответил Дрю таким тоном, будто это так и надо.
В угасающем свете дня поломанные пластмассовые бутылки и коробки вспыхивали разными цветами, будто в них были встроены лампочки с батарейками. Там оранжевое пятно, там – желтое, а там – голубое. Марта назвала бы такой цвет, если бы это касалось одежды, «электрик». Все эти пластмассовые отбросы стойко сохраняли свои ядовитые цвета, ярко выделяясь среди изломанных, гниющих досок, золотисто-коричневых ржавеющих жестянок, валяющихся в грязи с оттопыренными крышками. Но все это поглотит, растворит земля – а пластмасса останется.
Небо начала затягивать дымка приближающейся ночи – ночи полной, без всяких проблесков искусственного света. Я подумал, что именно из-за этих наступающих сумерек вода потеряла тот вид сверкающей чистоты – с примесью белесоватой молочности, не лишающей ее, однако, чистоты, – который имела, когда мы только отправились в плавание. Течение казалось уже не таким целенаправленным и цепким, каким воспринималось возле ивовых зарослей. В воде появилось еще нечто, чего раньше в ней не было.
Я вытащил весло из воды – к нему снизу прилипло белое перышко. Я стряхнул его и стал всматриваться в воду. Справа от меня двигалось пятно чего-то белого, неопределенных очертаний, уходящее под воду. Присмотревшись, я понял, что это бревно, полностью покрытое куриными перьями и пухом. Каждое перышко колебалось и раскачивалось – вот так должно выглядеть зримое воплощение тошноты. Когда тошнит по-настоящему, возникает ощущение, так вещественно представленное этим бревном с прилипшими к нему перьями.
– Наверное, где-то поблизости птицеферма, – сказал Дрю, полуобернувшись ко мне.
– Похоже на то.
Река вся заросла перьями. На прибрежных камнях собрались маленькие сугробики перьев, а вдоль них проплывали перья полосами и пятнами. Казалось, все под водой тоже покрыто болезненным белым налетом; вся поверхность воды вокруг нас была устлана чистенькими, чопорными перышками, свернувшимися наподобие корабликов, которые любят пускать по воде дети; они плыли приблизительно с той же скоростью, что и мы. Справа я заметил куриную голову, сопровождаемую несколькими перьями; ее полуоткрытый, остекленевший глаз смотрел прямо на меня и сквозь меня. Если бы таких голов было несколько, эта одна не была бы столь приметной. Но я видел только одну голову, плывущую рядом с нами; поворачивающую ко мне другой глаз (будто под головой разворачивалось уже не существующее, отнятое у нее тело), печально пьющую воду неподвижным полуоткрытым клювом, вертящуюся, переворачивающуюся, потом возвращающуюся в прежнее положение. Я хлопнул по ней лопастью весла, но она лишь отплыла немного в сторону и двинулась по течению дальше вместе с нами.
Так мы и плыли, в окружении перьевых островков, мимо необщипанных камней, над бревнами, затонувшими в глубокой, ленивой воде. И когда я уже смирился с тем, что придется еще некоторое время плыть сквозь все это безобразие, я обратил внимание на то, что звук текущей воды изменился – хотя специально и не прислушивался. Он стал как-то глубже и немного явственнее. Было такое впечатление, что у меня неожиданно улучшился слух. Я стал вслушиваться внимательнее. Впереди нас ожидал новый извив, и река будто напрягалась, чтобы пройти его и провести нас вместе с собой.
За поворотом я увидел источник нового звука – поперек реки во многих местах вода вспенивалась белым, все вокруг было наполнено каким-то весенним движением, пузырьками, живой рябью. Это все выглядело не опасно, просто оживленно и бойко. У меня не возникало ощущения того, что вода сердится на препятствие на ее пути – она просто казалась настороженно-игривой. Она рассекалась струями на торчащих камнях, слегка пенилась, вертелась, сжималась, вздыбливалась над гладкими камнями пузырями, напоминавшими шлемы, а затем убегала вдаль по длинным террасам – будто искусственным – на следующем повороте.
Я стал высматривать между камнями проход. Дрю показал рукой перед собой, и этот жест был понятнее, чем если бы он попытался объяснять словами. Я погрузил весло в воду. Главное течение раздваивалось перед нами буквой V, однако пока еще оно несло нас прямо; я видел, где течение самое быстрое и где быстрая вода ныряет в порогах.
– Дрю, – закричал я, – нам нужно проскочить прямо по центру!
– Да, да, – ответил Дрю. – Туда и будем править!
Мы плыли прямо в центр V. Под байдаркой вода переключила сцепление и перешла на большую скорость. Нас стало бросать из стороны в сторону. Мы въехали в узкое место, и нас засосало в пороги так резко, что, казалось, из-под нас выдернули прежнюю спокойную реку – как выдергивают из-под ног половик, – и вместо нее новая, буйная вода подбрасывала нас, швыряла на камни. Мы изо всех сил старались удерживать нос байдарки по ходу течения. Дрю подбрасывало в воздух, но он сохранял спокойствие, не паниковал, хотя управляться с веслом ему было еще сложно. Каждый раз, когда он переносил весло с одной стороны байдарки на другую, я подстраивался под него. В какой-то момент наша байдарка пошла немного боком, и течение стало разворачивать нас поперек реки – настойчиво, с маниакальным упорством. Я чувствовал, что теряю управление, – я представлял, как мы выглядим, если глядеть на нас из прибрежных кустов. Но Дрю удалось наполовину сделать то, что положено, я сделал другую половину, и мы выровнялись. Днище байдарки терлось о камни, скрипело, ударялось о них, но мы не упускали главной струи течения и, подрагивая от напряжения и ощущения удачи, промчались мимо грозных, будто вибрирующих, больших камней.
Я крикнул Дрю, чтобы он греб или с одной, или с другой стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45