Обыкновенно он никогда не уезжает, не предупредив. Ему приносят письма, телеграммы, его приходят спрашивать, но никто не знает, что сказать…
– Может быть, он поехал к родным?
– О! Наверно, нет. Его чемодан здесь. И потом… он так странно уехал.
– Вы были при его отъезде?
– Нет. Когда я пришла сюда утром, то нашла неубранную постель, а его вечерний костюм брошенным на стуле. Я все вычистила, убрала. Меня это очень удивило, так как обыкновенно он никогда не выходит раньше одиннадцати часов. Вернувшись к себе завтракать, я, не знаю почему, все об этом думала, и знаете, что мне пришло в голову?.. Надо вам сказать, что один раз он точно так же рано уехал, чтоб драться на дуэли… Я подумала, что, может быть, и теперь…
– Неужели вы так думаете? Я бы об этом знал.
– Теперь и я того же мнения. Но в ту минуту меня навело на эту мысль то, что он как будто с кем-то поссорился. Ведь вы его друг и знаете, какой он аккуратный…
– Да-да, – поспешил подтвердить Жавель, – очень аккуратный.
– Между тем вся грудь его рубашки была запачкана кровью.
– Ну? – страшно заинтересовался полицейский.
– Его манжетка была совершенно смята, разорвана, и он потерял одну из своих запонок. Знаете, которые он так любил…
– Золотые, с бирюзой?
– Не знаю, как это называется.
– Такие маленькие голубые камушки, – пояснил Жавель, захлебываясь от радости.
– Да, да, они самые и есть. Так вот, петля была разорвана, а запонки не было. Вы бы так же, как и я, решили, что он поссорился, так как он был добрый малый, но…
Жавель поспешил перебить старуху. Все, что она могла теперь еще сказать, теряло свой интерес перед этими двумя важными сообщениями: кровь на рубашке и, в особенности, исчезновение запонки, по описанию, похожей на ту, которую нашли на месте преступления!
Но все это казалось ему таким невероятным, как будто нарочно для него подстроенным, что он захотел сам во всем убедиться. Поэтому он сказал, притворяясь удивленным:
– Вы уверены в этом?
– Как, уверена ли? Если вы знали его запонки, посмотрите сами. Я нарочно оставила рубашку, на тот случай, если он сам ничего не заметил и подумал бы, что это я ее испортила. Я вам покажу ее.
Она прошла в спальню и почти сейчас же воскликнула:
– Вот так так! Этого еще недоставало! Он приходил вчера и переменил белье! Все ящики перерыты. Взгляните в корзину: вот его фланелевая рубашка, вчера еще ее тут не было.
– Черт возьми! – подумал Жавель, – не исчезли бы после его прихода запачканная рубашка и запонка! Конечно, старуха всегда признает ту, которая у нас в руках, но это будет не так ясно и, в особенности, не так эффектно…
Он последовал за нею в комнату, удивленно повторяя:
– Что вы говорите? Он вчера переменил белье здесь?..
– Да, я знаю, что я говорю. Вот его фланелевая рубашка, которую он надевает только по утрам; вчера в корзине была только его фрачная рубашка с пятном крови… там… И с разорванной манжеткой вот тут… А что касается второй запонки, так вон она там, на камине. Видите сами, что я не вру.
Если бы полицейскому дали в руки самый великолепный из драгоценных камней, он не рассматривал бы его с такой любовью и радостью, как эту дешевенькую вещицу. Он осматривал ее со всех сторон, гладил ее дрожащими пальцами, и глаза его разгорались все больше и больше, и он все больше убеждался в том, что запонка эта совершенно схожа с той, которую нашли в комнате убитого.
Итак, менее чем в сутки ему удалось на основании клочка бумаги с несколькими бессвязными буквами открыть тайну, казавшуюся всем непроницаемой! Пока все улики против Коша сводились к этому обрывку конверта, он не решался формулировать своего подозрения. Но теперь никаких сомнений быть не могло. Все было совершенно ясно. Пятно на рубашке? Брызнувшая кровь! Разорванная манжетка, сломанная запонка?.. Не показывало ли все это, что старик отчаянно защищался, что была борьба, рукопашная схватка?..
Одно только оставалось странным, непонятным – это поведение Коша после открытия преступления, его спокойствие, несколько даже насмешливое, его желание увидеть, вместе с приставом, тело жертвы – его жертвы! Наконец, чем объяснить, что человек спокойный, счастливый, уважаемый разом превратился в вора и убийцу… Разве только в припадке сумасшествия… Но это уже его не касалось. Он не побоялся начать расследование на основании улики, которую все остальные считали ничего не значащей, и это привело его с необычайной быстротой к желанной цели. Больше он ничего не хотел. Через час дело будет окончено, Кош будет арестован, заключен в тюрьму, если только не выпустил убийцу его товарищ. Мысль о такой возможности привела его в ужас, и, чтобы успокоить себя, он повторил:
– Это невозможно. Он не мог сделать этого!
Ему слишком хотелось получить поскорее известие о том, кого он считал уже своим пленником, потому было недосуг продолжать болтать со старухой. Он посмотрел на часы и сказал:
– Дольше ждать не могу. Я ухожу, но я вернусь… Произнося эти слова, он невольно улыбнулся, находя особую прелесть в выражении «я вернусь», таком простом, и вместе с тем полном грозного значения. В прихожей он встретился с женой швейцара, но не остановился. Когда он очутился на улице, было ровно половина девятого. Какой-то человек ходил взад и вперед перед домом. Завидев Жавеля, он направился к нему и спросил сквозь зубы:
– Жавель?
– Да, – ответил полицейский и прибавил: – Где он теперь?
– В гостинице на углу авеню д'Орланс и бульвара Брюн… Вместе с охраной.
– Отлично. Отправляйтесь сейчас же туда и постарайтесь задержать его еще с час. В случае надобности, свяжите его. Я беру ответственность на себя. Не бойтесь ничего, все идет прекрасно.
Человек удалился. Жавель сел на извозчика и поехал в участок, успокоенный, торжествующий, потирая руки от удовольствия. Надежда на вознаграждение или повышение по службе не тешила его ум. Он был полон единственно наслаждением успеха, наслаждением неиспытанным, бескорыстным, и чувством такой гордости, что он не променял бы свой секрет на целое состояние.
Приехав в участок, он встретил на лестнице своего сослуживца, который сказал ему:
– Поднимайся скорей! Начальник ждет тебя. Кажется, он тебе что-то расскажет.
Жавель пожал плечами и отвечал, не торопясь:
– Ладно… Ладно…
Он ожидал выговора за то, что ушел, не предупредив и не спросив инструкций. Дело приняло такой оборот, что ему не было времени да и в голову не пришло подумать об этом. Он даже ничего не имел против холодного приема: в такой ситуации его известия произведут еще больший эффект. Поэтому, придя в кабинет начальника, он дал ему излить весь свой гнев, не делая ни малейшего возражения.
Пристав был тем более раздражен, что по делу об убийстве был уже назначен следователь, и ему приходилось передавать ему расследование, до смешного бедное содержанием. Он использовал случай сорвать свой гнев на ком-нибудь.
Это была неслыханная вещь, чтоб инспектор позволил себе так своевольничать!.. Кто разрешил Жавелю не являться более на службу? Он дал ему поручение, а Жавель осмелился ограничиться ответом по телефону! А если бы он ему понадобился?.. Другие инспектора были заняты; он же рассчитывал на него, ожидая его до восьми часов. Если бы он не пропадал Бог знает где, быть может, он теперь отыскал бы верный след. Что он может на это возразить? Какое объяснение, какое извинение представит он в оправдание своего поступка?
– Можете быть уверены, – проговорил Жавель, тщательно выбирая выражения, – что только очень важные причины могли помешать мне исполнить мои обязанности, как вы того требуете. Вот эти причины: едемте со мной; через час я вам покажу убийцу с бульвара Ланн, и вам останется только арестовать его. Вы видите, что я не веселился эту ночь, а что касается до вашего следа, если только он не тот же, что и той, то он гроша ломаного не стоит…
Пристав слушал его, разинув рот. Известие это казалось ему до такой степени невероятным, что он спрашивал себя, не смеется ли над ним инспектор, и спросил его более для того, чтоб убедиться, что он не ослышался, чем из недоверия к его проницательности:
– Повторите мне то, что вы сейчас сказали.
– Я говорю, что убийца с бульвара Ланн в моих руках и что через час он будет также и в ваших.
– Но как вам это удалось?
– Послушайте, как я ни уверен, что мы его держим в руках, времени терять нечего, едемте. По дороге я вам сообщу все подробности, какие вы только захотите. В данную минуту я вам сообщу только одну самую поразительную и самую важную: человек, зарезавший старика на бульваре Ланн, человек, которого я выслеживал всю эту ночь, человек, которого один из моих товарищей сторожит теперь в гостинице на авеню д'Орланс, человек, которого вы сейчас собираетесь арестовать, называется Онисим Кош.
– Вы с ума сошли?
– Не думаю… И когда я вам скажу, что дубликат запонки, найденной около трупа убитого, находится на камине, в доме № 16 по улице Дуэ, вы согласитесь со мной, что интересно было бы спросить Онисима Коша, как он провел ночь 13-го числа.
VIII
Тревога
Онисим Кош проснулся около половины одиннадцатого, с тяжелой головой и затекшими членами. Всю ночь его преследовали какие-то фантастические сны, так что теперь он с трудом мог собрать свои мысли. В первый момент он очень удивился, увидя себя в этой незнакомой комнате и лежащим совершенно одетым на постели. Было очень холодно. Все вокруг было грустно, неуютно и грязно. Из-за заржавленной печной заслонки торчали какие-то мятые тряпки. Стены, оклеенные светлыми обоями, с розовыми и голубыми цветами, были покрыты пятнами от сырости или жира. Постель была сомнительной чистоты. Из заштопанного одеяла местами торчала желтоватая вата, а на стоявшей в стороне вешалке висела грязная женская юбка. Только когда он оглядел все это, к нему вернулось воспоминание о его возвращении домой, о бегстве через Париж по улицам и бульварам, об уверенности, что за ним следят, по крайней мере, начиная от Люксембурга. Он решил хладнокровно обсудить свое положение.
– Его преследовали? Правдоподобно ли это? Зачем строить самые сложные гипотезы, когда гораздо проще и естественнее допустить, что человек, с которым он столкнулся на углу бульвара Сен-Мишель, был просто мирный прохожий. Но этот человек шел все время за ним? Что же из того? Ведь он шел не по безлюдному кварталу и не по деревенской дороге! Человек этот мог возвращаться домой, и все же, когда их взгляды встретились, он невольно вздрогнул. И снова его охватила прежняя тревога. Как холодно и угрюмо было в этой чужой ему комнате, в этой конуре, видавшей, верно, на своем веку много людских пороков и преступлений. Он, человек свободный и невинный, спал на той самой продавленной постели, на которой, может быть, воры или преступники проводили ночь, притаившись, с широко открытыми в темноте глазами, прислушиваясь, сжимая в руке нож… Эти тревоги, раньше совершенно ему непонятные, неясно представлявшиеся его уму, делались теперь знакомыми и близкими ему. Он понимал теперь, что преступник, измученный, ожесточенный, чувствуя себя зверем, которого травят, забивается в угол, чтобы ждать, притаившись, своих преследователей и броситься внезапно на них не для того, чтобы дорого продать свою жизнь, но для того только, чтоб затопить пролитой кровью весь ужас бесконечных, бессонных ночей. В уме его рисовалась страшная драма ареста. Он видел себя поваленным, схваченным грубыми руками, чувствовал чье-то горячее дыхание на своем лице и начинал проникаться каким-то преступным геройством.
Он встал, подошел к окну и, не решаясь поднять штору, посмотрел на улицу. По тротуару медленными шагами взад и вперед ходил какой-то человек. Боясь, что он поднимет на него глаза, Кош попятился назад, не переставая за ним наблюдать; опять ему показалось, что человек посмотрел на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Может быть, он поехал к родным?
– О! Наверно, нет. Его чемодан здесь. И потом… он так странно уехал.
– Вы были при его отъезде?
– Нет. Когда я пришла сюда утром, то нашла неубранную постель, а его вечерний костюм брошенным на стуле. Я все вычистила, убрала. Меня это очень удивило, так как обыкновенно он никогда не выходит раньше одиннадцати часов. Вернувшись к себе завтракать, я, не знаю почему, все об этом думала, и знаете, что мне пришло в голову?.. Надо вам сказать, что один раз он точно так же рано уехал, чтоб драться на дуэли… Я подумала, что, может быть, и теперь…
– Неужели вы так думаете? Я бы об этом знал.
– Теперь и я того же мнения. Но в ту минуту меня навело на эту мысль то, что он как будто с кем-то поссорился. Ведь вы его друг и знаете, какой он аккуратный…
– Да-да, – поспешил подтвердить Жавель, – очень аккуратный.
– Между тем вся грудь его рубашки была запачкана кровью.
– Ну? – страшно заинтересовался полицейский.
– Его манжетка была совершенно смята, разорвана, и он потерял одну из своих запонок. Знаете, которые он так любил…
– Золотые, с бирюзой?
– Не знаю, как это называется.
– Такие маленькие голубые камушки, – пояснил Жавель, захлебываясь от радости.
– Да, да, они самые и есть. Так вот, петля была разорвана, а запонки не было. Вы бы так же, как и я, решили, что он поссорился, так как он был добрый малый, но…
Жавель поспешил перебить старуху. Все, что она могла теперь еще сказать, теряло свой интерес перед этими двумя важными сообщениями: кровь на рубашке и, в особенности, исчезновение запонки, по описанию, похожей на ту, которую нашли на месте преступления!
Но все это казалось ему таким невероятным, как будто нарочно для него подстроенным, что он захотел сам во всем убедиться. Поэтому он сказал, притворяясь удивленным:
– Вы уверены в этом?
– Как, уверена ли? Если вы знали его запонки, посмотрите сами. Я нарочно оставила рубашку, на тот случай, если он сам ничего не заметил и подумал бы, что это я ее испортила. Я вам покажу ее.
Она прошла в спальню и почти сейчас же воскликнула:
– Вот так так! Этого еще недоставало! Он приходил вчера и переменил белье! Все ящики перерыты. Взгляните в корзину: вот его фланелевая рубашка, вчера еще ее тут не было.
– Черт возьми! – подумал Жавель, – не исчезли бы после его прихода запачканная рубашка и запонка! Конечно, старуха всегда признает ту, которая у нас в руках, но это будет не так ясно и, в особенности, не так эффектно…
Он последовал за нею в комнату, удивленно повторяя:
– Что вы говорите? Он вчера переменил белье здесь?..
– Да, я знаю, что я говорю. Вот его фланелевая рубашка, которую он надевает только по утрам; вчера в корзине была только его фрачная рубашка с пятном крови… там… И с разорванной манжеткой вот тут… А что касается второй запонки, так вон она там, на камине. Видите сами, что я не вру.
Если бы полицейскому дали в руки самый великолепный из драгоценных камней, он не рассматривал бы его с такой любовью и радостью, как эту дешевенькую вещицу. Он осматривал ее со всех сторон, гладил ее дрожащими пальцами, и глаза его разгорались все больше и больше, и он все больше убеждался в том, что запонка эта совершенно схожа с той, которую нашли в комнате убитого.
Итак, менее чем в сутки ему удалось на основании клочка бумаги с несколькими бессвязными буквами открыть тайну, казавшуюся всем непроницаемой! Пока все улики против Коша сводились к этому обрывку конверта, он не решался формулировать своего подозрения. Но теперь никаких сомнений быть не могло. Все было совершенно ясно. Пятно на рубашке? Брызнувшая кровь! Разорванная манжетка, сломанная запонка?.. Не показывало ли все это, что старик отчаянно защищался, что была борьба, рукопашная схватка?..
Одно только оставалось странным, непонятным – это поведение Коша после открытия преступления, его спокойствие, несколько даже насмешливое, его желание увидеть, вместе с приставом, тело жертвы – его жертвы! Наконец, чем объяснить, что человек спокойный, счастливый, уважаемый разом превратился в вора и убийцу… Разве только в припадке сумасшествия… Но это уже его не касалось. Он не побоялся начать расследование на основании улики, которую все остальные считали ничего не значащей, и это привело его с необычайной быстротой к желанной цели. Больше он ничего не хотел. Через час дело будет окончено, Кош будет арестован, заключен в тюрьму, если только не выпустил убийцу его товарищ. Мысль о такой возможности привела его в ужас, и, чтобы успокоить себя, он повторил:
– Это невозможно. Он не мог сделать этого!
Ему слишком хотелось получить поскорее известие о том, кого он считал уже своим пленником, потому было недосуг продолжать болтать со старухой. Он посмотрел на часы и сказал:
– Дольше ждать не могу. Я ухожу, но я вернусь… Произнося эти слова, он невольно улыбнулся, находя особую прелесть в выражении «я вернусь», таком простом, и вместе с тем полном грозного значения. В прихожей он встретился с женой швейцара, но не остановился. Когда он очутился на улице, было ровно половина девятого. Какой-то человек ходил взад и вперед перед домом. Завидев Жавеля, он направился к нему и спросил сквозь зубы:
– Жавель?
– Да, – ответил полицейский и прибавил: – Где он теперь?
– В гостинице на углу авеню д'Орланс и бульвара Брюн… Вместе с охраной.
– Отлично. Отправляйтесь сейчас же туда и постарайтесь задержать его еще с час. В случае надобности, свяжите его. Я беру ответственность на себя. Не бойтесь ничего, все идет прекрасно.
Человек удалился. Жавель сел на извозчика и поехал в участок, успокоенный, торжествующий, потирая руки от удовольствия. Надежда на вознаграждение или повышение по службе не тешила его ум. Он был полон единственно наслаждением успеха, наслаждением неиспытанным, бескорыстным, и чувством такой гордости, что он не променял бы свой секрет на целое состояние.
Приехав в участок, он встретил на лестнице своего сослуживца, который сказал ему:
– Поднимайся скорей! Начальник ждет тебя. Кажется, он тебе что-то расскажет.
Жавель пожал плечами и отвечал, не торопясь:
– Ладно… Ладно…
Он ожидал выговора за то, что ушел, не предупредив и не спросив инструкций. Дело приняло такой оборот, что ему не было времени да и в голову не пришло подумать об этом. Он даже ничего не имел против холодного приема: в такой ситуации его известия произведут еще больший эффект. Поэтому, придя в кабинет начальника, он дал ему излить весь свой гнев, не делая ни малейшего возражения.
Пристав был тем более раздражен, что по делу об убийстве был уже назначен следователь, и ему приходилось передавать ему расследование, до смешного бедное содержанием. Он использовал случай сорвать свой гнев на ком-нибудь.
Это была неслыханная вещь, чтоб инспектор позволил себе так своевольничать!.. Кто разрешил Жавелю не являться более на службу? Он дал ему поручение, а Жавель осмелился ограничиться ответом по телефону! А если бы он ему понадобился?.. Другие инспектора были заняты; он же рассчитывал на него, ожидая его до восьми часов. Если бы он не пропадал Бог знает где, быть может, он теперь отыскал бы верный след. Что он может на это возразить? Какое объяснение, какое извинение представит он в оправдание своего поступка?
– Можете быть уверены, – проговорил Жавель, тщательно выбирая выражения, – что только очень важные причины могли помешать мне исполнить мои обязанности, как вы того требуете. Вот эти причины: едемте со мной; через час я вам покажу убийцу с бульвара Ланн, и вам останется только арестовать его. Вы видите, что я не веселился эту ночь, а что касается до вашего следа, если только он не тот же, что и той, то он гроша ломаного не стоит…
Пристав слушал его, разинув рот. Известие это казалось ему до такой степени невероятным, что он спрашивал себя, не смеется ли над ним инспектор, и спросил его более для того, чтоб убедиться, что он не ослышался, чем из недоверия к его проницательности:
– Повторите мне то, что вы сейчас сказали.
– Я говорю, что убийца с бульвара Ланн в моих руках и что через час он будет также и в ваших.
– Но как вам это удалось?
– Послушайте, как я ни уверен, что мы его держим в руках, времени терять нечего, едемте. По дороге я вам сообщу все подробности, какие вы только захотите. В данную минуту я вам сообщу только одну самую поразительную и самую важную: человек, зарезавший старика на бульваре Ланн, человек, которого я выслеживал всю эту ночь, человек, которого один из моих товарищей сторожит теперь в гостинице на авеню д'Орланс, человек, которого вы сейчас собираетесь арестовать, называется Онисим Кош.
– Вы с ума сошли?
– Не думаю… И когда я вам скажу, что дубликат запонки, найденной около трупа убитого, находится на камине, в доме № 16 по улице Дуэ, вы согласитесь со мной, что интересно было бы спросить Онисима Коша, как он провел ночь 13-го числа.
VIII
Тревога
Онисим Кош проснулся около половины одиннадцатого, с тяжелой головой и затекшими членами. Всю ночь его преследовали какие-то фантастические сны, так что теперь он с трудом мог собрать свои мысли. В первый момент он очень удивился, увидя себя в этой незнакомой комнате и лежащим совершенно одетым на постели. Было очень холодно. Все вокруг было грустно, неуютно и грязно. Из-за заржавленной печной заслонки торчали какие-то мятые тряпки. Стены, оклеенные светлыми обоями, с розовыми и голубыми цветами, были покрыты пятнами от сырости или жира. Постель была сомнительной чистоты. Из заштопанного одеяла местами торчала желтоватая вата, а на стоявшей в стороне вешалке висела грязная женская юбка. Только когда он оглядел все это, к нему вернулось воспоминание о его возвращении домой, о бегстве через Париж по улицам и бульварам, об уверенности, что за ним следят, по крайней мере, начиная от Люксембурга. Он решил хладнокровно обсудить свое положение.
– Его преследовали? Правдоподобно ли это? Зачем строить самые сложные гипотезы, когда гораздо проще и естественнее допустить, что человек, с которым он столкнулся на углу бульвара Сен-Мишель, был просто мирный прохожий. Но этот человек шел все время за ним? Что же из того? Ведь он шел не по безлюдному кварталу и не по деревенской дороге! Человек этот мог возвращаться домой, и все же, когда их взгляды встретились, он невольно вздрогнул. И снова его охватила прежняя тревога. Как холодно и угрюмо было в этой чужой ему комнате, в этой конуре, видавшей, верно, на своем веку много людских пороков и преступлений. Он, человек свободный и невинный, спал на той самой продавленной постели, на которой, может быть, воры или преступники проводили ночь, притаившись, с широко открытыми в темноте глазами, прислушиваясь, сжимая в руке нож… Эти тревоги, раньше совершенно ему непонятные, неясно представлявшиеся его уму, делались теперь знакомыми и близкими ему. Он понимал теперь, что преступник, измученный, ожесточенный, чувствуя себя зверем, которого травят, забивается в угол, чтобы ждать, притаившись, своих преследователей и броситься внезапно на них не для того, чтобы дорого продать свою жизнь, но для того только, чтоб затопить пролитой кровью весь ужас бесконечных, бессонных ночей. В уме его рисовалась страшная драма ареста. Он видел себя поваленным, схваченным грубыми руками, чувствовал чье-то горячее дыхание на своем лице и начинал проникаться каким-то преступным геройством.
Он встал, подошел к окну и, не решаясь поднять штору, посмотрел на улицу. По тротуару медленными шагами взад и вперед ходил какой-то человек. Боясь, что он поднимет на него глаза, Кош попятился назад, не переставая за ним наблюдать; опять ему показалось, что человек посмотрел на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21